А в Грозной между тем сосредоточивался сильный отряд и делались приготовления к большой экспедиции, которой суждено было занять одну из важнейших страниц в военной истории Кавказа. Ермолов откладывал наказание чеченцев до конца зимы или до начала весны недаром. В это время нашествие русских могло быть для них наиболее пагубным. Не смея держаться в открытых местах, они должны были оставить свои поля невозделанными, а притом с весною семьи их, укрывавшиеся в лесах, подвергались болезням и смертности, которые должны были усилиться неизбежным голодом.
И вот, только двадцать шестого января 1826 года, Ермолов вышел наконец из Грозной, лично предводительствуя отрядом. Войска перешли через Ханкальское ущелье и заняли аул Большие Атаги. "В первый раз,– говорит Ермолов в своих записках,– был я в этих местах и видел труды покойного генерала Грекова; едва оставались признаки леса, прежде непроходимого, где генерал Булгаков понес весьма чувствительный урон, много ободривший чеченцев. Теперь обширная и прекрасная долина представляет свободный доступ в середину земли их, и уже нет оплота, на который они столько надеялись".
Войска, расположившиеся лагерем вокруг аула, два дня вели перестрелку с неприятелем. Казаки дрались с ним при обозрении переправы через реку Аргун, пехота перестреливалась на аванпостах и в караульных цепях. Чеченцы подходили не раз так близко к селению, что могли обстреливать даже квартиру самого Ермолова, находившуюся на краю деревни. "Со мною,– пишет он по этому поводу в одном из своих писем,– было забавное приключение: когда пули стали долетать до моего дома, повар отказался готовить мне обед, говоря, что он не создан быть под пулями чеченскими; кажется, он желал заставить думать, что он менее гнушается пуль народов просвещеннейших". На третий день обстоятельства несколько выяснились: в Малой Атаге, лежащей на противоположном берегу, замечены были большие огни, слышны были выстрелы и крики радости, вызванные прибытием на помощь соседей. К атагинцам, действительно, подошли мичиковцы, ичкеринцы и даже часть лезгин; приехал, наконец, и сам пророк Махома, вместе с Бей-Булатом. Нужно было ожидать решительных действий.
Тридцатого января был выслан из лагеря сильный отряд из двух батальонов Ширванского полка, роты егерей и пятисот линейных казаков, под начальством подполковника Ковалева, с поручением истребить аул Чах-Кери, служивший чеченцам опорным пунктом на нашем берегу Аргуна. Ермолов знал, что посылает отряд на опасное дело, и составил его из лучших боевых войск Кавказского корпуса. Неприятель, вопреки ожиданиям, не мешал, однако же, движению; аул был взят и сожжен без боя. Но едва отряд тронулся назад, как густой туман, смешавшись с дымом от зажженной деревни, опустился на землю; наступила такая мгла, что уже за несколько шагов ничего нельзя было видеть.
В это самое время приспел неприятель из-за Аргуна. Ни русские не видели чеченцев, ни чеченцы не могли различить наши силы – и бой завязался наудачу. Русские стреляли туда, откуда слышался угрожающий гик чеченцев; чеченцы стреляли на огоньки русских выстрелов и вообще туда, где только могли предполагать присутствие войска. Несмотря на кромешную тьму, чеченская конница понеслась в атаку. Она уже обскакала нашу стрелковую цепь, когда линейцы, заметив неприятеля, со своей стороны ринулись в шашки. Сила столкновения была так велика, что несколько чеченцев и казаков были опрокинуты вместе со своими лошадьми. "Редко видят сие кавалеристы,– замечает по этому поводу Ермолов, участник великих наполеоновских войн,– хотя нередко и говорят о шоке". Обе стороны дрались с одинаковой храбростью. Но вот чеченцы мало-помалу стали подаваться назад и дали тыл. Линейцы насели на бегущих.
В эту минуту вся чеченская сила обрушилась на Ширванские батальоны. Бой завязался отчаянный. Сам пророк Махома находился среди атакующих, муллы пели священные молитвы, ободряя чеченцев. Два раза отбитый, неприятель бросился в третий раз – и это нападение, по свидетельству Ермолова, было сильнейшее и длилось долее прочих. Орудиям приходилось действовать почти в упор, на расстоянии каких-нибудь десяти-пятнадцати саженей, и действие картечи было поистине ужасно. Сотни истерзанных трупов валились под самые жерла пушек, и те, которые бросались поднимать их, напрасно увеличивали собою потери. Кровавые жертвы не останавливали, однако же, чеченцев, находившихся в религиозном экстазе; они прорвались за цепь, и батальонам пришлось вступить в штыковую схватку. Все офицеры, находившиеся в цепи, по словам Ермолова, должны были драться наравне с солдатами. Сами чеченцы говорили потом, что не помнят такой ожесточенной свалки. Но вот стал подниматься туман, и неприятель, увидев грозные силы отряда, в страшном беспорядке бросился бежать за Аргун. В этом бою с русской стороны пало семь офицеров и до шестидесяти нижних чинов – потеря редкая в тех войсках, которыми предводительствовал сам Ермолов.
Простояв несколько дней бивуаком, отряд пятого Февраля внезапно двинулся к Аргуну и, захватив переправу у селения Большой Чечен, занял аул Бельготой. Посланные отсюда по разным направлениям партии казаков нигде не нашли значительных вооруженных скопищ. Герменчуг и Шали – два главные и богатейшие селения – просили пощады. Ермолов потребовал аманатов, и аманаты в тот же день были доставлены. Восьмого февраля, после ничтожной перестрелки, покорились Алды, один из самых буйных и мятежных аулов. Отсюда Ермолов прошел дремучие леса, лежавшие по Гойте и Гехе. Здесь все ожидали битвы, но к общему удивлению, чеченцы защищались слабо. Только Моздокские казаки, под командой подполковника Петрова, имели довольно горячую схватку под аулом Белакай, взяли его и сожгли. Аулы Урус-Мартан, Рошня и Гехи были уничтожены; та же участь постигла большое селение Даут-Мартан – вечный приют кабардинских абреков. За Гойтой и Гехой отряд прошел обширными прекрасными полями, принадлежавшими карабулакам, и вышел у Казак-Кичу на Сунжу. Жители везде изъявляли покорность и просили помилования.
Между тем наступила ненастная погода; началась весенняя распутица, передвижение обозов и пушек затруднилось, лошади падали от бескормицы. Ермолов счел необходимым приостановить экспедицию до более благоприятного времени, и войска, возвратившись за Терек, были расположены на отдых по казачьим станицам.
Грозная экспедиция Ермолова оказала свое действие. Мятеж в Чечне, правда, еще держался, но от пророка многие уже отступились. Посланные к лезгинам просить помощи привезли одни обещания. Так прошло с лишком два месяца. Войска отдыхали в привольных станицах; чеченцы находились в крайнем напряжении, изо дня в день ожидая внезапного вторжения русских,– и падали духом. И когда в апреле, перед страстной неделей, Ермолов перешел за Сунжу, чтобы проложить за ней кратчайшие дороги и вырубить леса, с которыми не успел еще покончить Греков, он уже не встретил препятствия. Посреди работ тихо и незаметно наступило Светлое Христово Воскресенье. Войска встретили его в Алхан-Юрте, среди боевой обстановки; все поднялись с полночи, но каждый помолился сам по себе. Днем в лагерь приезжала депутация от дворян Кизлярского уезда вместе со своим предводителем и, в знак уважения к храбрым войскам, предложила офицерам обед; солдатам же еще накануне доставлены были из Кизляра обильные порции вина и мяса.
Окончился праздник, и Ермолов снова приступил к работам, вызвавшим в чеченцах уже последние попытки к сопротивлению. Широкие просеки проложены были за Сунжой от Алхан-Юрта, одна – до Гехи, другая – до Урус-Мартана. В последнем жители вздумали было защищаться, но рота тифлисских гренадер и три роты апшеронцев взяли его приступом. Угус-Мартан истреблен был вторично, и на этот раз не были даже пощажены великолепные сады его и самые деревья срублены под корень. Гул пушечных выстрелов вызвал окрестных жителей на помощь к аулу, но казаки и мирные чеченцы заняли дороги, и шайки, пробиравшиеся густыми лесами, везде натыкались на заставы. Тем не менее, когда отряд, покончив работу, отошел назад, вся конница, под начальством Петрова, отправлена была опять к развалинам Урус-Мартана, так как до Ермолова дошел слух, что в нем намерен был собраться неприятель. Казаки, действительно, застали здесь значительные силы, и двадцать седьмого апреля выдержали жаркое дело. При отступлении чеченцы несколько раз преграждали им путь, но ничто, по словам самого Ермолова, не могло превзойти в храбрости казаков Моздокского полка и Семейного войска: они то спешивались, то дрались на конях, смело бросаясь в шашки,– и повсюду сбивали горцев. Главный отряд между тем без выстрела пошел до Алхан-Юрта, и отсюда конницу из мирных чеченцев Ермолов распустил по домам для празднования Байрама. "Она служила отлично,– говорит он,– и загладила свою вину, когда в экспедиции полковника Сорочана бежала из боя, покинув наших казаков".
Небольшой отдых – и затем опять усиленные работы. Со второго мая приступлено было к расчистке старых просек на Герменчугскую, Теплинскую и Шалинскую поляны. Последняя досталась нам, однако, не без упорного боя. Когда, при сильной перестрелке, лес был пройден, чеченцы бросились в шапки на егерскую роту; к счастью, на помощь к ней подоспели линейцы, и часть казаков, спешившись, дралась наравне с пехотой. Герменчугцы также готовились к сопротивлению и разослали гонцов просить у соседей помощи. Старшины их, впрочем, явились к Ермолову и настойчиво старались отклонить его от приложения дороги, говоря, что без этого не могут ручаться за спокойствие жителей. Но Ермолов знал, что всякая уступка и даже колебание будут приняты за робость или недостаток сил – и работа закипела с еще большей энергией. Войска рубили просеку, а герменчугцы, успевшие укрыть свои семьи, стояли в числе шести– или семисот человек под ружьем у самого входа в селение. Перестрелки, однако же, не было. В ужасном беспокойстве находились чеченцы, когда увидели, что направление дороги пошло через те самые места, где укрыты были их семьи. "Не был покоен и я,– рассказывает Ермолов,– в лесу трудно было следить за солдатами, а между тем малейший беспорядок – и чеченцы ринулись бы в бой на защиту семей". По счастью, войска вели себя безукоризненно; не было ни одного случая насилия, обиды или грабежа. Рассыпанные по лесу солдаты смотрели друг за другом и, находя женщин, детей и имущество, приставляли к ним караулы. Великодушие сломило наконец упорство чеченцев. На следующий день все семьи возвратились в дома, и жители сами просили, чтобы войска охраняли их от показавшихся в окрестностях мичиковцев, которых они же сами призвали на помощь. Еще два дня продолжались работы при беспрерывной перестрелке, но уже с мичиковцами; ширванская рота ходила даже в штыки и имела упорную рукопашную схватку. Восемнадцатого мая были окончены все работы, предположенные Ермоловым, и войска возвратились в Грозную. Военные действия затихли, только пятьсот гребенских и моздокских казаков еще раз скрытно собрались в Науре и, под командой своих командиров Петрова и Ефимовича, сделали весьма удачный набег за Сунжу к Даут-Мартану, откуда возвратились с добычей. Это было последнее наказание чеченцев. Бунт, державшийся так долго, угас окончательно, и пока не заросли просеки, изрезавшие Чечню по всем направлениям, общий мятеж ее был уже невозможен.
Ермолов отдал полную справедливость всем войскам, участвовавшим в этих походах.
"Труды их,– говорит он в приказе,– были постоянны, ибо надлежало ежедневно или быть с топором на работе, или с ружьем для охраны рабочих. К подобным усилиям, без ропота, может возбуждать одна привязанность к своим начальникам, и сия справедливость принадлежит господам офицерам".
Мысль замечательная, показывающая, с какой глубиной Ермолов понимал значение солдатской любви и как много он на ней основывал.
Но особенное уважение его в этих походах приобрели линейные казаки, о которых он некогда отзывался с такой резкостью. "Прежде,– говорит он,– видал я их небольшими частями и не так близко, но теперь могу судить и о храбрости их, и о их предприимчивости. Конечно, из всех многоразличных казаков в России – нет им подобных".
"Я не видал,– говорит он в другом месте,– ни одного казака, стрелявшего попусту; ни одного, едущего под сильным огнем неприятеля иначе, как малым шагом. Смею думать, что это не самое легкое и в регулярной коннице..."
Солдаты, со своей стороны, отметили этот поход, как отмечали все крупнейшие события кавказской жизни, простой солдатской песней, навсегда закрепившей в сердцах их память и о любимом вожде и о его походах. Вот эта песня, которую и поныне можно услышать от старых кавказцев.
Не орел гуляет в ясных небесах,
Богатырь наш потешается в лесах.
Он охотится с дружиной молодцов,
С крепким строем закавказских удальцов.
Что буран крутит песок в степях,
Он громит и топчет горцев в прах.
С ним стрелою, громовой мы упадем,
Все разрушим, сокрушим и в прах сотрем.
С ним препятствий не встречаем мы ни в чем,
С ним нам жизнь-шутиха нипочем.
Лес – сожжем, гора – снесем, река – запрем,
И в скале мечом дорогу просечем.
Где пройдем, там разольем мы смерть и страх.
След наш – памятник в потомстве и веках.
О, да здравствует наш батюшка – сардарь,
Для побед его дал Бог и Государь!
Роль Ермолова в Чечне была окончена. Он возвратился в Тифлис, а вскоре ему суждено было оставить Кавказ навсегда.
Сошли со сцены и главные действующие лица чеченского мятежа. Пророк Махома исчез бесследно, Бей-Булат скрылся в горы. Но переменились времена, ермоловская система была забыта, и Бей-Булат, при Паскевиче, снова выступает на сцену в качестве лица, заслуживающего внимания и милостей. Его осыпают подарками и он втихомолку принимается вновь за свой старый разбойничий промысел. Конечно, он не отказался бы, в благодарность за оказанные ему благодеяния, принять горячее и не совсем безопасное для русских участие в кровавых событиях 1831 года, но, к счастью, сама судьба освободила Кавказ от этого беспокойного человека. Переломив в последний год своей жизни обе ноги, он уже не мог лично водить партии в набеги, и потому влияние его на соотечественников стало ослабевать. А вслед за тем одна случайная встреча сделалась для него роковой.
Четырнадцатого июля 1831 года в восьми верстах от Таш-Кичу Бей-Булат встретился с аксаевским князем Салат-Гиреем, возвращавшимся из кумыкских деревень, расположенных по Тереку. По обычаям страны он был обязан съехать с дороги, чтобы пропустить старшего. Но гордый Бей-Булат не сделал этого, и сам преградил ему путь.
Нужно сказать, что за девять лет перед тем, когда на Кумыкской плоскости было восстание, Бей-Булат убил отца Салат-Гирея, князя Мехти, и с тех пор они не встречались. Но кровь отца, лежавшая на сыне, требовала мщения. На Бей-Булате теперь, как бы нарочно, было надето оружие, некогда снятое им с убитого Мехти, и это еще более распалило Салат-Гирея. На требование посторониться Бей-Булат насмешливо сказал ему: "Я убил отца твоего, но и тебе грозит то же самое". Тогда Салат-Гирей моментально выхватил пистолет из-за пояса и выстрелил в упор в Бей-Булата; пуля пробила сердце, и когда тот падал с седла, Салат успел еще разрубить ему голову шашкой. Оставив тело на месте, он прискакал в Таш-Кичу, заявил о случившемся и был арестован.
Салат-Гирея "судили как простого убийцу, и от ссылки в Сибирь спасло его только горячее заступничество командовавшего тогда войсками на левом фланге генерал-майора князя Бековича-Черкасского, любимца и сослуживца Ермолова.
XII. ДАГЕСТАН
За горами горы хмарою повиты,
Засеяны горем, кровию политы...
Шевченко
Дагестан – значит страна гор. Под этим именем разумеется обширная площадь, загроможденная огромными горными кряжами, хаотически переплетенными между собою, и террасами, спадающими к Каспийскому морю. К востоку от Казбека, в земле Хевсуров, там, где возвышаются вершины Барбало – третьего высочайшего пункта на всем Кавказе,– от главного Кавказского хребта отделяется, направляясь к северо-востоку, колоссальный Андийский (Сулако-Терский) кряж, который хотя уступает высотою своих снеговых вершин Главному Кавказу, но сохраняет вполне тот же суровый, дикий и неприступный характер. Составляя водораздел бассейнов Терека ч Сунжи – с одной стороны и Сулака – с другой, он, постепенно понижаясь, оканчивается в Салатавии гигантскими округлыми зелеными высотами, господствующими над Кумыкской равниной и упирающимися в долину Сулака.
И вот, если провести линии: с одной стороны – по Главному Кавказскому хребту, с другой – по Андийским горам и Сулаку; а затем по берегу Каспийского моря, то получится огромный прямой треугольник, в котором Главный Кавказский хребет будет гипотенузой. Это и есть Дагестан.
Дагестан, как по самой природе местности, так и по населению, распадается на две главные части. Из них отдаленнейшая от Каспийского моря, та, которая вся сплошь наполнена высочайшими горами, есть Нагорный, или Внутренний, Дагестан, а по самому берегу Каспийского моря широкой полосой раскинулся Дагестан Прикаспийский, Прибрежный. Последний состоит из целого ряда независимых друг от друга владений: шамхальство и Мехтула составляют Северный Дагестан; Даргинский союз, Казикумыкское ханство, уцмийство Каракайтагское и мейсумство Табасаранское образуют Средний: а ханство Кюринское и Кубинская провинция, вместе с городами Дербентом и Баку, известны под именем Дагестана Южного.