Я еще постоял некоторое время, видел, как на половине площади Румянцева знаменщик подошел к офицеру, отдавая знамя, и как тот рубанул его с плеча. Знаменщик упал… Я забыл фамилию этого презренного героя, но помнится… он, повергая к ногам императора отбитое им с боя знамя, получил Владимира с бантом за храбрость!!!" (М. А. Бестужев. "Мои тюрьмы)".
Декабристы на площади медлили и ни на что не решались; их противники теперь решительно и поспешно делали карьеру. Лейтенант Михаил Кюхельбекер не бежал с Сенатской - он сложил оружие согласно правилам офицерской чести. Кюхельбекер, по словам А. Е. Розена, "подошел к генералу Мартынову, чтобы через него передать свою саблю великому князю Михаилу… В это время наскочил на него полковник пионерного эскадрона Засс с поднятою саблей, что заставило генерала Мартынова остановить его порыв и сказать ему: "Ай да храбрый полковник Засс! Вы видели, что он вручил мне свою полусаблю!"".
Среди странностей этого дня была еще одна, о которой стоит упомянуть: несмотря на то, что декабристы стояли в первых рядах, в центре каре, ни один из них не был ранен или убит, а на Сенатской 14 декабря погибло около тысячи человек.
Ночью Петербург выглядел как город, захваченный после сражения. Повсюду конные и пешие патрули, к месту сбора вели первых пленных: лейб-гренадеров, солдат Московского полка, матросов Гвардейского экипажа… Сенатская площадь превращена в бивуак победителей. "Странно оживленную картину представляла площадь эта. Она была местами освещена пылающими кострами, у которых грелись артиллеристы и солдаты. Сквозь дым и мерцание пламени то показывались, то скрывались блестящие жерла пушек, поставленных на всех выходах главных улиц на площадь… Внутри этого заветного круга, где за несколько часов решилась участь царя и России, рабочий люд деятельно хлопотал смыть и уничтожить все следы беззаконной попытки неразумных людей, мечтавших хоть немного облегчить тяжесть их горькой судьбины. Одни скоблили красный снег, другие посыпали вымытые и выскобленные места белым снегом, остальные убирали тела убитых и свозили их на реку", - вспоминал М. А. Бестужев.
Среди описаний побоища один эпизод поражает символической выразительностью: "Сенат тогда был не тот, что вот теперь стоит, а старый, и были там сделаны этакие весы правосудия… Так народ забрался туда, братец ты мой, чтобы лучше видеть. Так там смотришь: ноги висят, а верхней части туловища нет. Страх просто!" ("Из воспоминаний петербургского старожила"). Чаши весов правосудия уравновесились: обе они заполнились трупами…
В эту же ночь начались аресты - сначала тех, кто был на площади, затем других членов тайного общества. "Все нижние чины, схваченные на месте битвы, были заключены в Петропавловской крепости. Все прочие лица приводились во дворец, и новый император сам всех допрашивал", - писал С. П. Трубецкой. Число арестованных все увеличивалось, их привозили в Петербург со всех концов Российской империи. Среди них были люди, входившие в Союз спасения и Союз благоденствия, а затем отошедшие от политических дел; и те, кто в какой-то степени были причастны к тайным обществам.
У императора достало дальновидности не распутывать клубок до конца, не увеличивать число подследственных - более того, значительная часть их была освобождена за недостаточностью улик или "заслужила забвение кратковременностью заблуждения, извиняемого отменной их молодостью". Он не ошибся: среди тех, кто в тот момент оказался на подозрении или под следствием, находились его будущие министры, генералы, сановники.
К следствию по делу декабристов привлечено 579 человек, осужден 121. В первые недели казематы Петропавловской крепости, гауптвахты Зимнего дворца и Генерального штаба до отказа заполнились арестованными. И кто же они, эти заговорщики и мятежники? Люди из лучших семейств, аристократы, военные в чинах, цвет петербургской молодежи! Общество в смятении, каждый день называют новые имена. "Как? И этот?" "И этот тоже?" Нет, мир решительно сошел с ума!
В начале января 1826 года декабриста А. Е. Розена доставили из Зимнего дворца в Петропавловскую крепость. Он вспоминал: "В Комендантском доме застал я четырех офицеров: лейб-гвардии Измайловского полка Андреева, князя Вадбольского, Миллера и Малютина. Через полчаса вошел комендант на деревянной ноге, генерал-адъютант Сукин, прочел пакеты, поданные фельдъегерем, и объявил нам, что по высочайшему повелению приказано держать нас под арестом. В этой же комнате с нами стоял пожилой мужчина с проседью, в статском сюртуке, с анненским крестом, украшенным бриллиантами, на шее. Комендант обратился к нему, узнал его и воскликнул с укором: "Как! и ты здесь по этому делу с этими господами?" - "Нет, ваше превосходительство, я под следствием за растрату строительного леса и корабельных снарядов". - "Ну, так слава Богу, любезный племянник", - сказал комендант и родственно пожал руку честного чиновника".
Спокойнее становится на душе, что не все основы разрушены - хоть что-то в отечестве осталось незыблемым.
В событиях 14 декабря в Петербурге существенно не только то, что в этот день происходило на Сенатской, но и последствия, реакция общества. Александр Блок скажет: "…Пушкина… убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха". Этот исчезающий воздух еще был на Сенатской, где завершалась целая эпоха нашей истории. Она началась со времен екатерининского либерализма, была овеяна славой победы 1812 года - эпоха расцвета культуры, общественной жизни, давшая столько ярких, сильных, незаурядных людей.
Гибнет Милорадович - славный воин старшего поколения, обречена золотая, в подлинном смысле этого слова, молодежь - достаточно вспомнить Муравьевых, Бестужевых. Битва проиграна - и, как водится, появляются мародеры. Одни тащат по мелочам: у князя С. П. Трубецкого, заключенного под арест в Зимнем дворце, крадут шубу. Полицейский с командой солдат несколько дней ждет на квартире князя А. И. Одоевского, чтобы арестовать его. Рассказ полицейского подкупает своим простодушием. Ему приглянулись ботфорты Одоевского: "Такие чудесные ботфорты. Ночью даже во сне приснились… Утром, братец ты мой, не утерпел я, затворил хорошенько двери и потихоньку снял ботфорты с колодок и примерил. Фу ты, пропасть! точно как будто на меня шиты… Ну, думаю, чего же зевать? Ведь Авдуевскому (Одоевскому. - Е. И.) их теперь не носить; все равно пропадут, пожалуй, а мне пригодятся! Я их, улучивши удобную минуту, и стащил, да с солдатом домой и послал" ("Из воспоминаний петербургского старожила").
Другая кража, о которой рассказал в "Записках" Н. С. Голицын, куда серьезнее: раненого Милорадовича привезли с Сенатской площади в один из ближних домов, уложили на диван, и адъютант А. П. Башуцкий осторожно раздел его, "…снимая с него мундир с лентою и многочисленными орденами его, которые и сложил в той же комнате. После того в нее входило и выходило в течение дня много людей, конечно, не посторонних и не чужих, но в конце концов ордена пропали! - и так как они нигде и ни у кого не оказались, то, вероятно, были украдены! но кем и как - осталось неизвестным". Бедный Милорадович! Он порадовался, что пуля, поразившая его, не солдатская, но не знал, что еще при жизни все награды его будут украдены каким-то негодяем.
Были мародеры и покрупнее. Князь А. И. Одоевский стал в эти дни жертвой не только кражи (что ботфорты? Бог с ними), но и предательства: "Многие из верноподданных сами спешили привозить к императору ближайших своих родственников, не дожидая, чтоб приказано было их взять. Так, В. С. Ланской не дозволил родному племяннику жены своей, кн. Одоевскому, никакой попытки к избежанию ожидавшей его участи, и, не дав ему ни отдохнуть, ни перекусить, повез во дворец. Супруга Ланского наследовала 2 тыс. душ от кн. Одоевского по произнесении над ним приговора", - вспоминал С. П. Трубецкой.
Еще одну историю долгое время обсуждали в петербургском обществе. В Следственной комиссии особым рвением отличался генерал А. И. Чернышев. Декабрист А. В. Поджио рассказывал о нем в мемуарах: "Нет хитрости, нет коварства, нет самой утонченной подлости, прикрытой маской то поддельного участия, то грозного усугубления участи, которых не употреблял бы без устали этот непрестанный деятель для достижения своей цели". Основной его целью была карьера, но открылась и другая ослепительная возможность. Среди арестованных был однофамилец генерала - граф З. Г. Чернышев, один из богатейших людей России. Александр Иванович Чернышев сделал все для того, чтобы представить Захара Григорьевича Чернышева особо опасным государственным преступником, а после его осуждения заявил о своем праве на наследство - на двадцать тысяч крепостных.
Эта история наделала немало шума. Знаменитый генерал А. П. Ермолов заметил в связи с нею, что генерал А. И. Чернышев в своем праве: одежду казненного всегда получал палач. Чернышеву в просьбе было отказано. Декабрист Н. И. Лорер писал в воспоминаниях: "Председатель Государственного совета Николай Семенович Мордвинов отстоял законных, прямых, ближайших родственников и присудил состояние старшей сестре Захара Чернышева… Известная своим влиянием в то время на петербургское общество старуха Наталия Кирилловна Загряжская из дому Разумовских не приняла генерала Чернышева к себе и закрыла для него навсегда свои двери, да и весь Петербург радовался справедливому решению".
Как же общество отнеслось к восстанию декабристов? По свидетельству А. Е. Розена, "действия или действователи 14 декабря обсуждены различным образом: одни - видели в них мечтателей, другие - безумцев, третьи - бранили, называли их обезьянами Запада, четвертые - укоряли их в непомерном честолюбии; иной порицал безусловно, другой жалел; мало кто судил беспристрастно, и то почти тайно, соображаясь с достоинствами отдельной личности и выпуская из виду главную причину и главную цель".
А. С. Грибоедов, некоторое время находившийся под следствием по этому делу, скажет, что "сто прапорщиков хотели перевернуть Россию", а Ф. В. Булгарин донесет, что среди декабристов были агенты австрийского правительства. "Из русских один только Н. М. Карамзин, имевший доступ к государю, дерзнул замолвить слово, сказав: "Ваше Величество! заблуждения и преступления этих молодых людей суть заблуждения и преступления нашего века!"" (А. Е. Розен). Как и бывает в подобных обстоятельствах, представлен весь спектр общественной реакции: от низости и предательства - до трезвой оценки событий и заступничества (в частности, А. С. Грибоедов не раз будет вступаться за осужденных).
Но не только в событиях 14 декабря, а и в последующем: в приговорах суда и в казни декабристов (13 июля 1826 года) было что-то ирреальное. В приговоре Верховного уголовного суда осужденных разделили на двенадцать разрядов. Собственно судебного разбирательства не было - Верховный суд заочно вынес приговоры по материалам Следственной комиссии, не видя и не выслушав обвиняемых. И что это были за приговоры! Пятеро главных виновников приговорены к четвертованию; следующие, "преступники первого разряда", - к отсечению головы и т. д. "…Каким образом все эти судьи, зародившиеся при Екатерине и возникшие при Александре, не были проникнуты духом кротости этих двух царствований, чтоб так скоро, внезапно отказаться от всего прошедшего и броситься, очертя голову, в пропасть казней и преследований!.. Скажите, где и когда они видели во всю свою долголетнюю жизнь и эти виселицы, и эти каторги в таком числе и в таком размере?" - негодовал декабрист А. В. Поджио.
Редактором "Донесения Верховного уголовного суда" был М. М. Сперанский, либеральнейший советник Александра I, на которого возлагалось в свое время столь много надежд и которого декабристы в случае победы прочили в члены Временного правления - первого правительства нового государства. В докладе Верховного суда, составленном Сперанским, говорилось, что "все подсудимые без изъятия, по точной силе законов наших, подлежат смертной казни". Страшно заглядывать в такие глубины человеческого падения.
Было еще одно странное обстоятельство: целый ряд декабристов оказался осужден Верховным уголовным судом… за цареубийство! "Мне суждено было переходить от удивления к удивлению. Я не знал, что есть суд надо мною - теперь узнал, что он уже и осудил меня… думал, что меня осудят за участие в бунте, - меня осудили за цареубийство. Я готов был спросить: какого царя я убил или хотел убить?" - вспоминал С. П. Трубецкой.
Четвертование, отсечение головы… Да в России уже более полувека не казнили политических преступников! За сто лет до декабристов в Петербурге четвертовали и секли головы, но в сознании дворянства 1820-х годов это отдалено почти так же, как кровавые времена Ивана Грозного!
Император смягчил приговоры: четвертование заменено повешением, отсечение головы - вечной каторгой. В Комендантском доме 12 июля 1826 года осужденным объявили приговоры, а на кронверке Петропавловской крепости уже начались работы - там строили виселицу и эшафот.
Всякая смертная казнь - ужас, но ужас и циническое безобразие казни декабристов поражают воображение. Сооружение виселиц - забытое в России ремесло, а палача пришлось выписывать из-за границы. К. Ф. Рылеева, П. И. Пестеля, П. Г. Каховского, М. П. Бестужева-Рюмина и С. И. Муравьева-Апостола привели к месту казни - но виселица еще не готова, и они ждут. Наконец петли наброшены, скамьи выбиты из-под ног - и трое из пяти: Рылеев, Каховский и Муравьев-Апостол - срываются в яму под виселицей: веревки не выдержали тяжести их тел и кандалов. Запасных веревок нет, за ними посылают в ближайшие лавки, но ранним утром все они еще заперты, и трое людей, видящие своих повешенных товарищей, стоящие тут же гробы, снова ждут. "Бедная Россия! И повесить-то порядочно не умеют", - произнес Сергей Муравьев-Апостол.
При казни присутствовали военные и полицейские чины, место ее исполнения было оцеплено войсками. Ужас происходящего был непереносим для многих: А. Х. Бенкендорф, чтобы не смотреть, ничком лежал на шее своей лошади, священник П. Н. Мысловский лишился чувств… По неписаной традиции сорвавшихся с виселицы следовало помиловать. Но новый военный генерал-губернатор Петербурга П. В. Голенищев-Кутузов приказал вешать снова. Тела казненных оставались на виселице весь день. Ночью их сняли; по слухам, забросали в гробах негашеной известью и зарыли где-то на острове Голодай. Говорили, что во все время казни на кронверке играла музыка оркестра Павловского полка.
Кажется, в столице наступило затишье. В семьях осужденных траур; готовятся в путь несколько женщин - жены декабристов, получившие разрешение следовать в Сибирь за мужьями.
Есть еще одна странность, связанная с историей декабристов, - слухи. "По городу ходили странные и большей частью нелепые слухи, смущавшие и тревожившие народонаселение столицы, особенно простой народ… Так, например, всюду ежедневно ходили слухи о пороховых подкопах под всеми улицами, по которым должны были везти тело покойного императора (тело императора Александра I было привезено в Петербург в начале марта 1826 года. - Е. И.), от заставы до обоих соборов, и под этими последними, подвалы которых будто бы были наполнены бочками с порохом!.. Как ни нелепы были эти слухи, но они легко распространялись в простом народе и держали умы, да и само правительство в тревоге; со стороны последнего, конечно, были приняты все меры предосторожности и опровержения тревожных слухов" (Н. С. Голицын).
Нам, знающим последующую историю, эти слухи кажутся особенно странными. В феврале - начале марта 1826 года никаких подкопов под улицами и пороха в подвалах Казанского и Петропавловского соборов, конечно, не было. Но слухи 1826 года странным образом предвещали то, что произойдет в Петербурге в 1880–1881 годах.
14 декабря в каре Преображенского полка на Сенатской площади вместе с Николаем I был его семилетний сын - цесаревич Александр Николаевич, будущий император Александр II. Люди, которые убьют его 1 марта 1881 года (члены организации "Народная воля"), еще не родились на свет, но они совершат то, о чем сейчас шепчутся в Петербурге. Цареубийцами станут они, а не декабристы, которых казнят, отправят на каторгу за разговоры о цареубийстве, за недонесение о таких разговорах. В 1880 году взрыв потрясет Зимний дворец: динамит в его подвал пронесет народоволец Степан Халтурин. Будет и пороховой подкоп под Малой Садовой улицей в 1881 году… Странная вещь - слухи.
А городское простонародье забывчиво и падко на зрелища: сколько несчастных зевак было побито картечью 14 декабря на Сенатской, но всякое новое происшествие по-прежнему собирает толпы народа. Через несколько месяцев после восстания в Петербурге "…распространился слух, что в такой-то день утром из Казанского собора поведут попа с козлиной бородой! - и в этот день утром вся площадь Казанского собора залилась несметными и густыми толпами народа со всего города: все отовсюду бежали на Казанскую площадь посмотреть попа с козлиной бородой! Долго и тщетно полиция употребляла все меры убеждения народа разойтись, и наконец - прибегла к очень оригинальному способу принуждения к тому, не прибегая к насилию: привезли пожарные трубы с водою - и давай ею с четырех сторон окачивать любопытных! Эти внезапные холодные души миром очистили площадь", - писал Н. С. Голицын. Так - от трагедии к фарсу, что, видно, свойственно жизни.
Время с декабря 1825 по июль 1826 года - словно одна из вершин в истории Петербурга, когда отчетливо просматривалось его прошлое и будущее: жестокость самодержавной власти прошедшего столетия и жестокость революционеров и революции грядущего века.
"Город самовластья"
Важнейшие постройки и благоустройство городского центра. Чудеса прогресса. Холера 1831 года. Пожары. "Русский костюм". Пушкин в Петербурге. Подмостки для императора. Сочинитель Белинский. Опасные мечтатели. Вражеский флот в заливе. Смерть Николая I
Я посмотрел на небо и искренно присягнул себе не возвращаться в этот город самовластья голубых, зеленых и пестрых полиций, канцелярского беспорядка, лакейской дерзости, жандармской поэзии…
А. И. Герцен. "Былое и думы"
В 20–30-е годы XIX века Петербург продолжал украшаться, благоустраиваться. К этому времени сложился ансамбль Дворцовой площади в своем нынешнем виде, продолжалось строительство Исаакиевского собора (архитектор О. Монферран), про который горожане говорили, что его сорок лет строили, а потом сорок лет ремонтировали. Началось строительство в 1818 году, а закончилось в 1858-м. Исаакиевский собор - одна из самых грандиозных и дорогих построек Петербурга: его возведение обошлось в двадцать три миллиона рублей. Снаружи его украсили бронзовые барельефы, выполненные на темы евангельских сюжетов и жития Св. Исаакия Далматского, для внутреннего убранства были использованы самые дорогие материалы и самоцветные камни.
Особый интерес в городе вызывала установка колонн из гранитных монолитов вокруг здания. Каждая колонна весила около ста тридцати тонн. "Посредством самого простого механизма огромная масса гранита, скала под прекрасной наружностью, поднята и поставлена на место в один час. Мы смело можем сказать, что в Европе нет подобных колонн из цельного гранита. Сей храм будет памятником, достойным России", - писала в 1823 году газета "Северная пчела".