Вскоре бунт потряс Систан, за что на него обрушились (1383) репрессии дотоле невиданные. О наказании, которому подвергли Себзевар, толкуют почти все жизнеописатели Тимура, допуская путаницу, уже раскрытую выдающимся русским востоковедом Бартольдом и позже - во второй раз - Жаном Обеном. Это событие произошло не в столице сербадарской "республики", а в одноименном городе, более известном как Исфизар и находящемся южнее Герата, на Фарахской дороге. Там вперемешку с кирпичами и глиной сложили тела двух тысяч живых пленников с целью построить из них несколько "минаретов". Систан от ужаса содрогнулся. [72]
Чудовищный поход Тимура продолжался. Страна была обречена на разорение, полное и окончательное. По меньшей мере так говорят. Ее метрополия, Зарендж, сопротивлялась отчаянно, но тщетно. Она пала, а ее население вырезали поголовно: и мужчин, и женщин, и юношей, и старцев, и грудных младенцев (начало декабря 1383 года). Древнюю, как мир, плотину, удерживавшую воды Хильманда, разрушили на всей ее огромной протяженности, и вся оросительная система была выведена из строя. На земле найдется не много мест, познавших такие опустошения; Тимур же, воспользовавшись тем, что страна как бы застыла в изумлении, спокойно вступил в Кандагар, а потом несколько месяцев отдыхал в Самарканде. Хорасанский мятеж был подавлен.
Новый поход на запад
Мираншах, недавно ставший отцом Халиля (1384), который впоследствии заставил о себе говорить, ратоборствуя в Иране, отвоевал Султанию. Чем далее, тем становилось очевиднее, что Тамерлан не удовольствуется завоеваниями в странах, соседствовавших с Трансоксианой, и постарается подчинить себе Иран целиком. Пока что он намеревался соединиться с сыном, находившимся в только что занятом городе. Его первоочередной задачей было свести счеты с тем, кто ему когда-то бросил вызов, то есть с Амир-Вали, и отомстить которому он еще не успел.
Султания, севернее которой находился Мазандеран, - область, основную территорию которой занимала затопляемая Прикаспийская долина, - покоилась под защитой остроконечных вершин Эльбурса, девственных лесов и дикого зверья; она же представляла собой отличный плацдарм и контролировала все коммуникации этой провинции Внутреннего Ирана. Амир-Вали мужественно оборонял каждую пядь своей территории, начиная с Атрака и кончая ее древними лесами. Тимуру приходилось тяжело, так как многочисленные препятствия ожидали его повсюду, и в любой момент он мог подвергнуться внезапному нападению или удару из засады. Как-то ночью его едва не захватили врасплох. Трансоксианская кавалерия практически была парализована. И все же Великий эмир взял верх. По вступлении его в Астарабад, чье население, включая "младенцев в колыбелях", было истреблено, Амир-Вали, спасаясь, сбежал в Азербайджан (конец ноября - начало декабря 1384 года). Завершив поход, Тимур как всегда вернулся в Самарканд. [73]
Тарагаев сын возвратился с богатой добычей и был встречен как триумфатор. В продолжение целого года он трудился над усовершенствованием системы управления государством, укреплением армии, а также занимался общественно полезными делами; когда возникала острая необходимость, им отряжались каратели для вразумления того или иного племени, кочевавшего где-нибудь на севере. Казалось, о завоевании Ирана он более не помышлял; но если некоторые полагали, что Мазандеранская кампания имела причиной нужду приструнить зарвавшегося противника и одновременно укрепить границу с Хорасаном, то этим самым они выдавали свое плохое знание Великого эмира.
В начале 1386 года Тамерлан отправился в поход. Луристанские кочевники, не признававшие дисциплины и не упускавшие случая пограбить, напали на караван паломников, возвращавшихся из Мекки; надлежало разбойников наказать. Не утруждая себя размышлениями, историографы уверяют, что то был всего только предлог; однако мусульмане видели в том нападении тяжкое оскорбление. Конечно, предпринять эту кампанию Тимур планировал и совершил бы ее безо всякого предлога, но случившееся сделало поход неизбежным. Когда, за год до того, Тимуриды подступили к Султании, находившийся там Ахмед-Джалаирид сбежал. Можно над ним посмеяться, утверждая, что этот государь был обязан сохранностью своей жизни известному принципу, которому следовал неукоснительно: никогда не находиться в одном месте с Тамерланом. Однако то был персонаж не случайный. Груссе был прав, увидев в нем "типичного монгола, преображенного новой средой и ставшего арабо-персидским султаном". Побег стоил Ахмеду-Джалаириду презрения к нему Тимуридов, всегда считавших персов людьми, обделенными воинской доблестью, а значит, ничтожными. Некий посол Великого эмира высказался о нем так: "Это кусок плоти, оживляемой лишь глазами". Тем не менее Ахмед-Джалаирид был храбр, упорен; он покровительствовал ученым и поэтам, что не мешало ему оставаться беспринципным, жестоким и подозрительным до безумия: так он дошел до того, что стал подозревать всех без исключения и, заботясь о личной безопасности, велел перебить все свое окружение. По взятии Султании Ахмед поселился в Тебризе (античном Таурисе), бывшей столице Ильханов, в Азербайджане. Незадолго до того сей величавый град пережил опустошительный набег золотоордынского хана, Тохтамыша, сильного поддержкой Тимура. Еще не оправившийся от разора, должного сопротивления Джагатаидам он оказать не смог. Джалаирид снова бежал. Теперь - в Багдад. [74]
Итак, Великий эмир вступил в Тебриз. Город по-прежнему являлся важным культурным центром и сохранял еще остатки того величия, которым был наделен при Ильханах и которому был обязан своим центральным положением в блистательной, так называемой монгольской школе. Художников и ремесленников в нем было множество. Наиболее даровитых увезли в Самарканд.
Лето 1386 года прошло в войнах за близлежащие области. Случайно, во время рекогносцировки, в руки Тимуровых воинов попал Амир-Вали, бывший правитель Мазандерана, который, как мы говорили, укрылся в Азербайджане. Его обезглавили. В начале зимы Великий эмир бросил войско на Грузию. Ранее воевать с христианами ему не доводилось. Он не преминул объявить "священную войну", чем до этого частенько злоупотреблял… То был народ крепкий, эти грузины, в жилах каждого из которых, не исключая пастухов, текла "голубая кровь". Они отличались стойкостью, безумной храбростью и верностью Иисусу Христу, что не утратили, оказавшись в мусульманском окружении. Кавказ для конной армии подходил не больше Эльбурса; не улучшила ее положения и зима. Великий эмир трудности любил, как, впрочем, и его люди, испытывавшие некое пьянящее чувство от необходимости постоянного преодоления самих себя.
Грузинская кампания оказалась трудной, долгой, кровопролитной, как и война за Мазандеран. Карс был стерт с лица земли; Тбилиси взят штурмом. Препятствиями являлись не города, а горы, как сами по себе, так и прилепившиеся к ним селения и укрепления, откуда появлялись неуловимые отряды, нападавшие мелкими группами и наносившие удары оттуда, откуда их не ждали. Сожженные и разоренные села и устлавшие дороги окоченевшие трупы соотечественников принудили царя Баграта V прикинуться сторонником ислама, дабы наконец получить мир и спасти себе жизнь. [75]
Грузинские отряды были включены в состав Тимуровых войск; одни - силою, другие - убеждениями. Виноградники были залиты кровью. Утверждают, что на Кавказе было убито людей и разрушено жилищ более, чем где-либо. Это, разумеется, неверно: будь оно так, Грузия оказалась бы в таком же страшном положении, в каком находились Хорезм и Систан, тогда как впоследствии она взялась за оружие снова, и война на ее земле длилась еще очень долго. О своей капитуляции она по-настоящему не заявляла никогда.
Тимур в то время, как его воины охотились на тех, кои тщились оказывать сопротивление, отдыхал на зимних квартирах вместе со своей конницей в Карабахе, в степях поречья Куры и на Нижнем Араксе, где бывать вошло у него постепенно в привычку, так что впоследствии видеть его там можно было часто.
Возвращение Тохтамыша
Говорят, что Великий эмир охотился, когда его уведомили о приближении Тохтамыша с немалым войском за спиной. Преодолев Дербентский проход, хан Золотой Орды оказался на противоположном склоне Кавказского хребта, с севера защищавшего речную долину. Стояла весна 1387 года. Да, Тохтамыш был обязан Тимуру многим, но Золотая Орда за его двоюродными братьями, персидскими Ильханами, права на владение Азербайджаном не признавала, и Тохтамышу ничего не оставалось делать, как разделить эту точку зрения. Еще до воцарения Тимура он какое-то время занимал Тебриз. К тому же статус Великого эмира содержал в себе, на его взгляд, некую двусмысленность. Не имея в предках Чингисхана, сын Тарагая ханом не являлся, да и правил он, по его собственным словам, лишь от имени Чингисидов, иначе говоря, всего только прикрываясь монгольской законностью. Так что сей эмир, сей государь по сути представлял собой вассала хана настоящего; и кто, как не он, Тохтамыш, в этот период мог по всей справедливости претендовать на наследство Завоевателя? Он был его крови и, как сказано в летописи, его окружали двенадцать истинных ханов - Чингисидов. То был несомненно самый могущественный член рода, и не какого-то царька надлежало признать Тимуру, а его и только его. Не отдать справедливости Тохтамышу нельзя. Более того: его затея непременно удалась бы ему, надели его судьба истинным гением.
Тимур, которого сообщение о Тохтамыше застало врасплох (чем, в таком случае, занималась разведка?), успел только выставить небольшой отряд для прикрытия, чтобы помешать продвижению врага. Не имея сил держаться долго, он уже мало-помалу сдавал позиции, как вдруг с подкреплением подошел Мираншах. Получив встречный удар, Тохтамыш ретировался, оставив Джагатаидам многих своих ратников. Отказавшись от избиения пленных, Тимур не только сохранил им жизнь, но и отослал их к Тохтамышу, снабдив провиантом и всем прочим, необходимым в пути. Тогда же он направил хану грамоту, содержавшую весьма сдержанные упреки, даже более ласковые, чем сердитые. Некоторые стали утверждать, будто он проявил к Тохтамышу уважение как к Чингисиду. Возможно, но более вероятно именно то, что тогда сын Тарагая уступил чувству приязни, которое у него всегда брало верх над злобою. [76]
Кара-коюнлу
После грузин настала очередь туркменов. Край надлежало усмирить. Кочевые тюрки, туркмены, развернули свою недобрую деятельность почти на всех высокогорных плато Азербайджана и Армении. Один из их вождей, эмир Эрзинджана (город в современной Восточной Турции), впоследствии сыгравший не последнюю роль в развязывании войны Тимуридов с Османами, решил поискать покровительства у Тимура. Напротив, другой, значительно более могущественный, Кара-Мухаммед Турмыш (1380–1389), вождь племени "владетелей черных овец", или кара-коюнлу, постановил оказать Великому эмиру сопротивление и сделался его самым опасным противником. Упорные, практически непобедимые, настоящие фениксы, возрождающиеся из собственного праха, кара-коюнлу не складывали оружия никогда и отступали единственно затем, чтобы воспользоваться первым же случаем для нанесения ответного удара; они несколько раз брали Тебриз и даже захватили в плен самого лучшего Тимурова помощника, Атламыша. В конце концов их положение страшно усложнилось, но и тогда они не капитулировали, а в поисках убежища ушли в Османскую империю, где стали готовиться к реваншу, который и взяли в 1405 году, по кончине Великого эмира…
Приведя Эрзинджан в вассальную зависимость, Тимур всего за сутки овладел Эрзурумом, тогда как Ваном - только на исходе двадцатого дня. Защитники этой цитадели были сброшены со стен во рвы. [77]
Принесение Исфагана в жертву
Как ни был Тамерлан занят Северной войной, он с нетерпением ждал визита Заин аль-Абидина, сына престарелого музаффаридского царя Фарса (Персии), который в предыдущем году признал себя вассалом и скончался в тот момент, когда препоручил свою семью заботам Великого эмира. Своему единственному сыну он оставил в наследство Фарс и Шираз, а родному брату Ахмеду - Кирман; его племянники Шах-Яхья и Шах-Мансур оспаривали друг у друга Язд и Исфаган. Ожидание затягивалось. Великий эмир направил к Заин аль-Абидину посольство, долженствовавшее призвать его к порядку, понеже вассалы обязаны являться к сюзерену по первому его слову. Задержав Тимурова дипломата, Музаффарид поступил оплошно, точнее - безумно: по понятию монголов этот поступок являлся тем преступлением, за которым непременно следовало суровое наказание. Правитель Шираза своими действиями как бы объявил Тамерлану войну.
В октябре-ноябре 1387 года Великий эмир пересек границу Музаффаридского царства. С быстротою, поразительной даже для нашего времени, он всего за один переход преодолел все полторы тысячи километров, отделявших его от Исфагана, и, между делом захватив Хамадан (Экбатаны), стал лагерем перед древней столицей Великих Сельджукидов. Но ни баталии (никакого войска ему наперерез послано не было), ни осады, ни штурма не произошло: губернатор Музаффар-и Каши просто вынес ему ключи от города.
Город выглядел прекрасно. Уставшие воины были разочарованы: ни убивать, ни грабить, ни насиловать им не пришлось. Городское население (любопытное и доброжелательное, но переменчивое и довольно нервозное) было немного напугано: теперь, когда многочисленное войско, ощущавшее себя обманутым, находилось так близко от метрополии, которая, несомненно, понимала, какая опасность нависла над ней, случиться могло все. Тимур принял меры предосторожности. Он велел воинам снести к нему оружие и всем запретил выходить за пределы стана. Чтобы беглецы не унесли с собой своих богатств, обложить налогом которые он намеревался, было дано распоряжение замуровать большую часть ворот, а к домам приставить надежную стражу. Градоначальник с помощниками явился к Тамерлану с визитом. Желая произвести на гостей благоприятное впечатление, тот оказал им радушный прием, пригласил к столу и за трапезой договорился с ними о величине оброка. После этого Bеликий эмир торжественно въехал в город и, осмотрев его, покинул, оставив в цитадели свой гарнизон. [78]
Тщательно просчитанный сбор дани начался незамедлительно, не вызывая слишком большого недовольства. По городу, кроме сборщика денежных средств, бродило тысяч пять Джагатаидов: купцов и воинов, получивших увольнительные. Как раз тогда произошел следующий весьма банальный инцидент. Какой-то вояка, заприметив девицу, начал к ней приставать. Она закричала. На свою беду там оказался барабанщик, который, толком не разобравшись, в чем было дело, ударил тревогу. Люди порастворяли окна и двери и высыпали на улицу. Стала собираться толпа. Всем было интересно узнать, что случилось. Поднялся шум. И вдруг глупая, слепая, бессознательная и разъяренная толпа набросилась на Джагатаидов. Не прошло и нескольких минут, как дело дошло до ножей. Кто стоял возле дверей, поспешил за ними укрыться. Перепуганные последствиями этой безумной охоты горожане начали впускать к себе в дома тех, за кем гнались. В одно мгновение было убито три тысячи Джагатаидов.
Ярость Тимура была ужасной. Его люди ему верили. Они отдавали за него жизни и знали, что в любых обстоятельствах могли рассчитывать на его защиту. Какое унижение! И какой пример! Если при заключенном перемирии можно безнаказанно предать смерти три тысячи Тимуридов, чего в таком случае надобно ждать от будущего? Преступление должно быть наказано!
На другой день, 17 ноября, на рассвете Великий эмир устремился на Исфаган с карательной операцией. Город занял оборону. Что иное теперь ему оставалось? Увы, после того, как его разоружили, он сдался быстро. Тамерлан хладнокровно, как если бы просто собирал десятину, приступил к уничтожению населения. Для начала он изолировал квартал саидов, затем улицу, где жила одна прославленная семья, а также улицу, предоставившую убежище всеми признанному шейху, и наконец переулки, населенные теми, кои спасли его воинов, отворив для них свои двери. И только после этого он велел каждой воинской части безжалостно убивать остальных, а передвижным счетным отрядам, спешно созданным в различных уголках города, принимать и считать головы умерщвленных жителей.
Опьянение кровью быстро охватило всех. Ни грабежей, ни насилия, только убийства! Некоторые воины с чувствительными нервами, некоторые добропорядочные мусульмане, коим убийство единоверцев было отвратительно, но которые не могли ослушаться приказа, стали покупать у своих товарищей отрезанные головы сначала по двадцать динаров за штуку, потом по десять и наконец по динару. Кончилось тем, что головы продавались уже по полдинара! Только покупателей уже не было. Убивали без разбору, лихорадочно и в количествах значительно больших, чем было велено. Обезглавливали и женщин. Им срезали волосы, замазывали лица, чтобы можно было выдавать за мужчин. Заваленные работой контролеры не очень всматривались. По мере накопления кровавых трофеев их вывозили за город и там возводили из них "башни". [79]
Воистину ужасная кара, постигшая этот огромный город, возможно, насчитывавший около полумиллиона человек, не укладывалась в сознании. Некоторые современники говорили о ста - двухстах тысячах убитых. Эти завышенные цифры свидетельствуют о впечатлении, произведенном излагаемыми событиями. Очевидец, персидский историк Хафизи Абру, основываясь на виденном с одной лишь части стены, насчитал не менее сорока пяти "минаретов", сложенных из одной-двух тысяч голов, то есть в среднем из полутора тысяч черепов, а всего - из семидесяти тысяч. Эти подсчеты исследователи считают преувеличенными, однако ничем не обосновывают свои выводы, а посему мы склонны доверять приведенным данным. Менее достоверно, но тоже вероятно, что по приказу Великого эмира город был подожжен и горел двадцать суток, а также что Тимур бросил свою конницу на детей, собранных неким сердобольным эмиром и приведенных к нему в надежде тронуть его сердце. Как ни вероятен пожар как факт, ничего из городской инфраструктуры не пострадало и, более того, остались целыми и невредимыми такие памятники, как, например, Большая мечеть, лучший образец иранского зодческого гения! Однако по завершении драмы жизнь взяла свое до такой степени быстро, что Великий эмир смог прийти в Исфаган за данью уже в 1393 году, то есть шесть лет спустя. Легенде об избиении невинных младенцев в принципе можно верить, но только связав это событие с другими обстоятельствами; впрочем, это действительно может быть всего лишь легенда… И все же прислушаемся: "И дети были опрокинуты, растоптаны; их тела опорожнились; они были разорваны на части и превращены в месиво, прежде чем последняя цепь всадников промчалась по бедным останкам".
Когда месть свершилась, Тимур отправился в другой город, в Шираз. Его жители, надо полагать, ломаться не стали и тут же распахнули ворота, встретив Великого эмира с радостными лицами. Что касается до его правителя, Заин аль-Абидина, то он сбежал к своему кузену, шаху Мансуру, который, недолго думая, выколол ему глаза. [80]