Кроме того, 33 участника восстания были привлечены к суду, и еще 6 мятежников приговорили к смерти. Возникла дискуссия по поводу того, стоит ли продолжать вешать осужденных и далее. Генерал Линкольн требовал милосердия и создания комиссии по помилованию, но С. Адамс сказал: "При монархическом правлении изменника можно простить или наказать не слишком сурово, но человек, который посмел восстать против законов республики, должен умереть". Еще нескольких человек повесили, некоторых осужденных помиловали. В Вермонте в 1788 г. был помилован и сам Шейс, который позже вернулся в Массачусетс, где умер в нищете и забвении в 1825 г.
Томас Джефферсон, служивший во время восстания Шейса посланником во Франции, считал, что такие выступления полезны для общества. В письме своему другу он утверждал: "Я полагаю, что небольшие восстания, происходящие время от времени, есть благо… Это – необходимое для здоровья правительства лекарство… Боже упаси нас когда-нибудь прожить два десятка лет без подобного бунта… Древо свободы должно периодически орошаться кровью патриотов и тиранов. Это – его естественное удобрение".
Однако Джефферсон находился вдалеке от происходивших событий. Политические и экономические элиты страны не были столь же толерантны. Их беспокоило, что пример Шейса окажется заразительным. Ветеран армии Вашингтона генерал Генри Нокс основал организацию армейских ветеранов под названием "Орден Цинцинната", которая, как пишет один историк, вероятно, была создана для того, "чтобы хранить героическую память о борьбе, в которой они принимали участие", но также, похоже, должна была наблюдать за радикальными настроениями в новом государстве. В конце 1786 г. Нокс писал Дж. Вашингтону о восстании Шейса, выражая мысли многих состоятельных и обладавших властью лидеров страны: "Инсургенты никогда не платили никаких налогов либо платили совсем немного. Зато они видят слабость власти; они чувствуют свою бедность, сравнивая ее с богатством других; они знают свою собственную силу и обязательно воспользуются ею, чтобы избавиться от нищеты".
Их кредо: "Если собственность Соединенных Штатов была защищена от посягательств англичан с помощью всех граждан, то она должна принадлежать всем. А тот, кто пытается выступить против этого кредо, является врагом равенства и справедливости, и его следует стереть с лица земли".
Александр Гамильтон, являвшийся во время войны адъютантом Вашингтона, был одним из самых сильных и проницательных лидеров новой аристократии. Он так выразил свою политическую философию: "В каждом обществе есть разделение на меньшинство и большинство. Первое – богато и знатно, а второе – народные массы. Говорят, что глас народа – это глас Божий, но, несмотря на то что обычно эта максима цитируется и в нее верят, она вовсе не является правдой. Народ находится в движении, он изменчив и редко способен судить или определять, где правда. Дайте поэтому высшему классу четко определенное постоянное представительство в правительстве… Может ли демократическое собрание, ежегодно сменяемое из массы народа, постоянно стремиться к общественному благу? Ничто, кроме постоянного органа [власти], не способно сдерживать безрассудство демократии". На Конституционном конвенте Гамильтон предложил, чтобы президент и сенат избирались пожизненно.
Эта идея не была принята. Но Конвент не только не создал системы всенародного голосования, за исключением выборов в палату представителей, где ограничения устанавливались легислатурами штатов (которые почти везде требовали наличия собственности в качестве условия для получения права голоса), но и исключил из этого процесса женщин, индейцев и рабов. В Конституции предусматривалось избрание сенаторов законодателями штатов, президента – выборщиками, отобранными этими законодателями, и назначение членов Верховного суда президентом.
Проблема демократии в постреволюционном обществе США, однако, не сводилась лишь к ограничениям, налагаемым Конституцией на процедуру голосования. Она лежит гораздо глубже, за рамками этого документа, в разделении на богатых и бедных. Ведь если несколько человек обладают огромными богатствами и влиянием, если им принадлежат земля, деньги, газеты, церковь, система образования, то как может голосование, каким бы свободным оно ни было, вмешиваться в дела такой власти? И есть еще одна проблема: не естествен ли для представительного правительства, даже опирающегося на широкие слои общества, консерватизм, позволяющий предотвратить бурные перемены?
Пришло время ратифицировать Конституцию, подать голос на конвентах штатов. Для вступления ее в силу требовалось одобрение девяти штатов из тринадцати. В Нью-Йорке, где дебаты по поводу ратификации были особенно интенсивными, появилась серия анонимных газетных публикаций, которые могут многое поведать нам о сути Конституции. Эти статьи в поддержку принятия данного документа были написаны Джеймсом Мэдисоном, Александром Гамильтоном и Джоном Джеем, и вошли в историю как "Записки федералиста" (оппонентов принятия Конституции стали соответственно называть антифедералистами).
В "Федералисте № 10" Дж. Мэдисон выдвигал аргументы в пользу того, что правительство, созданное согласно представительной системе, нужно для сохранения мира в обществе, раздираемом групповыми противоречиями. Источником этих споров "было различное и неравное распределение собственности. Те, кто ею владеет, и те, у кого ее нет, всегда составляют в обществе группы с противоположными интересами". Проблема, как говорил Мэдисон, заключалась в том, как научиться контролировать противостояние таких групп, базирующееся на имущественном неравенстве. Он утверждал также, что меньшинство может быть обуздано, если следовать принципу, что решения будут приниматься голосованием большинства.
Итак, реальную проблему, по Мэдисону, представляла бы фракция большинства, а Конституция как раз позволяла решить этот вопрос, говоря о "крупной республике", т. е. об огромной стране, охватывающей более 13 штатов, вследствие чего всем, кто захочет показать мощь, "будет труднее объединить свои силы и действовать заодно… Предводители крамольных сообществ могут зажечь пламя в пределах того непосредственного штата, где пользуются влиянием, но вряд ли им будет под силу распространить пожар на остальные штаты".
Аргумент Мэдисона можно рассматривать в качестве разумного довода о том, что следует иметь правительство, которое способно сохранять в обществе мир и помогает избежать постоянных беспорядков. Но разве цель этого института власти только в том, чтобы поддерживать порядок, выступать в качестве рефери, наблюдающего за двумя равными по силам борцами? Или все-таки у правительства есть особый интерес к тому, чтобы поддерживать определенный тип порядка, определенное распределение власти и богатства – распределение, в котором государственные чиновники являются не просто нейтральными арбитрами, а самыми непосредственными участниками [общественной жизни]? В этом случае беспорядки, которые могут вызвать их беспокойство, являются народными восстаниями против тех, кто монополизировал богатство общества. Такая интерпретация оправданна, когда мы задумываемся об экономических интересах и социальном статусе творцов Конституции.
Приводя доводы в пользу большой республики как средства сохранения мира, Дж. Мэдисон в "Федералисте № 10" достаточно четко говорит о том, чей именно покой он хочет охранять: "…яростная пропаганда бумажных денег, вопли об отмене долгов, о равном распределении собственности и прочие недостойные и злоумышленные проекты будут куда менее способны поразить весь состав Союза, точно так же как подобные недуги скорее поразят отдельные районы и округа, нежели целый штат".
Когда за политическими статьями Конституции проступают экономические интересы, этот документ предстает уже не только как плод работы группы мудрецов, пытавшихся построить достойное, правовое общество, но и как следствие деятельности определенных кругов, старавшихся сохранить свои привилегии и передавших ровно столько прав и свобод и такому количеству людей, сколько было необходимо для обеспечения народной поддержки.
В новом правительстве Дж. Мэдисон вместе с Т. Джефферсоном и Дж. Монро будут членами одной партии (демократических республиканцев). В свою очередь А. Гамильтон наряду с Дж. Вашингтоном и Дж. Адамсом окажутся в конкурирующей партии федералистов. Но оба – и рабовладелец из Виргинии, и делец из Нью-Йорка – согласятся в целях, ради которых было создано новое правительство. Они предвосхитили долгосрочную фундаментальную договоренность двух политических партий, существовавших в годы Американской системы. Гамильтон писал в "Федералисте" [№ 9], что новый Союз будет действовать "как преграда раздорам и мятежам". Он четко указывал на восстание Шейса [ "Федералист № 21"]: "Беспорядки, через которые только что прошел Массачусетс, показывают, что опасности такого рода отнюдь не умозрительны".
В "Федералисте № 63" А. Гамильтон либо Дж. Мэдисон (авторство отдельных эссе не всегда известно) приводит доводы в пользу "хорошо сформированного сената", который "может подчас оказаться весьма полезным в качестве необходимой защиты [народа] от собственных сиюминутных ошибок или заблуждений", поскольку "в ходе общественных дел, когда народ, разжигаемый случайными страстями, или желанием обрести неположенные блага, или введенный в заблуждение искусной ложью заинтересованных лиц, может добиваться мер, которые впоследствии сам же будет с такой же страстной готовностью порицать и проклинать. В такие поворотные мгновения сколь благотворным будет вмешательство умеренного и уважаемого сообщества граждан, дабы приостановить ход событий и смягчить удар, наносимый народом самому себе, пока здравый смысл, справедливость и истина не овладеют вновь умами и сердцами людей!"
Конституция была компромиссом между интересами работорговцев Юга и финансистов Севера. В целях вовлечения 13 штатов в один большой рынок делегаты-северяне выступали за законы, регулирующие торговлю между штатами, и выдвигали доводы в пользу того, что для принятия таких законов Конгрессом США необходимо только большинство его голосов. На Юге соглашались с этим в обмен на разрешение продолжить практику работорговли в течение еще двадцати лет, перед тем как ее окончательно ликвидировать.
Ч. Бирд предупреждал нас, что правительства, включая и правительство Соединенных Штатов, не являются нейтральными, что они представляют доминирующие экономические интересы и что их конституции служат этим интересам. Один из его критиков (Р.Э. Браун. "Чарлз Бирд и Конституция") затрагивает интересный вопрос. Известно, что в Конституции опущена фраза о правах "на жизнь, на свободу и на стремление к счастью", присутствовавшая в Декларации независимости, а вместо нее появились: "жизнь, свобода или собственность" – почему бы Конституции не защищать имущество? Как пишет Браун о революционной Америке, "практически все были заинтересованы в охране собственности", потому что очень много американцев обладали каким-либо имуществом.
Но это может ввести в заблуждение. Да, действительно, многие были собственниками. Но некоторые имели гораздо больше, чем другие. Горстка людей обладала огромным имуществом, в то время как многие имели небольшую собственность, а у некоторых не было ничего. Дж. Т. Мейн обнаружил, что треть населения страны в эпоху революции состояла из мелких фермеров, тогда как только 3 % американцев обладали действительно внушительным состоянием и их можно было считать богатыми.
Тем не менее треть жителей – это значительное число людей, готовых сделать ставку на стабильность, обеспечиваемую новым правительством. В конце XVIII в. это была самая мощная в мире база для поддержки правительства. Кроме того, городские ремесленники тоже имели особую заинтересованность в правительстве, которое могло бы защитить плоды их труда от конкуренции со стороны иностранных товаров. С. Линд пишет: "Как случилось, что городские работники по всей Америке в подавляющем большинстве с энтузиазмом поддержали Конституцию Соединенных Штатов?"
Это особенно справедливо применительно к городу Нью-Йорку. Когда девятый и десятый штаты ратифицировали Конституцию, 4 тыс. мастеровых проехали по улицам в повозках со знаменами, чтобы отпраздновать это событие. Булочники, кузнецы, пивовары, корабельные столяры и плотники, бондари, извозчики и портные промаршировали все вместе. Линд обнаружил, что эти люди, находившиеся в оппозиции к правившей в колониях элите, были патриотами. Мастеровые представляли, вероятно, около половины населения Нью-Йорка. Некоторые были благополучными людьми, некоторые – не очень, но всем им жилось лучше, чем обычным разнорабочим, подмастерьям и наемным работникам, и для их собственного процветания требовалось правительство, которое защитило бы от английских шляпок, башмаков и других товаров, хлынувших в колонии после революции. Вследствие этого мастеровые часто поддерживали на выборах состоятельных консерваторов.
Таким образом, Конституция отражает сложность американской системы: она служит интересам богатой элиты, но также дает достаточно мелким собственникам, мастеровым со средними доходами и фермерам, для того чтобы обеспечить верхушке широкую поддержку. В основном умеренно состоятельные граждане оказывают такую поддержку и являются буфером между верхами и чернокожими, индейцами, беднейшими белыми американцами. Это позволяет элите сохранять порядок при минимальном применении силы, но с максимальным использованием законов – и вся система превратилась просто в конфетку под фанфары патриотизма и единства.
Конституция стала нравиться народу еще больше, после того как 1-й Национальный конгресс, отвечая на критику, принял серию Поправок, известную как Билль о правах. Кажется, что эти Поправки призваны сделать новое правительство хранителем гражданских свобод: слова, печати, вероисповедания, собраний, – а также прав на подачу петиций, справедливый суд, неприкосновенность жилища от вторжения со стороны государства. Таким образом, совершенно явно предполагалось добиться народной поддержки новому правительству. То, что не было ясно (все это происходило тогда, когда язык свободы был нов и его соответствие действительности не подтверждалось жизнью), так это зыбкость свободы любого человека в ситуации, когда она находится в руках правительства богатых и могущественных людей.
На самом деле та же проблема существовала и в отношении других положений Конституции, например Раздела, запрещающего штатам нарушать "договорные обязательства", или другого Раздела, предоставляющего Конгрессу право устанавливать и взимать налоги и ассигновать средства. Все это звучит очень мило и нейтрально, до тех пор пока кто-то не спросит: "Облагать налогами кого? За что? Ассигновать что? Для кого?" Защита договорных обязательств любого человека представляется проявлением справедливости и равноправного отношения, но лишь до тех пор, пока мы не примем во внимание факт, что контракты заключаются между богачом и бедняком, работодателем и рабочим, лендлордом и арендатором, кредитором и дебитором, как правило, на самых выгодных для более сильной стороны условиях. Таким образом, при защите подобных договоров вся мощь государственной власти: ее законы, суды, шерифы и полиция – поддерживают привилегированных, и делается это не как в старые времена, с помощью грубой силы, направленной против слабого, а на основании законодательства.
Первая поправка Билля о правах демонстрирует отличительную особенность интересов, прячущихся под маской невинности. Принятая в 1791 г. Конгрессом, эта Поправка гласила: "Конгресс не должен издавать ни одного закона… ограничивающего свободу слова или печати". Однако через семь лет после того, как 1-я Поправка стала частью Конституции, Конгресс принял закон, который явным образом ограничивал свободу слова.
Это был Закон о подстрекательстве к мятежу, одобренный в 1798 г., в период администрации Дж. Адамса, когда на ирландцев и французов в Соединенных Штатах смотрели как на опасных бунтовщиков в связи с недавней Французской революцией и восстаниями в Ирландии. Согласно этому документу, преступлением считалось любое письменное или устное "ложное, возмутительное и злобное" высказывание в адрес правительства, Конгресса или президента, направленное на то, чтобы обесчестить их, подорвать их репутацию или настроить людей против них.
Казалось бы, принятие Закона нарушало 1-ю Поправку. Тем не менее он активно проводился в жизнь. Десять американцев были отправлены в тюрьму за высказывания против правительства, и все члены Верховного суда США образца 1798–1800 гг. отвергли апелляции и сочли это конституционным.
Для этого существовало законное основание, что хорошо известно юристам-экспертам, но не простым гражданами страны, которые, прочитав 1-ю Поправку, были уверены в том, что их право на свободу слова находилось под защитой. Правовую сторону вопроса объясняет историк Л. Леви. Он обращает внимание на то, что всем (но не населению, а высшим классам) ясно, что, несмотря на указанную Поправку, британское общее право, касающееся "распространения клеветнических слухов в подрывных целях", до сих пор действует в Америке. Это означает, что, хотя правительство не может применить "предварительный запрет", т. е. предотвратить заранее то или иное высказывание либо публикацию, оно на законных основаниях может наказать оратора или писателя впоследствии. Таким образом, у Конгресса есть удобное юридическое обоснование для целого ряда законов, принятых с тех времен и объявляющих определенные типы речей преступными. А поскольку наказание после свершения действия является прекрасным сдерживающим фактором при свободном выражении мысли, заявления об "отсутствии предварительного запрета" теряют смысл. Таким образом, мы видим, что 1-я Поправка – это вовсе не та крепкая каменная стена, защищающая свободу слова, как это кажется на первый взгляд.
Воплощаются ли столь же слабо в жизнь экономические положения Конституции? У нас есть поучительный пример того, как буквально сразу, уже во время первого срока пребывания у власти президента Дж. Вашингтона, право Конгресса США облагать налогами и выделять ассигнования было немедленно реализовано министром финансов А. Гамильтоном.