Однако же вот представленный царице доклад Сената от 29 марта 1753 года: сенаторы отчитывались перед Елизаветой о количестве "осужденных на натуральную смерть за смертные убийства" (110 человек) и "за воровства, разбои и прочие вины" (169 человек), а затем напомнили императрице о том, что "по силе" ее же указа 1744 года все подобные дела "собственному Вашего Императорского Величества рассмотрению подлежать будут". В связи с этим сенаторы испрашивали: "Ведая же Сенат совершенно Высочайшее Вашего Императорского Величества соизволение, чтоб и за смертные преступления натуральною смертью никого не казнить, как то в данном Генерал-Фельдмаршалу Рейхс-Графу Лессию, Вашего императорского Величества, 2 августа 1743 года указе точно изображено: что Ваше Императорское Величество всякие смертные преступления не натуральною, но политическою смертью наказывать уставили. Того ради всеподданнейше Сенат просит: не соизволит ли Ваше Императорское Величество Высочайший свой указ единожды пожаловать, какое вышеозначенным колодникам наказание чинить? При том же Сенат приемлет смелость всеподданнейше и то донесть, ежели Ваше Императорское Величество соизволите указать за смертные убийства такое наказание чинить, как в вышеописанном, данном Генерал-Фельдмаршалу Рейхс-Графу Лессию, указе за убийства и грабеж Шведских подданных, а именно: отсечь по правой руке и, вырезав ноздри, ссылать в вечную работу, но такие безрукие ни к каким уже работам действительны быть не могут, но токмо туне получать себе будут пропитание. Того ради не соизволит ли Ваше Императорское Величество Высочайшим указом повелеть, подлежащих к натуральной к смертной казни, чиня жестокое наказание кнутом и вырезав ноздри, поставить на лбу В., а на щеках на одной О., а на другой Р., и заклепав в ножные кандалы (в которых быть им до смерти их) посылать в вечную тяжелую и всегдашнюю работу, а рук у них не сечь, дабы они способнее в работу употребляемы быть могли".
Рачительны были сенаторы: понимали, что однорукий каторжник приносит государству сплошные убытки, тогда как заклейменный вполне способен к повседневному производительному труду. На докладе этом императрица начертала: "О наименовании и чинении политической смерти быть по сему".
Апробировала, получается, и все произнесенные слова о ее монаршей воле. Значит, действительно отменила смертную казнь. Хотя в российском судопроизводстве смертная казнь как высшая мера наказания продолжала существовать, а суды продолжали к ней приговаривать.
Скажем еще о политической смерти: несмотря на то что эта мера наказания родилась еще при Петре I, до Елизаветы она не получала четкой регламентации. Лишь 29 марта 1753 года - в отдельном докладе Сената - этот вопрос был наконец отрегулирован: "Сенат рассуждает: политическою смертью должно именовать то, ежели кто положен будет на плаху или взведен будет на виселицу, а потом наказан будет кнутом с вырезанием ноздрей, или хотя и без всякого наказания, токмо вечной ссылке". Отдельно при этом оговаривалось, что "которые явятся в воровствах и разбоях; и по Государственным правам и указам за те их воровства надлежать будут наказанию, бить кнутом и с вырезанием ноздрей сосланы имеют быть в ссылки вечно: то такие наказания почитать за наказания, а не за политическую смерть".
И снова согласие императрицы: "Быть по сему".
Политическая смерть сохранялась в законодательстве царской России и столетие спустя, хотя церемониал ее стал мягче: ни битья кнутом, ни вырезания ноздрей. В "Уложении о наказаниях уголовных и исправительных", принятом в 1845 году, говорилось: "Смертная казнь, по особому Высочайшему соизволению, в некоторых случаях заменяется возведением осужденного преступника на эшафот, положением его на плаху или поставлением под виселицею на публичной площади; причем если он принадлежал к дворянскому состоянию, над ним переламывается шпага. Сия казнь знаменует политическую смерть, и за оною следует всегда ссылка в каторжные работы без срока или на определенное время".
И еще немного теоретических вопросов: повод к этому дает царствование уже не Елизаветы, а Екатерины II. Несмотря на многочисленные расхождения во взглядах между этими императрицами, к смертной казни они относились одинаково сдержанно. В знаменитом своем Наказе, данном в 1767 году комиссии депутатов, Екатерина II высказалась ясно: "Искусство научает нас, что в тех странах, где кроткие наказания, сердце граждан оными столько же поражается, как в других местах - жестокими".
И все же, в отличие от Елизаветы, Екатерина считала, что иногда смертная казнь возможна и даже необходима: "Казнь не что иное есть, как некоторый род обратного воздаяния: посредством коего общество лишает безопасности того гражданина, который оную отнял или хочет отнять у другого. Сие наказание произведено из свойства вещи, основано на разуме и почерпнуто из источников блага и зла. Гражданин бывает достоин смерти, когда он нарушил безопасность даже до того, что отнял у кого жизнь или предпринял отнять. Смертная казнь есть некоторое лекарство больного общества".
Иллюстрацией этих взглядов стало само царствование Екатерины. Лишь одна смертная казнь произошла в Петербурге за эти годы, а другие выносившиеся Сенатом смертные приговоры - скажем, поручикам Семену Гурьеву и Петру Хрущеву, замышлявшим возвести на престол императора Иоанна Антоновича в 1762 году, или Александру Николаевичу Радищеву в 1790 году - императрицей утверждены не были.
Вот и еще сюжет: история асессора Василия Шишкова, привлекшая внимание горожан летом 1774 года. Этот чиновник, служивший в конторе Главного Магистрата, "определяясь от Конторы к продаже разных имений, принимаемые им за оные деньги употреблял в свою пользу, а сверх того, имея в Конторе над денежною казною смотрение, похитил некоторое число денег из казенного сундука, располагаясь украсть и всю находившуюся под его смотрением денежную казну". Сенат приговорил Шишкова "как обличенного и признавшегося вора" к смертной казни, о чем и поднес императрице "всеподданнейший доклад". Дальше все как обычно: "Ее императорское Величество из природного Своего матернего милосердия, помянутого Шишкова от присужденной по законам казни Всемилостивейше освободить, и на поднесенном от Сената докладе Высочайшею конфирмациею повелеть соизволила: Шишкова за нарядное его воровство казенных, в смотрении его бывших денег, лиша дворянства и чинов, вывесть на площадь пред Коллегиями с надписью на груди: вор и похититель казенных денег, и поставить его у столба на четверть часа, а потом сослать в ссылку в Сибирь".
Указ императрицы был в точности исполнен 11 июля 1774 года; так была вписана еще одна страница в летопись лобного места на Васильевском острове.
Отдельной страницей истории екатерининского правления стал, конечно, пугачевский бунт - с множеством смертей и расправ, в том числе с казнью самого Емельяна Пугачева, произошедшей в Москве в январе 1775 года. Но уже 6 апреля того же года высочайше утвержденным Сенатским указом было заявлено: "Как все произошедшее по бывшему внутреннему бунту, возмущению и неустройству, Ее Императорское Величество, из Матернего милосердия Своего и природного великодушия предает ныне вечному забвению и глубокому молчанию, то, где остались смертью казненные тела еще не погребенные, оные предать земле, а в то же время и особо устроенные для бывших смертных казней лобные места и орудия истребить; а впредь всем Присутственным местам по преступления смертную казнь заслуживающим, о коих в указе 1754 года изображено, поступать по точной силе того 1754 года указа".
Но что же с той самой единственной смертной казнью времен Екатерины II? Состоялась она 15 сентября 1764 года на Сытном рынке (он же Обжорный в обиходе той поры) при огромном стечении публики, давно уже не видевшей казней. Смерти был предан подпоручик Смоленского пехотного полка Василий Яковлевич Мирович. Единственная тогда в столице газета "Санкт-Петербургские ведомости" информировала читателей весьма сдержанно: "Третьего дня, то есть 15-го сего месяца, пред полуднем, над бывшим подпоручиком Мировичем, о котором бунтовщицком и изменническом предприятии в Шлюссельбургской крепости в народ уже объявлено, состоявшимся прошедшего августа
17-го дня Е. и. в. манифестом, на Петербургском острову, на Обжорном рынке, по заключенной от бывшего в Правительствующем Сенате генерального собрания сентенции, совершилась экзекуция, а именно отсечена ему, при многочисленном собрании народа, голова, а тело его ввечеру сожжено купно с эшафотом".
Загадочная то была история. Бунтовщик Мирович, состоя в карауле Шлиссельбургской крепости, пытался было освободить заключенного в ней императора Иоанна Антоновича. В ходе этой попытки царственный узник погиб. Не все верили, что подпоручик и впрямь действовал в одиночку, многие полагали, что за его действиями стояла императрица, желавшая устранить претендента на трон. Как бы то ни было, Верховный суд в составе сорока восьми высших сановников империи, включавший не только придворных, но и лиц духовных, приговорил Мировича к смерти - как человека, который "учинил себя клятвопреступником, возмутителем, бунтовщиком, изменником и государственным злодеем".
Достоверных свидетельств о том, как проходила казнь, сохранилось немного. Краткая заметка в газете, столь же краткие строки в записках Гаврилы Романовича Державина: "В один из сих годов, но помнится, только что осенью, случилась поносная смертная казнь на Петербургской стороне известному Мировичу. Ему отрублена на эшафоте голова. Народ, стоявший на высотах домов и на мосту, необыкший видеть смертной казни и ждавший почему-то милосердия государыни, когда увидел голову в руках палача, единогласно ахнул и так содрогся, что от сильного движения мост поколебался и перила обвалились".
Есть еще лаконичная запись в дневнике Семена Андреевича Порошина, воспитателя наследника Павла Петровича, помеченная октябрем того же 1764 года: "Гр. Александр Сергеич Строганов рассказывал, с какою твердостью и с каким благоговением злодей сей приступал к смерти. Его Превосходительство Никита Иванович (Панин) изволил сказывать о смешных и нелепых обещаниях, которые он, Мирович, делал святым угодникам, если намерение его кончится удачно".
Наконец, еще одно описание, достоверность которого под большим вопросом, но которое весьма часто используется в современной литературе, посвященной екатерининским временам. Украинский писатель Григорий Федорович Квитка-Основьяненко в пушкинские годы составил "План романа из жизни Мировича и записку о нем", где со слов неназванных современников рассказывал: "Войска, наряженные быть при исполнении казни, имели ружья, заряженные при полном числе патронов. Прочие полки были собраны по полковым дворам и находились там чрез целый день; и им розданы были патроны. В последующую ночь усилены были везде караулы и строжайше наблюдаемы были улицы города. Но везде было покойно, как равно и в следующие дни.
Мирович, везомый на казнь, увидев любопытствующей народ, сказал близ него находившемуся священнику: "Посмотрите, батюшка, какими глазами смотрит на меня народ. Совсем бы иначе на меня смотрели и даже приветствовали бы при появлении моем, ежели бы мне удалось мое предприятие". Прибыв на место казни, он спокойно взошел на эшафот; он был лицом бел, и замечали в нем, что он в эту минуту не потерял обыкновенный свой румянец в лице, одет он был в шинель голубого цвета. Когда прочли ему сентенцию, он вольным духом сказал, что он благодарен, что ничего лишнего не взвели на него в приговоре. Сняв с шеи крест с мощами, отдал провожавшему его священнику, прося молиться о душе его; подал полицеймейстеру, присутствовавшему при казни, записку об остающемся своем имении, прося его поручить камердинеру его исполнить все по ней; сняв с руки перстень, отдал палачу, убедительно прося его, сколько можно удачнее исполнить свое дело и не мучить его; потом сам, подняв длинные свои белокурые волосы, лег на плаху!!!
Палач был из выборных, испытан прежде в силе и ловкости. Он должен был одним ударом отрубить голову барану с шерстью; после нескольких удачных опытов, допущен к делу и… не заставил страдать несчастного".
Слова насчет палача "из выборных" стоит пояснить: если в прежние царствования профессия палача была вполне себе денежной и востребованной, то за время царствования Елизаветы Петровны все переменилось. Отыскать палача для казни Мировича оказалось целой задачей, из нескольких кандидатов в конце концов выбрали одного.
Судьбе и казни несчастного подпоручика посвящен известный роман "Мирович" Григория Данилевского, но мы предоставим завершить эту главу Виктору Сосноре: этот современный писатель и поэт, горячий сторонник версии о причастности Екатерины II к гибели Иоанна Антоновича, красочно описал день казни, хоть и не удержался при этом от чисто художественных условностей: "Мировича привезли накануне, чтобы не было паники, лошадей выпрягли и увели, оглобли опустились на землю; знали или не знали, что там, в карете?
Эшафот был покрашен самой дорогой краской, золотой, солнце слепило, и краска слепила. Землю вокруг эшафота посыпали песком, тоже золотым почему-то, прибалтийским, как будто предстояла не казнь, а премьера итальянской оперы. По песку порхали (повсюду!) воробьи, они что-то искали в песке, мёртвых мух, что ли, и что-то клевали, Муравьёв, может быть.
Палач поднялся на помост первым, он шёл, балансируя, чтобы не поскользнуться на свежей краске, на лесенке появились тёмные пятна от его тяжёлых подошв, палач был одет в чёрно-красный балахон с капюшоном, - прорези для глаз, а у капюшона заячьи уши - тоже оперный гардероб. Палач, как ружьё, нёс на плече большой блестящий топор; кто выковал такой топор, какой инженер мучился над этим уникальным инструментом, или разыскивали в арсенале Анны Иоанновны, ведь после смерти Анны Иоанновны не было ни одной публичной казни - двадцать два года.
В общем, никому не приходило в голову, что казнь состоится, - слишком похоже на фарс.
А потом произошло следующее.
Карета шатнулась. Разлетелась кожаная дверца с цветочками. С подножки кареты на лестницу прыгнул офицер - блеснули пуговицы, - упал на ступеньки, закарабкался по-собачьи наверх, на коленях, на ладонях, встал на помосте во весь рост, перекрестился быстро-быстро, махнул палачу - и палач, как послушная машина, опустил топор.
Ни вздоха. Никто не осмыслил, не сообразил. Увидели: наверху, в воздухе, блеснула ладонь, измазанная золотом, и блеснул большой топор.
Потом брызнула кровь, потом хлынула кровь, блестящие брёвна всё чернели и чернели, народ смотрел во все глаза - где голова? А голова упала с эшафота и покатилась по песку, переворачиваясь, она уже лежала (с чистым, незамазанным лицом), а из горла, снизу, на песок выливалась кровь, и только цыганские кудри чуть-чуть пошевеливались и поблёскивали.
Засуетились солдаты, палач стоял надо всеми, на помосте, ни на кого не смотрел, в капюшоне, с топором на плече".
Текст Сосноры - лишь версия того, как все происходило, но очень яркая версия. Пусть даже и не красили эшафоты золотой краской, только черной.
Глава 9
Медленная смертная казнь. "Убийцы у нас осуждаются быть биты кнутом по разным местам града, иногда без щету даже до смерти, а иногда с щетом ударов, от трех сот и более, но все такое число, чтобы нещастной почти естественным образом снести без смерти сего наказания не мог".
Что бы ни говорили императрицы о высшей мере наказания и о гуманизме вообще, без публичных экзекуций российская правоохранительная система обходиться не могла.
После Василия Яковлевича Мировича в Петербурге не казнили никого более полувека, но это утверждение справедливо только для смертных казней.
А вот политическая смерть и сопутствующие ей процедуры остались. Остались и по истине страшные телесные наказания. По словам британского путешественника Уильяма Кокса, приговоренные к битью кнутом "сохраняют некоторую надежду на жизнь, однако им фактически приходится лишь в течение более длительного времени переживать ужас смерти и горько ожидать того исхода, который разум стремится пережить в одно мгновение… едва ли сможем назвать приговор, вынесенный этим несчастным людям, иначе, чем медленной смертной казнью".
Немецкий дипломат барон Христиан Генрих фон Гайлинг, посетивший Петербург в 1770–1771 годах, сформулировал ту же мысль лаконично: в России "хотя не выносятся смертные приговоры, налагаемые наказания почти равнозначны смертной казни".
Еще один англичанин Джон Говард, который в 1781 году видел в России наказание кнутом мужчины и женщины, вспоминал: "Женщина была взята первой. Ее грубо обнажили по пояс, привязали веревками ее руки и ноги к столбу, специально сделанному для этой цели, у столба стоял человек, держа веревки натянутыми. Палачу помогал слуга, и оба они были дюжими молодцами. Слуга сначала наметил свое место и ударил женщину пять раз по спине… Женщина получила 25 ударов, а мужчина 60. Я протеснился через гусар и считал числа, по мере того как они отмечались мелом на доске. Оба были еле живы, в особенности мужчина, у которого, впрочем, хватило сил принять небольшое даяние с некоторыми знаками благодарности. Затем они были увезены обратно в тюрьму в небольшой телеге".
"Еле живы" - и неизвестно, выжили ли в конечном итоге. Отметим также, что, по словам Говарда, палачу тут помогал "слуга", подручный, а раньше бывало иначе: ассистента "для держания принужденных к наказанию" палач мог выбрать прямо во время казни из числа зрителей "подлого сословия". Узнав о чем от столичного генерал-полицеймейстера Николая Ивановича Чичерина, Екатерина II издала в апреле 1768 года указ: "Впредь нигде того не делать; а брать и употреблять к сей должности подобных наказываемому преступников и осужденных колодников".
Историк и публицист князь Михаил Михайлович Щербатов примерно в те же годы написал целое сочинение под заглавием "Размышления о смертной казни", где ребром поставил вопрос о смертоносности наказания кнутом и о том, что такая гибель еще более жестока, чем сама смертная казнь: "Убийцы у нас осуждаются быть биты кнутом по разным местам града, иногда без щету, даже до смерти, а иногда с щетом ударов, от трех сот и более, но все такое число, чтобы нещастной почти естественным образом снести без смерти сего наказания не мог. Таковых осужденных, однако, не щитают, чтобы они были на смерть осуждены, возят виновных с некоими обрядами по разным частям города, и повсюду им сие мучительное наказание возобновляют. Некоторые из сих в жесточайшем страдании, нежели усечение главы, или виселица, или и самое пятерение, умирают.
Другие же, перенесши всю жестокостью сию, бесчувственны отвозятся в тюрьму и там умирают; а, наконец, есть и такие, которые и толь крепкого сложения, что не умирают и выздоравливают".
Против смертной казни как таковой Щербатов при этом не выступал: "Пусть отнимется у преступника жизнь: тем воздаст он удовлетворение на свое преступление. Но зачем взыскательными способами искать ожесточить час смертный, и так довольно тягостный? Да будет смерть его в страх и пример других, а не в ожесточение зрящих мучения!"
Спасти приговоренного к наказанию кнутом от страшных последствий могла взятка палачу. Читатель уже знает, как смягчила свою участь Анна Бестужева; подобный прием использовался многими, кого судьба привела на эшафот. Как писал современник, "подкупленный палач… окровавит спину преступника и следующими ударами размазывает только текущую кровь".