Это был уже заметный успех, но успех еще шаткий, переменчивый. Главные силы Деникина были целы. Они могли отдохнуть, пополниться, вновь захватить инициативу. Фронтальным наступлением мы лишь оттесняли врага, освобождали территорию, а требовалось другое: разгромить и уничтожить его войска. Вот теперь-то и сказалась еще одна дальняя задумка Егорова.
Вспомним, кто одним из первых в Красной Армии осознал важную роль конницы в маневренной войне, коей являлась война гражданская? Кто заботился о том, чтобы создать у нас крупные кавалерийские соединения и отдал приказ об организации конного корпуса Буденного? И вот теперь этот корпус успешно, даже очень успешно сражался на левом крыле Южфронта, разгромил конницу Мамонтова и Шкуро под Воронежем, шел через Касторную на Новый Оскол. Сокрушающим лезвием вонзился он во вражеский тыл. А с противоположной стороны, на правом - западном крыле нашего фронта, подобную задачу решали червонные казаки начдива Примакова, тоже действующие за спиной деникинцев. И, заглядывая вперед, Егоров увидел, предугадал маневр, который мог решить исход всей кампании. Это - стремительное движение конницы Буденного все глубже в тыл врага, на его важнейшие коммуникации. Движение безостановочное, быстрое, увлекающее за собой медлительную пехоту. Чтобы центр тяжести событий находился там, где это особенно невыгодно противнику. Буденный смел и расчетлив, он сумеет осуществить рискованный замысел, надо только усилить его, добавить войск, возвысить его авторитет. Не развернуть ли Конный корпус в Конную армию? Такого еще не бывало в мировой практике, чтобы создавалась целая армия кавалеристов. Но мало ли чего не бывало прежде, на то она и революция, чтобы творить новое!
Не берусь утверждать категорически, у кого впервые родилась мысль о создании Конной армии, может, сразу у нескольких человек - так подсказывала обстановка. Знаю только, что в штабе Южного фронта об этом первым заговорил Александр Ильич. И он же сделал первый практический шаг для осуществления этой идеи: придал Буденному несколько бронепоездов, а главное - усилил его 11-й кавалерийской дивизией. В отличие от основных полупартизанских дивизий Семена Михайловича - 4-й и 6-й, в которых коммунистов и комиссаров почти не было, 11-я кавдивизия формировалась в центре страны на новой организационной основе. В ней имелось много рабочих, партийцев, боевой дух ее был особенно высок.
Итак, Егоров воевал, осуществляя в трудных условиях крупномасштабные операции, а Сталин, находясь рядом с ним, учился у Алексея Ильича, как готовить и проводить оные операции. Для Сталина это была большая и важная школа, заложившая фундамент того, что проявится потом во время Второй мировой войны. Нельзя понять многие последующие решения и действия Иосифа Виссарионовича, если не учитывать того опыта, который он, до этого в основном политический руководитель, получил на Южном фронте, работая вместе с Егоровым.
Той осенью в значительной степени определилось и мое место при Сталине, те обязанности, которые довелось потом в разных вариантах выполнять до самой его смерти. Должности советника при Сталине не существовало. Да он со своим самолюбием и не потерпел бы официальных советчиков. Но ему нужны были люди, которым он совершенно доверял, мнение которых охотно выслушивал, на плечи которых мог без колебаний переложить часть своего груза. Одним из таких людей волею судеб оказался я, ставши негласным советником Сталина, в первую очередь по военным вопросам.
Повторю, что сам Иосиф Виссарионович в ту пору слабо разбирался в стратегии, в оперативном искусстве и даже в элементарной тактике. Чего уж там - с военной картой работать еще не мог - не занимался он этим прежде. А показывать свою некомпетентность, вносить дилетантские предложения, утверждать решения, суть которых не совсем понимал, Сталину не хотелось. Я же с удовольствием делился с ним своими соображениями, основанными на солидном теоретическом фундаменте и практическом опыте. Делился, естественно, когда оставались вдвоем, но, по его просьбе, присутствовал с ним на всех военных заседаниях, совещаниях. Ему, очевидно, импонировала моя молчаливость, стремление быть незаметным, держаться в тени. После трагических событий моей жизни я стал неразговорчив и вообще сторонился людей, особенно тех, которые любят задавать вопросы. Сталина это устраивало. В полном распоряжении Иосифа Виссарионовича было два ума - его собственный и мой. Любое событие, любое решение он мог оценивать, по крайней мере, с двух точек зрения.
В штабе Южного фронта, в Серпухове, Сталин бывал нечасто, точнее сказать, наездами. Проводил в Москве, в других местах по несколько дней, иногда целую неделю. Ведь будучи членом Реввоенсовета Южфронта он выполнял и другие обязанности как член ЦК партии, как народный комиссар по делам национальностей, как нарком государственного контроля. Это требовало времени. Я удивлялся: зачем на одного человека возлагать столько забот, он же просто физически не может во все вникнуть, трудиться с полной отдачей, без спешки. Людей, что ли, надежных не хватало на все должности?!
Уже в ту пору Иосиф Виссарионович, не любивший беспричинности, нелогичности, случайностей, большое значение уделял тому, как предстать перед людьми, какое впечатление произвести. Заранее обдумывал поступки, слова, жесты. Даже одеждой все заметнее подчеркивал свое двоякое положение: военного деятеля и партийного руководителя. Шинель носил солдатскую, просторную и длинную; в такую обрядил его когда-то в Красноярске бравый фельдфебель Охрименко. Привык, значит. А на голове - лохматая ушанка, какие носили обычно рабочие в Питере (молодая жена Аллилуева в Петрограде подарила). Френч у Сталина военного фасона, со стоячим воротником, с накладными карманами, но пуговицы обтянуты материей. И брюки штатские. Фуражку он тогда почти не носил, она плохо держалась на его пышной, пружинистой шевелюре. Усы не щеточкой, как у штафирок, а совсем военные, густые, подбритые снизу ровной чертой. Но вояки, особенно кавалеристы, закручивали кончики усов в стрелку, обретая лихой вид, а для Сталина это было бы слишком. Он знал меру.
Находился ли Иосиф Виссарионович в Серпухове или уезжал, при всех условиях я должен был знать, что делается на Южном фронте, какие у нас успехи и неудачи, какие распоряжения поступили сверху или отданы Егоровым; численность наших и вражеских войск, наличие боеприпасов; данные разведки, расположение госпиталей, местонахождение бронепоездов и многое, многое другое. Вопросы Сталина бывали самые неожиданные. То он просил охарактеризовать командира энского полка; то интересовался, какие силы Деникина отвлечены на борьбу с Махно; то вдруг ему требовались сведения, сколько подков необходимо отправить в 11-ю дивизию. И я всегда, вернее почти всегда, сразу и безошибочно отвечал ему, чем и тешил свое собственное честолюбие. Я жил только интересами фронта, вникая буквально во все, и Иосиф Виссарионович ценил это. Случалось так: приезжает Сталин в Серпухов, а в это время Егоров находится где-то в войсках. Мне приходилось делать обзор событий по всему фронту. Александр Ильич Егоров настолько привык к этому, что, отправляясь в путь, обязательно говорил мне, какие сведения выделить, к чему привлечь внимание Сталина.
Я был доволен своей работой, независимым положением, кругом людей, с которыми приходилось общаться. Многое перенял для себя у Егорова. Хорошим человеком оказался уполномоченный Реввоенсовета Южфронта Григорий Константинович Орджоникидзе. Интеллигентный, образованный дворянин, обладавший чувством юмора, - с ним приятно было работать и коротать минуты отдыха. А вскоре в Серпухове появился и Климент Ефремович Ворошилов. Его тайком вывез из Москвы Сталин.
Весьма неудачно сложилось у Ворошилова минувшее лето. Он формировал на Украине новую 14-го армию. Создавалась она из партизанских отрядов, из остатков разбитых полков, из добровольцев; умелых командиров почти не имела, а к военспецам - бывшим офицерам - Ворошилов по-прежнему относился с недоверием и даже с ненавистью, хотя вопрос этот был уже ясно и недвусмысленно решен партией. Ну, и никаких успехов не смогли добиться Климент Ефремович и его ближайший помощник Кулик. Всю Украину захватил враг.
Тут уж мстительный Троцкий воспользовался возможностью свести счеты с Ворошиловым. По его распоряжению в трибунале началось следствие. Ворошилова обвинили в нарушении приказов, в преступном, небрежном отношении к существующим установкам и положениям, в применении отрядно-партизанских методов командования и ведения боевых действий, что привело к поражению, к потере Украины. Вот и оказался Климент Ефремович в столице: не у дел и с нависшим над головой карающим мечом. А Сталин взял да умыкнул его подальше от Троцкого, в свою вотчину, под защиту своих войск. Тем более что знал: командующий фронтом Егоров возражать не станет - сам на ножах с Троцким.
Александр Ильич по душевной простоте, по российской щедрости своей в незлопамятству не мог не порадеть знакомому сослуживцу, совершенно не беря в расчет лютую ненависть Ворошилова ко всем дворянам и офицерам. Три богини, вечные пряхи, в военные годы, казалось, совершенно запутавшиеся в своих нитях, хаотично рвавшие их, на самом деле вполне обдуманно и хитроумно переплетали судьбы, завязывая такие немыслимые узелки, которые предстояло в будущем разрубать с болью и кровью. В Царицыне Ворошилов начал формировать 10-ю армию, а завершил формирование, создал регулярное войсковое объединение Александр Ильич. На Украине Ворошилов собрал, слепил 14-ю армию, но когда выяснилось, что остановить врага эта армия не может, командовать ею послан был Александр Ильич, который и совершил невозможное, сорвал вражеское наступление. Сдав после этого 14-ю армию Иерониму Петровичу Уборевичу, сам Егоров возглавил Южный фронт, где и нашел пристанище подследственный Ворошилов. Вот какая вытягивалась цепочка.
У нас в Серпухове Климент Ефремович сперва чувствовал себя напряженно, поглядывал выжидающе, плотно сжимал тонкие губы маленького рта, что придавало его лицу обиженное выражение. Но, приветливо встреченный Егоровым, быстро оттаял, обрел уверенность. Он даже меня узнал и поздоровался. А в Царицыне-то вроде и не замечал.
Егорову и Ворошилову было о чем потолковать и что вспомнить. Оставив их ужинать, Иосиф Виссарионович вышел со мной в соседнюю комнату, спросил шутливо:
- Николай Алексеевич, где укрыть нам этого беглеца? Чтоб Наркомвоен не дознался и чтобы с пользой для дела?
Я сразу подумал о 61-й стрелковой дивизии, которая перебрасывалась к нам с Восточного фронта и сосредоточивалась в городе Козлове. Положение в ней было, выражаясь на тогдашний манер, аховое. Боеспособностью и дисциплиной она на востоке не отличалась, к тому же, как это часто бывает, перед отправкой из нее забрали лучших командиров и комиссаров, приберегли для себя. В пути личный состав разболтался. Едва прибыла первая бригада, начались случаи прямого неповиновения. Обмундированы люди плохо, вооружение слабое. После знакомства с этой дивизией я хотел предложить Реввоенсовету расформировать ее, обратив личный состав на пополнение других, надежных соединений. Но если послать туда столь опытного командира, как Ворошилов… Даже не начдивом, а исполняющим обязанности: для этого достаточно на первых порах устного распоряжения Егорова, без утверждения Москвы. Только не обиделся бы Климент Ефремович: армиями командовал, был членом правительства Украины, и вдруг - на дивизию.
- Интересное соображение, - сказал Сталин, словно бы подчеркивая свои слова коротким, энергичным жестом руки. Это само собой получалось у него, когда он соглашался, утверждал что-то сразу, охотно, без малейшего колебания. - Пусть Ворошилов едет в шестьдесят первую. А насчет самолюбия - он поймет. Это временно. Считаю, что он станет членом Реввоенсовета Конной армии.
- А она будет?
- Мы создадим ее в ближайшие дни, - уверенно ответил Сталин.
А Егоров, узнав о нашем предложении, как всегда, смог посмотреть еще дальше. Пусть, дескать, товарищ Ворошилов не только приводит в порядок 61-ю дивизию, но на базе ее создает резервную ударную группу. Добавим туда еще одну стрелковую дивизию, кавалерийские полки. Если почему-либо сорвется, затормозится наступление Буденного, у нас будет в запасе еще одна группировка, чтобы влиять на развитие событий.
Климент Ефремович сразу же выехал к месту службы.
18
Что-то неладное произошло вдруг с Егоровым. Будто с разлета наткнулся человек на стену, ударился больно, сник, опустил крылья.
Для таких открытых натур, как Александр Ильич, таиться, скрывать что-либо - это мука мученическая. А он таился. Завелись у него среди штабных прихлебатели, поздним вечером проскальзывали к нему на квартиру или в салон-вагон. Вместе с ними хмельным зельем пытался Егоров залить какое-то лихо. По утрам выходил опухший, невыспавшийся, иногда даже небритый. Избегая встреч со Сталиным, старался скорее уехать в войска.
В конце ноября или в декабре, во всяком случае уже после наших крупных побед, меня среди ночи, часа в два, неожиданно пригласил Иосиф Виссарионович. Сам-то он уже тогда имел привычку ложиться поздно (или рано?), часа в три-четыре, но другим отдыхать не мешал, не дергал после полуночи, работая один. А тут - на тебе!
В кабинете - завеса табачного дыма. На диване, в самом углу - растерянный, виноватый Егоров. Не в обычной своей позе (скрестив на груди сильные руки), а ссутулившийся, поникший. Сталин быстро ходил от стены до стены. Лицо возбужденное, глаза поблескивали сердито.
- Николай Алексеевич, - Сталин, как пистолетом, нацелился трубкой, - какую должность вы занимали в пятом-шестом годах?
- Весьма скромную. Командовал полуротой.
- Значит, совершенно такая же должность! - Иосиф Виссарионович сказал это Егорову и вновь повернулся ко мне. - Николай Алексеевич, если бы вам тогда приказали стрелять в бунтовщиков, вы бы стреляли?
- Конечно!
- Вы слышите?! - воскликнул Сталин. - Объясните, почему?
- Я принимал присягу, давал клятву выполнить любой приказ. Без этого не может существовать никакая армия. А в политике мы не разбирались, офицерам категорически запрещалось интересоваться политикой. Мы с вами когда-то говорили об этом, Иосиф Виссарионович.
- Помню, - подтвердил он. - И со своей стороны добавлю: в пятом году вы оба были молоды, а молодежь чаще ошибается, чаще допускает промахи… Знаете притчу о фарисеях?
- Разумеется.
- Пусть тот, у кого нет ни одного греха, первым бросит в грешницу камень… Хороши бы мы были, если бы карали друг друга за прошлые наши недостатки!
- О чем речь, Иосиф Виссарионович?
- Речь о товарище Егорове, - чубук трубки нацелился на Александра Ильича. - Он был подпоручиком и вывел свою полуроту на площадь в Тифлисе. Ему было приказано преградить путь демонстрации возле Александровского парка, что он и выполнил. И даже получил награду за свои действия. Так я говорю, товарищ Егоров?
- Да, - впервые подал голос Александр Ильич.
- Теперь он узнал, что среди тех, кто вел рабочих на демонстрацию, был и я. Теперь его, видите ли, мучает совесть… Будто он мог предвидеть, что мы встретимся. Сплошная интеллигентщина! Хуже, чем у Достоевского! Как будто не Егоров впоследствии поднял своих солдат за революцию! Как будто не он вступил в нашу партию и вот уже второй год очень успешно сражается с нашими врагами!
- Камень был на душе, - смущенно произнес Егоров. - Как узнал, что вы там были, могли под пулю попасть…
- Какой такой камень?! - Голос Сталина зазвучал осуждающе. - Разве партии когда-нибудь не доверяла вам? Мы же прекрасно понимаем, какая была обстановка, какая неразбериха, особенно после царского манифеста. Все перепуталось. Когда солдаты-украинцы подпоручика Егорова стреляли по грузинским демонстрантам, в то же самое время командир сорок девятого Брестского пехотного полка грузин-полковник Думбадзе отдал приказ стрелять по рабочим Севастополя. А солдат того же полка еврей Яков Войтевлянер, почти не знавший русского языка, выстрелил в полковника Думбадзе… Только очень подготовленные политически люди могли тогда понять и оценить обстановку.
- Мучился, как от занозы в сердце, ей-богу, - вздохнул Егоров.
- Зачем мучиться? Сели бы мы с вами за стаканом чаю, поговорили бы о Тифлисе, вынули бы занозу из сердца и из головы. Как говорит пословица: кто старое помянет… А вы знаете, Николай Алексеевич, что он хотел сделать? - в голосе Сталина звучала обида. - Он приготовил письмо Ильичу, кается в своих давних грехах и просит назначить его на менее ответственное место, где не будет терзать совесть. Он, видите ли, разбирается в искусстве, сам поет, жена у него актриса, и он мог бы стать директором Мариинского театра. А? Каково? Командующий главным фронтом республики - и Мариинский театр! Ну, разве не достоевщина?!
- В театре, товарищ Сталин, тоже борьба…
- Но не те масштабы! Вы здесь нужны, здесь решается судьба нашей революции. Я прошу и требую порвать письмо, которое вы мне показали. Оно принесет только вред и вам и всему нашему делу. Ильич хорошо знает, на каком посту от вас больше пользы. А если письмо станет известно Троцкому или его приспешникам, они не упустят случая облить вас грязью. В том числе и за Тифлис.
- Хорошо, товарищ Сталин, я сейчас же порву письмо, - поднялся Егоров, доставая конверт.
- И больше никогда не будем возвращаться к этому вопросу, - решительно произнес Сталин.
- Я рад, что разговор состоялся. Теперь между нами нет никакой стены.
- Очень ценю вашу откровенность, товарищ Егоров, - сказал Иосиф Виссарионович, заново набивая трубку. - И хочу, чтобы ничто не отвлекало нас от главного, не мешало нам развивать боевой успех. Перед нами Донбасс, перед нами важнейший экономический район, богатый углем, железом и хлебом. Это сейчас для Республики особенно важно. И освобождать Донбасс будете вы!
В обычное время, привыкнув, я почти не замечал акцента Иосифа Виссарионовича. Но когда Сталин говорил эмоционально, резко, в повышенном тоне, у него получалось "нэ" вместо "не" и особенно заметно, даже неприятно резало слух "ви-и" вместо "вы".
- Освобождать Донбасс будете ви-и, - повторил он, подчеркивая свои слова коротким, сильным движением руки.