Сближаясь с неприятелем, волжские казаки приняли несколько влево, чтобы очистить место для следующего эшелона. Радионов тотчас выдвинул четыре орудия: но как только они открыли огонь, горцы начали резать пленных – и артиллерия принуждена была замолчать. Не видя другого исхода, Радионов поджидал только Канивальского, чтобы начать решительную атаку. Но Джембулат, видевший со своей возвышенной позиции растянутое положение наших войск, не стал выжидать нападения, а сам со всеми силами ударил на волжцев. Майор Казачковский вынесся вперед с конным орудием, но только что обдал неприятеля картечью, как в тот же момент и сам он, и пушка – все было поглощено нахлынувшей массой всадников: Казачковский был изранен, прислуга перебита, орудие опрокинуто вверх колесами, и две тысячи горцев насели на две сотни волжских казаков прежде, чем те успели выхватить шашки. Войсковой старшина Страшное и сотник Селивантьев были изрублены первыми. Казаки не устояли, дали тыл – и тела двух богатырей остались в добычу неприятелю.
Между тем на помощь волжцам уже скакал весь донской полк Радионова. Джембулат, не имевший уже более противника с фронта, быстро повернул на него свою партию, и обе стороны столкнулись на полном карьере. Закипела отчаянная рукопашная свалка. Старики, которых еще не мало в волжских станицах, рассказывают, что при ударе о панцири казачьи пики разлетались в куски и донцы оставались безоружными. Сам Радионов, человек гигантского роста и замечательной силы, был впереди. Его окружило человек десять горцев; он долго отбивался, нанося своей богатырской рукой смертельные удары, но наконец выстрел в упор ранил его в шею. Он пошатнулся в седле, а в этот момент другой горец одним ударом шашки, ударом феноменальным, отрубил ему ногу; нога упала на землю, и тогда упал с коня и Радионов. Горцы обступили его и изрубили в куски. И так, менее нежели в четверть часа, казаки лишились трех богатырей, составлявших лучшее украшение донского и линейного войск. Полк Радионова бежал в беспорядке; орудие, потерянное Казачковским, осталось в руках неприятеля.
В это время к полю битвы подоспел Канивальский со своими хоперцами. Канивальский, потерявший неприятеля из виду, был одним из главных виновников всей катастрофы, – и ему нужно было загладить свою ошибку, он и загладил ее достойным образом. Нисколько не смущаясь неудачей первых двух отрядов, не обращая внимания на подавляющее численное превосходство неприятеля, он развернул полк и так стремительно кинулся в шашки, что партия Дмембулата дрогнула и обратилась в бегство. Орудие было отбито назад. Хоперцы неслись на плечах неприятеля и рубили его. Поражение горцев было бы полное, если бы казачьи лошади, изнуренные большими переходами, не начали останавливаться. Тогда преследование прекратилось. Остановился и Джембулат. Устроив свое скопище, он начал отступать в таком грозном порядке, так гордо и самонадеянно, что наша вторая атака уже с расстроенными силами могла бы, пожалуй, только повредить успеху первой. Отступая, неприятель жег все, что попадалось на пути: казачьи посты, отдельные хутора, скошенный хлеб, скирды сена. По дороге, – здесь и там, казакам попадались залитые кровью трупы, по преимуществу детей и женщин, в которых узнавали незлобинских жителей. По всей вероятности, это были больные или усталые, затруднявшие собой быстрое отступление горцев. Казаки продолжали идти по следам Джембулата, но едва ли пришлось бы им нанести горцам новое поражение, если бы сам Джембулат случайно не наткнулся на батальон, отставший ночью от Казачковского. Батальон встретил неприятеля в упор таким бойким батальным огнем, что озадаченные горцы бросились в сторону, – и в этот-то момент вторично насели на них казаки. На этот раз преследование продолжалось двадцать пять верст и прекратилось только тогда, когда измученные лошади окончательно стали.
Джембулат между тем, не останавливаясь, скакал всю ночь, торопясь занять Баксанское ущелье – единственный путь, по которому горцы могли, хотя с огромным риском, выйти из наших пределов. Он знал, что пехота с разных сторон Кабарды двигалась к тому же ущелью, чтобы отрезать ему отступление, – и шел так быстро, что когда утром десятого июня Канивальский прискакал к Баксану, – партия Джембулата, далеко оставившая за собой нашу пехоту, уже миновала ущелье и поднималась на перевал к земле карачаевцев.
Далее преследовать было немыслимо, и отряды возвратились домой.
О потере неприятеля, понесенной в наших пределах, положительных сведений не было, но за разорение Незлобной он заплатил своими лучшими наездниками. Здесь были убиты кабардинские князья: Султан-Аслан-Гирей, Аслан Росламбек и Дженгот Аша; тяжело ранен Гаджи-Мурза-Бек-Хамурзин и другие. Русским вторжение Джембулата обошлось слишком дорого. Не считая убитых, погибших в пожаре и взятых в плен несчастных жителей села Незлобного, у нас выбыло из строя убитыми: два штаб-офицера (Радионов и Страшнов), два обер-офицера (Попов и Селивантьев) и восемьдесят шесть казаков; ранены: майор Казачковский, сорок два казака; и восемь человек пропало без вести.
О геройском поведении Казачковского в деле девятого июня с похвалой отзывались сами черкесы. Окруженный неприятелем, он получил множество ран, из которых каждая должна была свести его в могилу: так, например, у него перерублены были все левые ребра и концом шашки разрезаны легкое и даже желудок. Два оставшиеся в живых конно-артиллериста успели вырвать его из рук неприятеля и, схватив за повод его лошадь, вместе с ним помчались за бежавшими казаками. К несчастью, при этом общем бегстве лошадь Казачковского была ранена пулей, бросилась в сторону и выбила его из седла. Горцы сочли его, однако, убитым и проскакали мимо; но Казачковский имел еще силу проползти несколько шагов и притаиться в кустах. Там и нашли его после дела с едва заметными признаками жизни. Общественное мнение и большинство медиков, бывших на Горячих Водах, приговорили его к смерти, но, к великому удивлению всех, штаб-доктор Шлиттер поставил его на ноги, хотя здоровье никогда уже более к нему не возвращалось. Для службы, которой он служил украшением, Казачковский был навсегда потерян.
Смерть Радионова также оплакивалась всеми, и посетители Горячих Вод, обязанные ему главным образом избавлением от опасности, приняли на себя все расходы по его погребению. Похороны его отличались особенной торжественностью, и весь город проводил его гроб до самой могилы. К сожалению, в преданиях не сохранились указания о месте его погребения, и путник может быть двадцать раз прошел по его забытой могиле, не подозревая, – что ступает над прахом одного из богатырей великого кавказского эпоса.
Поход Джембулата в русскую землю замечателен в том отношении, что он двигался с сильным конным отрядом по большим открытым дорогам с ночлегами, привалами и даже дневкой, среди угодий одного из наших укреплений. И тем не менее, мы не видим никаких серьезных мер, которые были бы приняты для охраны и даже Горячих Вод с их пришлым и коренным населением. Кроме двух слабых казачьих полков, в поле не было никаких войск, а между тем под рукой находилась целая уланская дивизия, которая в один-два перехода могла бы перенестись к Георгиевску. Поразительная апатия замечалась повсюду. О разгроме Незлобной в Георгиевске, например, должны бы были узнать не позже, как через полтора часа, когда прибежали туда спасшиеся от истребления жители. Пожар этого огромного села вспыхнул перед зарей, в то время, как ночная тень еще не успела покинуть землю, и зарево далеко видно было на темном небе, – и несмотря на все, из Георгиевска, этого административного центра, находившегося всего в десяти верстах от места катастрофы и охраняемого довольно сильным гарнизоном, не было подано никакой помощи. Комендантом этой крепости был в то время майор Глухов, человек преклонных лет, больной, лишенный той военной энергии, которую сохраняет человек даже и в позднем возрасте. Еще седьмого числа Глухову доставлены были положительные сведения о вторжении Джембулата, и он не мог также не знать о направлении, по которому двигалась партия, так как еще накануне жители Бабукова аула бежали под защиту крепостных орудий. Это должно было служить Глухову предостережением. И он действительно принял все меры к защите, – но только Георгиевска, вовсе не думая об его окрестностях и пролегающих мимо него дорогах. Таким образом, Георгиевск, этот важный опорный пункт всей кабардинской линии, оставался зрителем того, что происходило у него почти перед глазами.
Как бы в укор предосудительному бездействию Глухова, почти под самым атакованным селом происходил другой эпизод, героем которого был человек тех же преклонных лет, как Глухов, но далеко не одинаковой с ним энергии. Это был майор Ашлов, старик, прослуживший в одном майорском чине с лишком двадцать четыре года. Возвращаясь с линии, куда он был командирован от Владикавказского гарнизонного полка за покупкой ремонтных лошадей для полкового обоза, он остановился у большой дороги, в двух или трех верстах от Незлобного. Там его и застала ночь на девятое июня. Команда его, при ста сорока семи ремонтных лошадях, состояла всего из восьми гарнизонных солдат. Он видел все, что происходило в Незлобном, и, не имея возможности помочь населению, решился по крайней мере спасти свою команду и вверенный ему казенный интерес. Заслышав вовремя конский топот и догадавшись, что идет та самая партия, вести о которой разнеслись уже по линии, он тотчас приказал тушить огни, собрал лошадей и в то время, как неприятель предавался грабежу и убийствам, осторожно провел свой ремонт на таком близком расстоянии от горцев, что если бы понимал их язык, то мог бы расслышать каждое слово. За эту распорядительность, которую нельзя не назвать подвигом, старик произведен был наконец в подполковники, просидев в майорском чине без малого целый юбилейный период.
Переполох, поднятый нападением Джембулата на Незлобную, распространился далеко по линии; паника охватила даже всю нижнюю Военно-Грузинскую дорогу, и проезжающих стали задерживать на станциях. Вот что рассказывает один из них, которому довелось провести роковую ночь на девятое июня в Екатеринограде. "Рано поутру, – говорит он, – я был разбужен грохотом барабанов и воплями женщин. Я выскочил на улицу и вижу – телеги, на которых везут убитых и раненых казаков. Рассказывают, что три тысячи черкесов, в числе коих была целая тысяча панцирников, напали на Незлобную, что казаки, подоспевшие на помощь, дрались как львы, но должны были уступить многочисленности. В Екатеринограде все пришло в движение. И старые и малые высыпали на улицу; женщины рыдали над убитыми. Барабанщики ходили по улицам и били тревогу. Казаки седлали лошадей. Все ожидали, что черкесы двинутся дальше и дойдут до Екатеринограда. Казаки, собравшиеся, уже готовились выступить, как дали знать, что черкесы ушли. Казаков распустили и занялись погребением убитых, тела которых были преданы земле на станичном кладбище со всеми военными почестями. Вечером вступил в станицу Белогородский уланский полк, возвращавшийся из Персии. Всю уланскую дивизию также остановили на линии, и сюда же форсированным маршем прибыл с Кубани Навагинский пехотный полк.
На следующий день новый переполох в станице. Опять ударили тревогу. Пришло известие, что черкесы вернулись и напали на Прохладную, верстах в семнадцати от Екатеринограда. Казаки поскакали к Прохладной; за ними двинулись уланы – и охранять станицу остались только старики, женщины и дети. Весь день только и говорили, что о черкесах; ночь также провели в страхе, ежеминутно ожидая нападения. Наконец, под утро вернулись казаки и уланы, не встретив даже неприятеля. Известие о нападении на Прохладную оказалось ложным".
Не безынтересен также рассказ другого проезжающего, задержанного близ Павловской станицы на казачьем посту, где помещалась почтовая станция. Из рассказа этого видно, до какой степени после оплошности, допустившей разгром целого селения, на линии и по дорогам стали осторожными.
"Перед вечером в ожидании ужина, – рассказывает он, – я сидел с трубкой у ворот станционного дома и слушал рассказы ямщиков о черкесах. Начинало смеркаться, как вдруг в тиши вечернего воздуха послышался конский топот и из лощины выехало человек десять всадников. Впереди ехал кабардинский князь, юноша лет семнадцати, на белом коне и в белой папахе. Урядник остановил его. Князь объяснил, что едет со своими нукерами в Георгиевск с дозволения кордонного начальника, и показал билет. Несмотря на это, и даже на то, что у всадников не было другого оружия, кроме кинжалов, урядник указал им луг для пастьбы лошадей возле самого станционного дома, а князя из предосторожности задержал на посту аманатом. Князь рассказывал мне, что вся его родня бежала за Кубань, где была перебита русскими, и что он, оставшись единственным представителем своей фамилии, наследовал от них значительные владения.
Слух о разгроме Незлобного дошел до Тифлиса в преувеличенном виде; рассказывали, что горцы уничтожили целую казачью станицу. Известие об этом появилось даже в местной газете и вызвало забавный протест со стороны одной воинственной матроны, старой гребенской казачки Василисы Сафроновой. Вот что писала она своему сыну, служившему в Тифлисе, в конвое графа Паскевича:
"Вчера Пантелеич приносил от станичного газету и читал, что черкесы разграбили какую-то казачью станицу и никто ее не защищал. У нас на Тереке ничего не слыхать об этом, да Пантелеич говорит, что и на Кубани верно того не случалось – у него там свояк, так написал бы. На сборе, говорят, порядочно досталось газетчику от наших казаков, да и поделом ему – не пиши вздору. Ну, статочно ли дело, чтобы казаки свою станицу отдали! Ты, чай, знаешь, Миша, кто у вас в Тифлисе газету пишет: сходи к нему, узнай, какую станицу разграбили черкесы? Пантелеич говорит, что эту газету в Питер посылают, так попроси газетчика, чтобы наших голов не срамил и не позорил. Коли сам не знает, так бы рассказал ему, как чеченцы хотели напасть на нашу станицу. Было это за год, как француз в Москву приходил. Чеченцев было больше двух тысяч, а у нас и с бабами столько не было – да – никто не испугался. Как ударили сполох, все казаки пустились к Тереку, а мы, бабы, похватали ружья да и себе туда же. Прибежали – а чечня уже в Тереке. Казаки наши, не думая долго, туда же и пошли резаться с ними в реке, а мы, бабы, ну с берега стрелять. Ты, Миша, помнишь, что и мать твоя на свой пай двух застрелила. Вот с того самого времени бусурманы не смеют и близко подходить к нашим станицам.
Да вот еще, покойная мать, а твоя бабка – царство ей небесное! – рассказывала: она была еще девкой, как Моздокский полк пришел с Волги, а на другой год Кабарда напала на Наурскую станицу. Бусурманы подбежали под самый тын и залегли; казакам нельзя стрелять, а кто выкажет через тын голову, тому и пуля в лоб. Тут, Миша, кабы не бабы, бусурманы зажгли бы тын и всем пришел бы конец. Да бабы ну скорее кипятить воду да лить ее через тын на бусурманские головы. Не улежали, собаки, а как пустились бежать, тут наши казаки на них и насели. Видишь, Миша, мудрено им брать наши станицы.
Пантелеич просит тебя узнать потихоньку, что этот газетчик, военный или нет. Казаки наши что-то говорят, что он не мудрой за какие-то редуты. Но это не наше дело, Миша: Бог с ним, пускай пишет на свою голову, только бы не позорил честных людей"...
Письмо гребенской казачки характеризует нравы и время. Много лет прошло с тех пор, нравы изменились, но дух линейного казачества остался тот же, прогресс только облагородил его, но в понятиях о боевой чести не произошло даже перемены. Старое село Незлобное давно забыто, – все забывается на свете! И прежде, нежели над пеплом его стали вырастать новые домики, время осушило слезы, залечило раны, а над могилами павших девятого июня героев – выросла трава...
XXV. НА УБОРКЕ ХЛЕБОВ
В то время, когда над линией грозой проносилось имя Джембулата и, охваченное пламенем пожара, доживало свой век богатое село Незлобное, – на одной из окраин Кавказа, на восточном берегу Черного моря, происходило событие, которое могло иметь важные последствия для нашего отечества. Там, 12 июня 1828 года, Анапа сдавала свои ключи русскому генералу, и Турция теряла в ней последнюю опору свою на Западном Кавказе.
Нельзя не сказать, однако, что падению Анапы у нас придавали чересчур преувеличенное значение, полагая, что с утратой этого пункта, через который производились все религиозные, политические и торговые сношения с Турцией, горцы немедленно или же в ближайшем будущем принесут покорность; но ожидания эти не оправдывались прошлым. Анапа уже два раза была в наших руках. В первый раз ее взял Гудович, во второй Пустошкин, – и оба раза она возвращалась Турции, как клад, не дававшийся нам в руки. Горцы могли рассчитывать, что то же самое случится в третий раз, и не спешили с покорностью.
Нельзя, конечно, отрицать, чтобы падение Анапы совсем не имело значения. Во-первых, турки должны были покинуть Кавказ, и хотя оставили у горцев массу своих эмиссаров, в видах нравственной поддержки народа путем пропаганды, но это было далеко не то, что корпус регулярных войск, который мог бы оперировать из Анапы на наше побережье Черного моря. Во-вторых, покинутые своими протекторами и предоставленные собственным силам, горцы должны были искать средства для борьбы с русскими в самих себе, – а сделать это было им нелегко. Правда, подобное положение в другие времена и при других обстоятельствах могло оказаться для нас крайне невыгодным – могло повести к сплочению горских народов в одно государственное тело, с одной общей задачей – защиты против внешнего нападения. Но, к счастью, Россия застала западно-кавказские народы в таком разъединении друг с другом, при котором большинство не помогало тому, кто нуждался в помощи. Так Анапе помогали, да и то лишь отчасти, только ближайшие к ней шапсуги и натухайцы; темиргоевцам, бесленеевцам, беглым кабардинцам и другим не помогали ни те, ни другие; абадзехи держались совершенно особняком; а дикие хакучи, обитавшие в глубоких котловинах южного склона, только и проявили свое участие в сопротивлении надвинувшейся русской силе тогда, когда уже все народы Западного Кавказа сложили оружие.
Никакого государственного устройства у черкесов не было, и их племена продолжали жить той жизнью, которая скорее всего напоминала быт древних греков героического периода их истории. Та же обособленность, то же разделение на мелкие республики, между которыми никакой политической связи не существовало; те же священные узы куначества, и те же распри и препирательства из-за мелких ничтожных интересов, та же фамильная вражда, переходившая из одного поколения в другое, – словом, те же нравы, которые знакомы нам по двум величайшим памятникам первобытной поэзии человечества. Там, у Гомера, вы видите пелазгов, разделенных на маленькие независимые царства, основанные героями и полубогами; там вы находите хищничество, угоны стад и табунов, плен людей, перепродажу их в другие народы, находите гостеприимство, жертвоприношения, кровомщение и не встретите только одного – взаимной поддержки и помощи. Все эти черты древнего быта эллинов существовали до последнего времени в быту кавказских горцев. Одиссея, прочитанная на Кавказе лицом к лицу с горскими народами, делалась вполне понятной, потому что древний быт пелазгов сохранялся в ущельях Кавказа неизменным в течение тысячелетий.