О себе почти не думал. В трудной обстановке решения приходят словно бы сами собой. Снял френч, сорвал погоны. Когда стало совсем невмоготу от жары, опустил френч в кадушку с квасом, подержал, чтобы намокла материя. Накинул френч на голову и, став на ступеньку, затылком надавил крышку люка. Она не то что раскрылась, она распалась, настолько истлела в огне. Раскаленные угли посыпались на меня. К счастью, сухие бревна и доски уже сгорели; ничего, кроме груды углей, не оказалось на люке, и я, затаив дыхание, одним рывком выскочил из пожарища. Отбросил дымящийся френч. Оказался посреди улицы: мокрый, закопченный, грязный, в нижней рубахе, в прожженных галифе и в совершенно не пострадавших превосходных сапогах, какие положены лишь старшим офицерам и генералам. По этим-то сапогам красноармейцы, проходившие мимо, сразу опознали во мне беляка и, разумеется, не рядового.
- Ребяты, откель он взялся?
- Из ада выскочил, недобиток!
- Значит, добить его в самый раз!
Это был критический момент, которого я больше всего боялся. Я молчал и не двигался, опасаясь еще больше осложнить свое положение. А красноармейцы, сгрудившись, обсуждали:
- Осмелился, вошь тифозная.
- Глянь, может, там еще есть?
- А, нехай горят!
Подошел еще кто-то. Раздался резкий голос:
- Что за пугало?
- Ахвицер из погреба выскочил. Кокнуть его?
- Я те кокну! Приказа не знаешь: всех офицеров в штаб полка на допрос. Ряшкин, веди.
Невероятное облегчение ощутил я и чувство признательности к этим вот красным, у которых есть, оказывается, строгие приказы, определенный порядок. У меня появилась возможность осмотреться, освоиться в новом положении.
Конвоиром оказался курносый крепыш в старой гимнастерке, такой выгоревшей и застиранной, что похожа была на белую солдатскую рубаху времен скобелевских походов. Шаровары аккуратно заплатаны на коленях, ботинки, хоть и разбитые, но не заскорузлые, смазанные дегтем. Винтовку держал привычно, вид у него был бравый, и я понял, что мне с ним повезло. Не новичок, который может наделать глупостей из-за чрезмерной старательности, но и не заматеревший до крайности фронтовик, видевший-перевидевший все, для которого чужая жизнь - пустой звук. Устанет в дороге, озлится, пристрелит, а потом доложит: бежать, мол, пытался, стервец…
Мой конвоир был средних солдат; он и царской строгой службы хватил, и на войне побывал, но человечности еще не утратил, не закоснел от смертей и крови. Вел меня вполне прилично, изредка покрикивая для собственного взбадривания. Только на сапоги мои смотрел этот крепыш Ряшкин с такой завистью, что я не сомневался: разует.
- А ну, стой! - не выдержал он наконец. - Садись на камень.
Я сел.
- Размер-то подходящий, - глазами нацелился Ряшкин.
- Что? - я будто не понял.
- Сапоги, говорю, скидавай. Да побыстрей, не телись!
Обидно мне было слышать грубость, подчиняться солдатской прихоти, но что поделаешь? Конечно, бросившись на него, я мог вырвать винтовку и прикончить на месте эту обнаглевшую деревенщину. Мог убежать в степь. Но зачем? Я ведь сам стремился в плен и теперь нечего давать волю своему самолюбию.
Сев поодаль и положив винтовку, Ряшкин торопливо натягивал на грязные, в черных разводах портянки мои новые красивые сапоги, а я смотрел на него и думал: хам есть хам при любой власти и любой расцветке - хоть красный, хоть белый, хоть какой. Разве мамонтовский казак оставил бы на пленном хорошие сапоги? Да никогда. С ногами бы оторвал. И Ряшкин тоже. Суть в благородстве, в воспитании… Но тут же вспомнился мне Давнис - обрусевший французский аристократ, вхожий в такие высокие круги, куда мне, простому русскому дворянину, закрыт был доступ, - разве он не пакостней, не страшней в сотню раз любого мужика, любого казака, которые по нужде добывают себе одежду-обувку?
- Чего буркалы-то выкатил! - мой конвоир грубил, совестно ему было. - Тебе все одно дальше штаба дороги нет, босиком дотопаешь. А мне сапог на всю войну хватит.
Я промолчал: у каждого свои заботы.
Мы отправились дальше, и, как показалось мне, шли очень долго. Я ведь не привык без обуви, изранил ступни, разбил о камень большой палец и не шагал, а тащился, прихрамывая на обе ноги. И ожоги давали о себе знать. Особенно на плече и бедре. И двое бессонных суток вымотали меня. А было уже утро, и солнце палило. Спасибо Ряшкину: он остановился у колодца, позволил мне напиться и окатить себя из бадейки холодной водой. Стало полегче. Но вскоре пыль, осев на мокрое, покрыла меня с головы до пят серой коростой. Еле живой дотащился я до станции и упал на жесткую сухую траву в тени церковной стены. Немного отдохнув, осмотрелся. Вокруг сидели лежали еще десятка два пленных, офицеров и рядовых: многие были ранены. Кто-то стонал. Кружились большие наглые мухи. Чуть в стороне покуривали конвоиры, и мой в том числе.
На площади перед церковью - повозки, подседланные лошади, даже длинный черный автомобиль возле поповского дома. Туда тянулись провода полевого телефона. Там, конечно, находился штаб, где должны были нас допрашивать, но почему-то не торопились.
Послышались громкие голоса, какие-то распоряжения. С крыльца спустились двое командиров. Один в полувоенной одежде и без оружия, второй затянут офицерской портупеей, с наганом и шашкой. Вероятно, чин имели немалый: следовавшие за ними люди держались с явной почтительностью. Да и наши конвоиры вытянулись, замерли, едва заметив начальство.
С трудом приподнявшись, я оперся спиной о кирпичную степу, разглядывая красных командиров, направлявшихся к автомобилю. Лицо того, что в полувоенном френче с накладными карманами, показалось знакомым. Где я видел его?.. Да неужели? Не ошибка ли?
- Ряшкин! - позвал я.
Конвоир шагнул ближе.
- Чего приспичило?
- Слушай, тот, который впереди, Джугашвили? - в сильном волнении спросил я.
- Рехнулся? Сам ты небось Джугашвили. Это товарищ Сталин!
Сталин? Мне доводилось слышать эту фамилию в Москве. Он - член первого большевистского правительства, председатель по делам национальностей. Знал я и о том, что он теперь возглавляет оборону Царицына, но эта фамилия никак не ассоциировалась у меня с рядовым Иосифом Джугашвили…
Некогда было рассуждать, сомневаться. Сейчас он сядет в автомобиль. Если и ошибка, я ничего не потеряю…
- Конвоир! - строго сказал я Ряшкину. - Немедленно иди к Сталину и доложи: здесь подполковник Лукашов из Красноярска.
- Подполковник? - почтительно удивился Ряшкин моему званию.
- Живей, живей! Это очень важно!
К неописуемой радости моей, Ряшкин пошел. Неуверенно, бочком приблизился к машине. Заговорил с кем-то, указывая на Сталина. Его пропустили. Сталин повернулся, выслушал солдата, посмотрел в сторону церкви. Я сделал знак рукой.
Да, это был он! Сильно изменившийся, сразу не узнаешь, но все же он: я убедился в этом, напряженно вглядываясь, пока Сталин шел ко мне. Он выглядел моложе, стал худощавей, светлей лицом. Отрастил густые усы. Но главная перемена заключалась в другом. Я видел его сдержанным, несколько даже подавленным в неблагоприятной для него обстановке, а теперь уверенность и решительность сквозили во всем: от посадки головы до походки.
- Вот они, - почтительно указал на меня Ряшкин.
Джугашвили-Сталин пристально разглядывал меня, брови приподнялись, выражая недоумение, и я сообразил: как ему распознать в грязном, обгорелом, изнуренном человеке некогда с иголочки одетого самодовольного подполковника, с которым беседовал давно и недолго. Но ведь голос-то не меняется!
- Здравствуйте, - сказал я. - Вот ведь где довелось встретиться…
Он промолчал, но по выражению лица я понял: что-то шевельнулось, пробудилось в нем, и поторопился напомнить:
- Вас тогда перевели в Ачинск.
- Совершенно верно, - глаза его чуть-чуть потеплели. - Как вы попали сюда?
- Перешел на вашу сторону.
- Перешел? - Он чуть подался ко мне. Затем требовательно посмотрел на конвоира, ища подтверждения.
Ряшкин заморгал растерянно, переступил с ноги на ногу. Поймав мой полный надежды взгляд, покосился на сапоги. Правдивый все же оказался мужичок. Стукнул прикладом о землю и доложил:
- Так точно! Оне сами выскочили, и без стрельбы…
- Рад слышать, - сказал Сталин. Через плечо, не оборачиваясь, распорядился: - Товарищ Власик, отвезите его в Царицын, пусть вылечат. Под вашу личную ответственность. Когда поправится, скажете мне.
- Будет исполнено.
- До свидания, - с легкой улыбкой произнес Сталин. И, чуть помедлив, повторил: - До скорого свидания, Николай Алексеевич.
Я был поражен: он помнил мое имя!
…Пройдет много лет, после смерти Сталина недоброжелатели его, обвиняя во всех грехах, припомнят и этот случай, будут упрекать задним числом: своих товарищей по партии, верных пролетариев не щадил, карая за малейшие срывы, уничтожал, а раненого белого офицера под Царицыном пожалел, спас. Как это, мол, расценивать?
Задававшие такой вопрос не замечали или не хотели замечать его нелепости, тенденциозности. Сколько было в ту пору пленных белогвардейцев, сколько их видел-перевидел Сталин. Сотни. И что, разговаривал он с ними, заботился, спасал? Если и сделал исключение для одного офицера, то причины имелись веские.
6
Некто Власик, чьим заботам я был поручен, оказался исполнительным и деятельным. Ночью мы находились уже в Царицыне. Привезли меня в длинное, похожее на казарму, здание недалеко от вокзала. Часовые знали Власика в лицо, пропустили нас, ничего не спросив. На втором этаже мне предоставили вполне приличную комнату с кроватью и тумбочкой. А предварительно я еще (стараясь не смочить обожженные места) обмылся в нетопленой бане, примыкавшей с тыла к казарме.
Вызванный утром старичок-доктор отнесся ко мне очень сочувственно. Обработал ожоги, порезы на ногах и сказал, что все это не опасно, гораздо важнее для меня полный покой, хорошее питание и крепкий сон. "Сильное переутомление, отдохнуть требуется. Нервы, нервы", - несколько раз повторил он, обращаясь не столько ко мне, сколько к Власику. Тот кивал, ухмыляясь, и его ухмылка, я чувствовал, не нравилась доктору.
- Весьма признателен, - сказал я врачу. - Постараемся выполнить ваши предписания.
- Молодцом, молодцом, - похвалил он. - Могу навестить больного завтра, - это уже к Власику, - но сюда, в ваше учреждение, просто так не пропустят.
- Назовете свою фамилию, я дам указание, - напыжился Власик. Он ушел вместе с врачом, а под вечер вернулся, принес два свертка, большой и малый. В одном оказалось офицерское обмундирование, даже фуражка без кокарды и старые, хотя и крепкие сапоги. В другом - хлеб, сахар, чай и вобла.
- Кипяток в тамбуре возле дежурного, - сказал Власик. И предупредил: - На улицу соваться не советую. Не пустят…
- Учту.
- Учитывай или не учитывай - все одно: без меня ни шагу и точка, - ухмылка у него была наглая, держался он с подчеркнутым превосходством и вообще сразу произвел на меня неблагоприятное впечатление. Лет ему было меньше, чем мне, но он был из числа тех, кто предрасположен к полноте, фигура расплывчатая, рыхлая, физиономия тоже. Комиссарская кожаная куртка тесновата. Плоская кепчонка сдвинута низко на лоб. Хоть и не преминул Власик за наше короткое знакомство несколько раз подчеркнуть что он пролетарий, из рабочего класса, я все же не мог его представить никем, кроме как половым из трактира или официантом из ресторана средней руки. Слащавая улыбочка: "чего изволите" - и холодный расчет в глазах. Будет лебезить перед сильным, перед богатым, а при возможности без зазрения совести оберет до последней копейки пьяную жертву. Видывал я субъектов такого склада среди вестовых, ординарцев. Подобострастно улыбается начальству и готов издеваться над тем, кто ниже его. Я прежде чурался подобных людей, но теперь находился в таком положении, когда знакомства не выбирают.
Для Власика я был загадкой, он не мог смекнуть, как разговаривать со мной. С одной стороны, вроде бы офицер, "белогвардейская сволочь", с которой и толковать нечего, а с другой, Сталин заботится, вылечить велел и все такое прочее. Мне смешно было наблюдать, как пытается Власик определиться, найти линию поведения.
- Ну, оклемался, что ли? - спросил он. - Хватит с тебя, завтра доложу, что здоров.
Да, пора было указать ему надлежащее место. Спустив ноги с кровати, я с подчеркнутым пренебрежением поманил его пальцем.
- Ты чего? - удивился Власик.
- Ближе, - ледяным тоном произнес я. - Здесь! Стоять! Если еще раз услышу обращение на "ты"…
- Ха! - перебил он, вновь обретая свою нахальную усмешку. - Ишь, чего захотел… - Однако осторожность взяла все же верх. - А как еще величать? Может, "барин"? Или "ваше благородие"?
- Разрешаю называть меня гражданином и даже обращаться по имени-отчеству, - продолжал я окатывать Власика холодной водицей, - иначе перестану замечать вас. Это во-первых!
- Будет и во-вторых? - Он все еще пытался насмешничать.
- Будет. Завтра в присутствии Сталина я дам вам пощечину и объясню, чем она вызвана.
- Ну, ты… Ну, вы это бросьте. - Он даже отшатнулся к порогу. - А то ведь можно и схлопотать, - теперь он был явно растерян.
- Марш отсюда! За дверь! - скомандовал я. - И без стука в эту комнату не входить!..
Власик не выдержал моего тона, моего взгляда: он был озадачен, был обозлен, но все-таки выполнил мое распоряжение - исчез. А в следующий раз, прежде чем войти, постучал.
Приобщил, в общем, наглеца, недавнего, как выяснилось, унтера, к элементарной вежливости, и стал ждать. От предстоящего разговора зависело очень многое, и мне трудно было сохранить спокойствие. А Власик, как назло, долго не появлялся. Лишь во второй половине дня потный, запыхавшийся взбежал он по лестнице, поздоровался торопливо и сказал:
- Он у себя…
Повел меня мимо покосившихся заборов, мимо мертвых, холодных паровозов, куда-то на запасные пути станции. Там стоял состав из нескольких пассажирских вагонов первого класса. Бойцы в гражданском, одетые всяк по себе, несли караул возле подножек. Прохаживался морячок с деревянной коробкой маузера через плечо. Он окинул меня цепким, запоминающим взглядом, молча кивнул: проходите.
Миновали просторный салон, где работали несколько человек, склонившись над бумагами. Кто-то говорил по телефону. Дробными очередями строчила пишущая машинка.
Дверь. Еще дверь. Власик подтянулся, поправил кепчонку, постучал костяшками пальцев.
В кабинете-спальне Сталин находился один. Он, видимо, отдыхал, полулежа на диване возле стола. И одет был по-домашнему. Темная гимнастерка с расстегнутым воротом - из какой-то мягкой материи. Такие же брюки заправлены в неказенные, не по шаблону сшитые сапоги.
- Пусть дадут чай, - сказал Сталин Власику и, улыбнувшись, указал мне на кресло. - Садитесь. Как ваше здоровье, Николай Алексеевич?
- Весьма признателен вам. - Я запнулся, не зная, как обращаться к нему. Он догадался:
- Иосифом Виссарионовичем зовут меня.
- Спасибо. Мне очень повезло, что встретился с вами.
- Не будем забегать вперед. Время покажет. А теперь хотелось бы знать, почему вы у нас?
Я не имел никаких причин скрывать, с какой целью перешел фронт. Наоборот, даже рассчитывал на Сталина, с его помощью больше надежды разыскать негодяев, если они в плену. Но мне трудно было говорить о своем горе, кощунственным казалось открывать чужому человеку то, что произошло с Верой. И вообще я отвык быть откровенным, делиться пережитым. С декабря семнадцатого года, после разговора с Алексеем Алексеевичем Брусиловым, я только тем и занимался, что молчал, таился, выдавал себя за другого, скрывая от всех непоправимое свое несчастье.
Пауза затягивалась. Хорошо, что вошел Власик. Пока он расставлял на столе стаканы, о чем-то советуясь со Сталиным, я внимательно разглядывал профиль Иосифа Виссарионовича. У него отросли волосы: густые, пружинистые, черные, зачесанные назад - целая шапка волос. В Красноярске, при первой встрече, он был острижен, голова казалась маленькой, а нос - слишком большим. Нет, крупноват, конечно, нос, однако не очень. Это Давнис, вышучивая солдата, утрировал, бывало, для смеха… Стоп! Этот негодяй исполнял обязанности командира роты, с его стороны грозила Сталину неприятность.
- Помните капитана Давниса? - вырвалось у меня.
- Поручика?
- Ну да, тогда он был поручиком. Вырос теперь негодяй!
Сталин посмотрел на Власика, застывшего у двери. Видно было - очень хочет послушать. Но взгляд Иосифа Виссарионовича был таков, что любопытный сразу исчез.
- Я помню, - сказал Сталин. - А в чем дело?
- Ищу его, чтобы задушить своими руками. Его и Оглы… Мне бы только добраться до них, не знаю, что с ними сделаю. Огнем буду жечь!
- Успокойтесь. Выпейте чаю и успокойтесь.
Нет, я уже не мог сдерживаться. Прорвалось то, что копилось, болело, терзало меня все последние месяцы. Я видел, как вздрагивают мои руки, слышал, как неузнаваем напряженный голос, но не в состоянии был остановиться: говорил, говорил, говорил, наполняясь признательностью к Сталину за то, что он так внимательно, сочувственно, сопереживающе слушает мою исповедь. А когда я сказал, что сотворили негодяи с моей Верой, глаза Сталина блеснули яростью, он ударил кулаком по столу.
- Позор! - глухо произнес он. - Это не люди, цис рисхва, это разбойники с большой дороги!
И тут случилось такое, на что я, выгоревший, опустошенный, никак, казалось бы, не был способен: я заплакал, с трудом сдерживая конвульсивные, истерические движения. Сталин, тактично, отвернувшись к завешенному окну, курил, давая мне время справиться со своей слабостью.
- Их мало расстрелять, этих бандитов, - произнес он. - Не знаю, как поступить, но расстрел - слишком легкая смерть для них.
Собравшись с силами и подавив рыдания, я продолжил рассказ о своих странствиях и поисках, но теперь Иосиф Виссарионович слушал меня менее внимательно, думая о чем-то. Спросил:
- Скажите, вы воевали против нас?
- После революции я вообще не сделал ни единого выстрела. Это ведь можно проверить…
- Не надо проверки. Я убежден в вашей порядочности и, надеюсь, никогда не услышу от вас неправды.
- Все, что угодно, выскажу самое обидное и неприятное, но неправды не будет! - воскликнул я. - Слово чести!
- Это очень весомое слово, - торжественно произнес Сталин, будто принимая от меня присягу на верность. - Со своей стороны я во всем постараюсь помочь вам, Николай Алексеевич. Если понадобится - обращайтесь в любое время.
Сталин дважды нажал кнопку звонка. В дверях появился Власик.
- Прошу запомнить, - сказал ему Иосиф Виссарионович, - мы полностью доверяем товарищу Лукашову. Выдайте ему оружие и круглосуточный пропуск. И помогите разыскать тех людей, которых он назовет…