Негритенок начал свою службу с должности пажа государя и во время этой должности близко познакомился с дубинкой, но приобрел любовь государя, как милым характером своим, так и своим умом. В 1716 году Петр решил послать его в Париж для пополнения образования. Ганибал много работал раньше и, принятый тотчас же на службу в французской армии, обратил на себя внимание.
Во время кампании 1710 года он получил чин поручика и рану в голову, и уже был окружен некоторой славой; в салонах он был желанным гостем и, по-видимому, одерживал там победы. Но его серьезные вкусы удаляли его от легкомысленной жизни; он поступил в инженерную школу и вышел из нее в 1720 году со званием капитана. После того он вернулся в Россию и занял здесь место капитана в бомбардирском полку, которого Петр был шефом. Ганибал женился. Жена его, дочь греческого негоцианта, очень красивая собою, произвела на свет белокурую дочь. Он заставил жену постричься в монахини, но дал отличное воспитание маленькой Поликсене, выдал ее замуж, назначил ей приданое, но никогда не желал ее видеть.
Ганибал был ревнив, вспыльчив, прям, честен и скуп. По смерти Петра он поссорился с Меншиковым и попал, как все, в ссылку, в Сибирь, откуда вернулся в царствование Елизаветы. Впоследствии он был главнокомандующим и умер в 1781 году, девяноста трех лет.
V
В сущности все эти приближенные иностранцы не что иное, как только полезности и фигуранты; ни одного действительно великого имени и ни одной великой личности не выделилось из них. Личность главного актера и его роль, может быть, занимала слишком много места на сцене для того, чтобы было по-иному. Подтверждение этого мнения я вижу в отношении самодержца к единственно равному ему по величине человеку, с которым ему случилось сойтись среди современного ему европейского мира. Я уже имел случай упомянуть о первых попытках Лейбница сблизиться с самодержцем и надежды, которые на это возлагало воображение ученого энтузиаста. Эта связь, когда ему удалось ее установить, не послужила на пользу ни тому, ни другому: оба кажутся, благодаря ей, умаленными. С того дня, как Петр, проездом через Германию, показал себя Европе, Лейбниц, по-видимому, подпал власти настоящей мании. Он только и говорил о России и о ее царе, волновался и строил бесконечные планы, один другого несбыточнее, стремившиеся все к одной цели: обратить внимание монарха на себя, возбудить желание познакомиться и добиться признания своих достоинств. Этой горячки есть естественное объяснение. Известно, что великий ученый считал себя славянского происхождения, общего с древним именитым родом польской фамилии графов Любенецких. В автобиографической заметке встречаются следующие строки: "Leibnitorum sive Lubeneziorum, nomen slavonicum, familia in Polonia". Не поладив с городом Лейпцигом, Лейбниц напечатал по его адресу протест: "Пусть Германия не слишком гордится мною: моя гениальность не исключительно немецкого происхождения; в стране схоластиков во мне проснулся гений славянской расы". По его словам, он, обращаясь в 1711 г. к Петру в Торгау, ссылался на эти узы отдаленного племенного родства со стороны отца: "У нас общее происхождение, Ваше Величество", говорил он будто бы царю: "оба мы славяне, мы оба принадлежим к той расе, судьбы которой никто еще не может предугадать, и оба мы инициаторы поколений будущего века".
К сожалению, разговор этот оборвался, и отношения, таким образом начавшиеся, приняли совершенно иной оборот, гораздо менее возвышенный. В 1697 году, обдумывая план путешествия с научной целью на север, Лейбниц еще стоял на должной высоте; он спустился с нее в 1711 году, поглощенный в то время главным образом старанием получить назначение царского представителя при ганноверском дворе. Склонность к занятиям дипломатическим была, как известно, его слабостью, и она усиливалась с годами. И вот он принялся за хлопоты и интриги: надоедал русскому министру барону Урбиху в Вене, осаждал герцога Антона Ульриха Вольфенбютельского, внучка которого только что была просватана за царевича Алексея. Этими хлопотами он добился только обещания чина и пенсии. Так как осуществление этого обещания заставляло себя ждать, то он возобновил попытки, и в 1712 году в Карлсбаде предложил одновременно устроить по одному делу соглашение между Россией и Австрией и изготовить в пользу русского царя магнетический всемирный глобус и инструмент для проектирования укреплений. На этот раз он добился чина тайного советника и подарка в пятьсот червонных и довольствовался этим до 1714 года, когда вакантный дипломатический пост в Вене снова взволновал его. В 1716 году мы видим его на Пирмонтских водах, где он поднес московскому монарху тетрадь мемуаров полунаучных, полуполитических одной рукой, а другой – лубочную повязку на руку царя, страдавшего припадками местного паралича. Он напомнил монарху о пенсии, назначенной ему, но не выплачиваемой, хотя "слух о ней распространился по всей Европе", и, преумножая выражения восхищения и преданности, сделался невыносимо навязчив и невероятно жалок. Петр, между тем, почти всегда оставался равнодушным к сиянию этого обширного ума, и, по-видимому, никак не мог найти с ним точки соприкосновения. Спустя несколько месяцев Лейбниц умер.
Предание приписывает ему большое влияние в деле устроения и направления школ в России. Письмо, содержание которого действительно послужило основанием этой организации, долго приписывалось его перу. Но оригинал, сохранившийся в московском архиве, написан не его почерком, и это доказывает всю неосновательность такого предположения. В других подлинных письмах его об этом не упоминается. Он также не автор еще трех документов по этому вопросу. Что бы ни говорили, он точно также был непричастен к основанию Академии наук в Петербурге. Для организации и руководства этим учреждением Петр наметил другого немца – Христиана Вольфа, но натолкнулся на отказ. Этот соперник Лейбница нашел петербургский климат слишком холодным, а обязанности директора Академии недостаточно хорошо оплачиваемыми. К тому же, он высказывался за замену академии университетом. "В Берлине есть своя Академия наук", говорил он, "но ученых мало". Отказываясь сам, он удовольствовался тем, что порекомендовал царю некоторых из своих друзей: Бернулли, Бюльфингера, Мартини, – ряд избранников, если не выдающихся, то по крайней мере трудолюбивых работников, которыми Россия с большою пользою для себя окружила колыбель русской науки.
Докладная записка Фика (темной личности, бывшего секретаря одного немецкого князя) послужила основанием плана, окончательно принятого Петром для Академии. Проекты Лейбница были для него слишком сложны, превышали горизонт его развития и вероятно были тогда неосуществимы применительно к данному времени и данной среде. На самом деле Петр не одобрил ни одного из слишком широких планов великого ученого. Поглощенный до 1716 года заботой о своей борьбе со Швецией, он рассеянно слушал все предложения Лейбница. Ему достаточно было подобия умственного общения и ученой переписки с Брюсом. Может быть также не понравилось царю и восстановило против себя в этом сотруднике то, что Петр заметил двусмысленность и недостаток благородства в нем. Льстец и проситель затмили в глазах царя человека гениального.
Однако великий сеятель идей, каким был все-таки Лейбниц, не мог пройти бесследно по борозде, проложенной плугом великого преобразователя; семена, обильно бросаемые его щедрою рукою, казались унесенными ветром и затерявшимися в пространстве; но они взошли со временем на подходящей почве. В трудах для изучения славянских языков, выполненных гораздо позднее, под покровительством русского правительства, мы узнаем плодотворные следы этого посева. В своих изысканиях законов магнетизма на земле, произведенных по всей России и даже до центральной Азии, Александр Гумбольдт ссылается также на этого знаменитого предшественника. Дело гениального размаха людей подобных Лейбницу или Петру Великому не измеряется пределами их земной жизни.
Глава 2
Женщины
I
Король. – Я слышал, брат мой, что у вас тоже есть любовница?
Царь. – Брат мой, мои любовницы обходятся мне недорого, а на вашу вы тратите тысячи талеров, которые могли бы употребить с большею пользою.
Сцена эта происходила в 1716 году в Копенгагена, куда Петр приехал навестить своего доброго союзника, датского короля. Разговор сообщен нам в важном дипломатическом документе. На первый взгляд, он, по-видимому, даст верное представление о том, какое место занимал вечный женский вопрос в жизни великого преобразователя. Петр был слишком занят, слишком груб, чтобы заслуживать название любовника или даже просто быть хорошим семьянином. Он ценил на деньги женские ласки, и ценил их очень дешево: по одной копейке за три объятия, которые петербургские красавицы расточали его солдатам. Будущей императрице Екатерине он дал один дукат за первое свидание. Нельзя сказать, чтобы он совсем не был способен ценить в обществе прекрасного пола обаяние женщины. Надо помнить, что женское общество в России – его создание. Присутствие женщин более всего привлекало его в собрания Слободы. Когда в 1693 году на пиршестве у Лефорта две из приглашенных красавиц задумали незаметно скрыться, Петр приказал солдатам вернуть их силою. В 1701 году, когда заботы о нарождающемся русском флоте задержали его в Воронеже, большое общество дам съехалось к нему на Пасху, и он принял их самым любезным образом. Некоторые из них захворали, и он из любезности отсрочил возвращение в Москву. Если бы, впрочем, эти факты имели историческое значение только как воспоминание о подобных любезностях Петра, я бы, не колеблясь, выкинул их, из уважения к женщине и к истории. Но тут есть нечто другое. В такой личности, какою был Петр, с таким сложным характером, каждая, самая незначительная черта его становится источником изумительных открытий. Внешний вид этих фактов хотя и доказывает обходительность Петра, но вместе с тем служит также доказательством его мужиковатости и циничного разврата. В любовных похождениях его не было заботы о том, чтобы не уронить достоинство женщины, ни достаточного уважения к себе; он даже не умел себя держать в границах приличия.
Обратите внимание, например, на анекдот, рассказанный Пёлльницем о пребывании монарха в Магдебурге в 1717 году. "Так как король (прусский) приказал оказывать ему всевозможные почести, то различные государственные учреждения явились приветствовать его in corpore, и их президенты держали речи. Фон Кокцей, брат государственного канцлера, во главе депутации от регентства, явившись приветствовать царя, застал его среди двух русских дам, груди которых он ласкал. Он не прервал своего занятия и во все время произнесения речей.
Или вот еще анекдот, описывающий его встречу в Берлине с племянницею его, герцогиней Мекленбургской.
"Царь поспешно пошел навстречу принцессе, нежно обнял ее и отвел в комнату, где уложил на диван, а затем, не затворяя двери и не обращая внимания на оставшихся в приемной, предался, не стесняясь, выражению своей необузданной страсти".
Пёлльниц, уверяющий, что почерпнул эти сведения от двух очевидцев и от самого царя, добавляет к этому не менее красноречивые подробности по поводу обычного обращения великого человека с придворными дамами: "Княгиня Голицына служила ему дурой или шутихой. Все взапуски дразнили ее. За обедом царь выкидывал объедки со своей тарелки ей на голову, заставлял подходить к себе, чтобы получать от него щелчки". По рассказам других свидетелей выходит, что княгиня отчасти заслуживала такое обращение своей распутной жизнью.
Описание прусского посланника Мардефельда в любопытном свете выставляет французских герцогинь и их пажей, которыми они забавлялись, поздравляя их с тем, что они довольствовались такими кавалерами. У княгини не было пажа, и я не осмелюсь повторить слов Мардефельда, каким образом она заменяла его себе.
По описанию Нартова, обыкновенно довольно достоверно приводящего факты из интимной жизни царя, Петр был большой любитель женщин, но никогда не увлекался ими больше, как на полчаса. Добиваться насильно благосклонности женщины не было в его обыкновении, но так как его выбор часто останавливался на простых служанках, то он мало встречал сопротивления. Нартов, например, называет, между прочими его любовницами, какую-то прачку. Но Брюс приводит более драматичную сцену с дочерью иностранного купца в Москве, которая, чтобы избавиться от любовных преследований Петра, принуждена была бежать из родительского дома и скрываться в лесу. Один из документов, изданных князем Голицыным, описывает драку царя с садовником, которому пришлось отгонять монарха граблями от крестьянки, которой он мешал работать. Говорят даже, что эти небрезгливые ухаживания довели Петра до болезни, которая была плохо вылечена и ускорила его кончину. Но к ответственности по этому поводу была также привлечена г-жа Чернышева, и депеша Кампредона прямо возлагает на нее вину заболевания Екатерины в 1725 году после проведенной с мужем ночи. Еще подробности, которые, надеюсь, читатель мне простить, – ибо я обязан ничего не умалчивать. Мы спустимся еще ниже с Меншиковым, и не с одним им. Бергхольц без обиняков говорит об одном лейтенанте, красивом юноше, которого царь держал при себе "для своего личного удовольствия".
В 1722 году саксонскому художнику Данненгауеру было поручено снять портрет с одного из денщиков монарха и изобразить его совершенно голым. Вильбуа распространяется по поводу "припадков бешеной страсти" Петра, во время которых "для него не было различия пола". В своей депеше от 6 марта 1710 г. датский посланник Юэль испрашивает производства в дворяне одного из находившихся при Меншикове датских подданных, который красив собою и мог бы оказать царю некоторые услуги. Из всего этого видно, что и эта черта характера несомненна. "У его величества должен быть целый легион демонов сладострастия в крови", говорит о монархе врач, который лечил его во время его последней болезни.
Но есть и нечто другое в этой натуре, такой различной в своих проявлениях, подчас столь противоположных, что на их внешний вид нельзя полагаться для определения характера: надо стать выше этого; надо исследовать душу и плоть, рассмотреть все их мельчайшие изгибы, и для этого, не останавливаясь более на слишком скабрезных подробностях, проследить за личностью даже и в этих непривлекательных любовных похождениях, хотя бы это омрачало иногда наше восхищение и вызывало подчас отвращение. Быть может, даже в этих самых неожиданных изгибах его грубого, животного донжуанизма Петру случится возбудить наше удивление.
II
Начало самое обыкновенное: ранний брак, несколько лет довольно счастливой супружеской жизни, потом постепенное охлаждение к брачному гнезду. Едва прошел медовый месяц, свидания стали все реже и реже, так как царь постоянно отлучался и проводил большую часть времени в путешествиях, но переписка продолжалась довольно нежная, пересыпанная ласкательными прозвищами, дорогими для влюбленных. Чаще всего жена называла Петра "Лапушка", но не к нему одному она обращалась так. Появилось двое детей: Александр, умерший младенцем, и Алексей, рожденный под несчастной звездою. После смерти Натальи Кирилловны отношения ухудшились. Это было в 1694 году. За эти пять лет супружеской жизни нельзя сказать, чтобы у Петра не было кое-каких любовных похождений в Слободе, или еще где-нибудь, но за ним зорко следила мать, и, как почтительный сын, он несколько сдерживался. Это влияние заменил после нее Лефорт, и в то же время из группы не слишком строгих красавиц, которыми молодой монарх окружил себя в Слободе, выделились две восходящие звезды на горизонте нового царствования, – две простолюдинки: дочь сребреника Беттихера и дочь винного торговца Монс. Разногласие в политических взглядах супругов также способствовало разрыву: Евдокия была взята из семьи ярых консерваторов; она была против всех нововведений, которые уже начали появляться, и родные ее, Лопухины, впали в немилость, теряли должности и подвергались различным неприятностям. Один из них, родной брат царицы, осмелился оскорбить царского любимца и был публично избит палкою самим царем; другой был подвергнут пытке, о которой рассказывают ужасные подробности: будто бы Петр облил его винным спиртом и потом при себе велел поджечь. Достоверно только то, что он умер в тюрьме.
Когда царь впервые отправился путешествовать по Европе, отец Евдокии и два ее брата были посланы в отдаленные губернии с назначением губернаторами, но в сущности в ссылку. Во время путешествия Петр перестал писать жене; и вдруг из Лондона он прислал двум своим наперсникам, Л. К. Нарышкину и Т. Н. Стрешневу, приказ, объяснивший его молчание: он велел им предложить Евдокии постричься в монахини. Это был обычный прием того времени для разрыва неудачных браков, и Петр, по-видимому, окончательно решил остановиться на нем. Союз, который он заключил с Западом, решил участь несчастной покинутой царицы. Она принадлежала к иному миру, осужденному на исчезновение. Между тем она не была лишена приятности, хотя, по-видимому, не была красива. Теперь трудно судить об этом. По тогдашним портретам, например, можно было счесть даже ее будущую соперницу, Екатерину, за урода, хотя известно, что художники всегда стараются прикрасить оригинал, и она, очевидно, производила на Петра совсем иное впечатление. Евдокия была не глупа. Когда, после смерти мужа, она вновь появляется при дворе, то кажется милой старушкой, умеющей разобраться в том, что могло ее интересовать и не совсем чуждой даже делам правления. Из писем ее к Глебову, которые будут приведены ниже, можно угадать нежную, страстную душу, способную отдаться любви. Воспитанная в тереме, Евдокия по развитию походила на всех московских женщин того времени: была мало сведуща, проста и суеверна. В этом также был камень преткновения, о который должна была разбиться ее жизнь. Очевидно, она не могла разделять с Петром всех его интересов, не могла быть настоящим его другом.