Екатерина не лишена была некоторого кокетства: свои белокурые волосы она красила в черный цвет, чтобы свежий цвет лица выделялся еще ярче, запрещала придворным дамам подражать ее туалетам, танцевала чудесно и выполняла артистически самые сложные пируэты, в особенности когда сам царь был ее партнером. С другими танцорами она обыкновенно только делала па. В ее характере самая нежная женственность соединялась с чисто мужской энергией. Она умела быть любезной с окружающими и сдерживать самые дикие вспышки Петра. Ее низкое происхождение совсем не смущало ее; она о нем помнила и говорила о нем охотно с людьми, знавшими ее до ее возвышения – с немцем-учителем, занимавшимся у Глюка, когда она еще служила в его доме, с Витвортом, который может быть, хвастается, давая понять, что он был с ней очень близок, и которого она пригласила раз на танец, спрашивая, "не забыл ли он прежней Катеринушки".
Очень большое влияние, которое Екатерина имела на мужа, зависело отчасти, по свидетельству современников, от ее умения успокаивать его в минуты нервного возбуждения, которое сопровождалось нестерпимыми головными болями. Переходя от полного угнетения к неистовству, он, казалось, был близок к безумию, и все бежали от него. Она подходила к нему без всякого страха, заговаривала с ним своим особым языком, полным ласки и в то же время твердости, и самый ее голос уже действовал на него успокоительно. Потом она брала его за голову и тихонько ласкала, проводя рукой по его волосам. Скоро он засыпал, положив голову ей на грудь. Тогда она сидела неподвижно два или три часа, дожидаясь благодетельного действия сна, и просыпаясь, Петр был опять свеж и бодр.
Она старалась также сдерживать всякого рода излишества, которым он предавался: ночные оргии, пьянство. В сентябре 1724 года под предлогом спуска нового корабля состоялся пир, затянувшийся, по обыкновению, до бесконечности. Тогда Екатерина подошла к двери каюты, где Петр заперся с ближайшими друзьями, чтобы пить вволю, и крикнула ему: "Пора домой, батюшка". Он послушался и ушел вместе с ней.
Екатерина кажется действительно любящей и преданной, хотя несколько театральное проявление горя после смерти великого человека набрасывает некоторую тень на искренность ее чувств. Вильбуа говорит о двух англичанах, которые, в течение 6-ти недель наслаждались ежедневно этим зрелищем в часовне, где стояло тело почившего, и заявляет, что сам он испытывал при этом такое же волнение, как при представлении "Андромахи". Однако это не мешало царице требовать в то же время наследства после царя с большой энергией и полным присутствием духа. Привязанность Петра была менее подозрительна; она была несколько грубовата, но прочна. Письма, которые он писал Екатерине в редкие моменты разлуки, выражают с очевидной искренностью глубокую привязанность "старика", как он любит называть себя, к своей "Катеринушке", к "другу сердечному", к матери дорогого "шишеньки" (маленького Петра). Эти письма носят обыкновенно веселый и шутливый характер. Никаких громких фраз; простые слова, идущие от сердца. Страсти нет, но много нежности. Письма не пылают огнем, но светятся тихим и ровным светом. Ни одной резкой ноты, и всегда выражается желание увидать возможно скорее любимую женщину и еще того более подругу, товарища, с которым чувствуешь себя хорошо. Он "ждет не дождется, когда ее увидит", пишет царь в 1708 году, "потому что скучно без нее, и некому посмотреть за его бельем". В своем ответе она высказывает предположение, что он наверное плохо причесан в ее отсутствие. Он отвечает, что она угадала, но пусть она приезжает, тогда найдется старый гребень, чтобы привести дело в порядок. А пока он посылает ей свои волосы.
Как и прежде, письма часто сопровождались подарками: в 1711 году Петр посылает часы, купленные в Дрездене, в 1717 году мехельнские кружева, лисицу и пару голубей с Финляндского залива. В 1723 году он пишет Екатерине из Кронштадта и извиняется, что ничего не посылает ей, за неимением денег. Проезжая через Антверпен, он отправляет ей пакет, покрытый печатями с его гербом и адресованный "Ее Величеству царице Екатерине Алексеевне". Открыв ящичек, мать "шишеньки" нашла там только клочок бумаги с надписью большими буквами: "1-ое апреля 1717 года". Екатерина тоже посылала небольшие подарки, всего чаще напитки, фрукты, теплую жилетку. В 1719 году, Петр заканчивает одно из своих писем выражением надежды, что они в последний раз проводят лето вдали друг от друга. Через несколько времени он послал Екатерине букет сухих цветов с вырезкой из газет, где рассказывается о чете стариков, достигших – муж 126 лет, а жена 125-ти. 26 июня 1724 года, приехав в С.-Петербург и не застав там Екатерины, которая находилась в одной из дачных резиденций, в Петергофе или Ревеле, он тотчас же посылает за ней яхту и пишет ей:
"Вчерась с помощью Божиею сюды прибыли благополучно. Большую хозяйку и внучат нашел в добром здоровьи, также и все – как дитя в красоте растущее, и в огороде повеселились: только в палаты как войдешь, так бежать хочется – все пусто без тебя: одна медведица ходит… и ежели бы не праздники, уехал бы в Кронштат и Питергоф. Для приезда вашего сюды послал я яхту Наталью да два дамшхойта для людей; также послал венгерского, пива, помаранцоф, лимоноф, и агурцоф соленых новых, которых здесь есть уж и по партикулярным домам".
Екатерина тоже, кажется, была очень опечалена его отсутствием. В июле 1714 года княгиня Голицына, находившаяся с ней в Ревеле, пишет государю следующую выразительную записку: "Всемилостивейший государь, дорогой мой батюшка! Желаем пришествия твоего к себе вскоре и, ежели Ваше Величество изволишь замедлить, воистину, государь, проживание мое стало трудно. Царица государыня всегда не изволит опочивать за полночь. Три часа я при Ее Величестве безотступно сижу, а Кирилловна, у кровати стоя, дремлет. Царица государыня изволит говорить: – "Тетушка, дремлешь?" – Она говорит: – "Нет, не дремлю, а на туфли гляжу". А Марья по палате с постелью ходит и среди палаты стелет, а Матрена по палатам ходит и со всеми бранится, а Крестьяновна за стулом стоит да и глядит на Царицу государыню. Пришествием твоим себе от спальни получу свободу".
От первого времени их связи сохранились только письма, адресованные государем вместе Екатерине и Анисии Кирилловне Толстой, которую он называл "теткой". Екатерина называлась "мать". Он писал: Muder, по-голландски, русскими буквами. Это прозвище остается за ней до 1711 года; с этих пор Петр начинает называть ее более близкими, ласковыми и личными именами: "Катеринушка", "сердечный друг" и т. д. Но она сама только много позже, с 1718 года, решилась подражать ему в этом отношении, тогда как прежде называла его только: "Ваше Величество"; начиная с 1718 г. он уже становится ее "сердечным другом", ее "батюшкой", или же она называет его просто: "мой друг". Раз она решилась даже подделаться под его шутливый тон и адресовала письмо так: "Его превосходительству, знаменитейшему и высочайшему князю-генералу, генерал-инспектору, кавалеру компаса и увенчанного топора" (письмо по-немецки). Эта переписка никогда не была, да и не могла быть, напечатана целиком; она заключает в себе большую долю слишком грубого эротизма, так как сам Петр, а вслед за ним и Екатерина со спокойной совестью доходят до такого цинизма мысли и выражений, который и показался бы вызовом, брошенным печати:
"И я чаю, что ежелиб мой старик был здесь, то-б и другая шишечка на будущий год поспела", – пишет Екатерина в минуту разлуки. Таков тон, а самые выражения часто еще менее сдержаны.
В 1724 г., в годовщину своего бракосочетания, которая праздновалась в Москве, Петр сам приготовлял фейерверк, который должен был быть пущен под окнами императрицы. Их инициалы переплетались в сердце; над этим сердцем помещалась корона, а по бокам эмблемы любви. Крылатая фигура, изображавшая купидона, несущего факел и все свои другие атрибуты, кроме повязки, летела по воздуху и зажигала ракеты. Купидон, обыкновенно бывающий третьим лицом между любящими, не имел крыльев, но хотя нежность Петра и Екатерины не очень возвышенного характера и местами даже грязновата, все же она представляет привлекательное и трогательное зрелище. Она проникнута безыскусственным и здоровым добродушием. После Ништадского мира Петр подсмеивался над женой по поводу ее лифляндского происхождения: "Как договором постановлено всех пленных возвратить, то не знаю, что с тобой будет". Она целует ему руку и отвечает: "Я ваша служанка: делайте, что угодно. Не думаю однакож, чтоб вы меня отдали: мне хочется здесь остаться". – Царь отвечал: – "Всех пленных отпущу: о тебе же условлюсь с королем шведским". Этот анекдот, может быть, вымышлен, но он правдиво рисует отношения Петра и Екатерины. Но Екатерина, со своей стороны, проявляла как будто больше лукавства и женской хитрости. Говорят, что во время совместного пребывания в Риге она нашла случай показать государю на старом пергаменте, взятом из архива этого города, пророчество, по которому русские должны были завладеть страной только после события, казавшегося неправдоподобным: "Царь должен был жениться на лифляндке". Часто она указывала ему на то, что ничто ему не удавалось, пока он ее не знал, тогда как после того один успех сменялся другим. Тут уже начиналась историческая действительность, и факты, больше чем пророчество, способны были производить впечатление на ум сурового воина.
Нет, конечно, он никому не отдал бы приобретения, сделанного в Мариенбурге. Екатерина обладала тысячею приемов быть ему приятной, полезной, необходимой. Как и прежде, она следила неревнивым, но зорким глазом за любовными прихотями своего супруга, заботясь только о предупреждении слишком серьезных последствий, вступаясь всегда в удачную минуту. Нартов рассказывает случай с одной прачкой, родом из Нарвы – землячкой Екатерины – ухаживание за которой со стороны государя стало принимать одно время довольно тревожный характер. Петр был очень удивлен, найдя однажды эту девушку в покоях государыни. Он сделал вид, что не знает ее. Откуда она явилась? Екатерина спокойно ответила: "Мне так хвалили ее ум и красоту, что я решилась взять ее к себе в услужение, не посоветовавшись с вами". Он не ответил ни слова и стал искать в другом месте новых развлечений.
Вместе с тем Екатерина не проявляла никаких претензий на вмешательство в дела государства, никакого духа интриги. "Что касается царицы", пишет Кампредон в марте 1721 г., "то хотя царь и очень ласков с ней и очень нежен с княжнами, ее дочерьми, но она не имеет никакого влияния на дела и не вмешивается в них. Она полагает всю свою заботу в том, чтобы сохранить расположение царя, отвращать его по мере сил от излишеств в употреблении вина и от других невоздержанностей, очень ослабивших его здоровье, и умерять его гнев, когда он готов разразиться на кого-либо".
Ее вмешательство при прутской катастрофе, – если предположить, что оно действительно имело место, – было единичным фактом. Ее переписка с мужем показывает, что она была в курсе заботивших его вопросов, но только в общих чертах. Он обращается к ней с маловажными поручениями, покупкой вина и сыра для предположенных им подарков, наймом художников и мастеровых для работы за границей. Он часто говорил с ней доверчивым тоном, но всегда касался только общих идей, не входя в подробности. В 1712 г. он писал ей: "Мы, слава Богу, здоровы, только зело тяжело жить, ибо я левшею не умею владеть, а в одной правой руке принужден держать шпагу и перо; а помочников сколько, сама знаешь".
Екатерина сумела определить свою роль и взять на себя такую обязанность, выбор которой указывает на изумительное для этой крестьянки понимание своего положения. Французский дипломат намекает на это в только что приведенном тексте. Она понимала, что рядом с великим преобразователем, игравшим до крайности свою роль неумолимого судьи, существовала другая необходимая роль, – проявления сострадания и милосердия, что эта роль была как раз по ней, смиренной служанке, познавшей все горести жизни; что, взяв на себя эту роль, испрашивая возможно больше прощения другим, она должна была заставить простить и ей ее возвышение, и что, наконец, среди злобы и ненависти, окружавших государя из-за насильственного дела преобразования, круг лиц, расположенных к государыне и благодарных ей может когда-нибудь, в случае поворота судьбы, послужить ей защитой и прибежищем.
Он оказался ей действительно нужным и послужил ей больше чем прибежищем после смерти Петра. Как некогда Лефорт, но с гораздо большим тактом и последовательностью, она постоянно вступалась в тот кровавый конфликт, который дело, преследуемое царем, создавало между ним и его подданными, и который топор, виселица и кнут обостряли со дня на день. Петр иногда скрывал от нее назначаемые наказания. К несчастью, она не сумела, кажется, удовлетвориться теми прочными преимуществами, которые сулил ей этот образ действий. Со временем она захотела извлекать из него более непосредственную выгоду. Она вообразила себе, или ей дали понять, что ей нужно было основать свою судьбу на прочном денежном фундаменте. Она думала, или другие убеждали ее в том, что со временем ей нужны будут деньги, много денег, чтобы платить за необходимое содействие и предотвращать возможные неудачи. И она начала собирать деньги со своих клиентов. Чтобы постучаться к ней в дверь, в надежде избежать ссылки или смерти, надо было явиться с мешком в руке. Она скопила таким образом большие капиталы, которые поместила по примеру и, конечно, по совету Меншикова в Амстердаме и в Гамбурге на вымышленные фамилии. Этот прием недолго ускользал от проницательности Петра, и это открытие было, вероятно, поводом к образованию тех туч, которые омрачили под конец ясность супружеского горизонта царя и царицы. В 1718 г. Екатерина взялась спасти от виселицы князя Гагарина, виновного в громадных взятках, в бытность его генерал-губернатором Сибири. Екатерина получила с него значительные суммы и часть их употребила на подкуп князя Волконского, которому поручено было расследование дела. Это был старый, изувеченный солдат, но его славное прошлое не спасло его от искушения. Арестованный в свою очередь, Волконский представил в свое оправдание, что он боялся, отвергая предложения царицы, поссорить ее с царем. Возражение, которое приписывается Петру, вполне соответствует его характеру и его стилю:
"Дурак, нас ты бы не поссорил; я только бы хорошенько жену поучил, что и сделаю, а тебе виселица".