- Потому, - отвечала она, - что во Франции после 25 лет не танцуют.
Я… возразила ей, что танцевать нужно, пока не отказывают ноги, и что развлечение это гораздо полезнее картежной страсти". На что Мария Антуанетта со вздохом согласилась.
Однако и в России существовали свои ограничения, введенные не правилами двора, а традициями дворянского общества. Е. П. Янькова вспоминала: "Одни только девицы танцевали, а замужние женщины - очень немногие, вдовы - никогда. Вдовы, впрочем, редко и ездили на балы, и всегда носили черное платье, а если приходилось ехать на свадьбу, то сверху платья нашивали золотую сетку". Балы назывались "куртагами": "барыни собирались с работами, а барышни танцевали; мужчины и старухи играли в карты".
Янькова жила в Москве, быт которой был более патриархален, чем в Петербурге. Немолодая вдова Дашкова отстаивала право женщин танцевать, "пока не отказывают ноги", и смотрела на балы, как на "полезное развлечение". Московский подход был принципиально иным. Старая столица - крупнейшая в России ярмарка невест. Сюда съезжалось все дворянство подбирать партии для своих отпрысков. Танцевали только девицы. Замужние дамы были способны отвлечь кавалеров, поэтому им отводилось место в сторонке с рукоделием. Пребывание вдовы на куртаге выглядело почти скандально. Впрочем, когда возраст превращал ее из предмета соблазна в предмет почтения, она получала право играть в карты наравне с мужчинами. Таким образом, московские балы были мощным регулятором семейных связей и показателем возрастной иерархии. Особенно это заметно на примере Благородного собрания.
"В своем кругу"
Сезон балов охватывал осень, зиму и весну. На лето дворянство разъезжалось в имения. "Собрания начинались с 24 ноября, с именин императрицы, и когда день ее рождения, 21 апреля, приходился не в Пост, то этим днем и оканчивались собрания", - рассказывала Янькова. Балы происходили по четвергам с шести вечера до полуночи.
Ф. Ф. Вигель вспоминал: "Не одно только московское дворянство, но и дворяне всех почти Великороссийских губерний стекались сюда, чтобы повеселить жен и дочерей. В огромной зале… поставлен был кумир Екатерины, и никакая зависть к ее памяти не могла его исторгнуть. Чертог в три яруса, весь белый, весь в колоннах, от яркого освещения весь, как в огне, горящий, тысячи толпящихся посетителей в лучших нарядах, гремящие в нем хоры музыки… Тут увидят они статс-дам с портретами, фрейлин с вензелями, а сколько лент, сколько крестов, сколько богатых одежд! Есть про что целые девять месяцев рассказывать в уезде…
Не одно маленькое тщеславие проводить вечера со знатью привлекало их в Собрание. Нет почти русской семьи, в которой бы не было полдюжины дочерей: авось или Дунюшка, или Параша приглянутся какому-нибудь хорошему человеку! Но если хороший человек незнаком никому из знакомых, как быть? И на это есть средство. В старину существовало в Москве целое сословие свах, им сообщались лета невест, описи приданого и брачные условия; к ним можно было прямо адресоваться, и они договаривали родителям все то, что в Собрании не могли высказать девице одни только взгляды жениха. Пусть другие смеются, а в простоте сих дедовских нравов я вижу что-то трогательное".
Однако и свахи не решали всех проблем. Порядочный молодой человек не должен был приглашать неизвестную ему девушку и всегда старался заранее быть ей представлен общим знакомым. Если они встречались на частном балу, то хозяева брали на себя роль посредников. Но в Благородном собрании при стечении нескольких тысяч человек знакомство составляло заметную трудность. В крайнем случае кавалер мог сам отрекомендоваться родителям приглянувшейся особы, но такой поступок ко многому обязывал, поскольку обнаруживал его интерес. Делу часто помогали военные мундиры. С офицерами (а это в XVIII веке почти все молодые мужчины) можно было танцевать и без представления. Их форма уже свидетельствовала о положении в обществе.
Чтобы не слишком смущать приезжих провинциалок блеском туалетов богатых москвичей, Екатерина в 1780 году приказала дамам для визитов в Собрание пошить мундирные платья. Их цвета соответствовали цветам губернии, в которой находились имения мужей. "Намерение-то было хорошее, - рассуждала Янькова. - Хотели удешевить для барынь туалеты, да только на деле вышло иначе: все стали шить себе мундирные платья, и материи очень дешевые, плохой доброты, ужасно вздорожали. Зимы с две их поносили и перестали. Так как батюшка был владельцем в Калужской губернии и в Тульской, то у матушки было два мундира - один стального цвета, другой, помнится, лазоревый с красным".
Вообще же на балы в Благородном собрании старались принарядиться как можно богаче. Замужние дамы предпочитали материи, затканные серебром и золотом. Мужчины до начала царствования Александра I не сдались на милость революционной моде и продолжали носить французские цветные кафтаны из атласа и бархата, шитые шелками, блестками, серебряной и золотой нитью. "Явиться в сапогах на бал никто и не посмел бы, - что за невежество! Только военные имели ботфорты, а статские все носили башмаки. На всех порядочных людях хорошие кружева, - это много придавало щеголеватости. Кроме того, пудра очень всех красила, а женщины и девицы вдобавок еще румянились, стало быть, зеленых и желтых лиц и не бывало… Некоторые девицы сурьмили себе брови и белились, но это не было одобряемо в порядочном обществе".
Подчас пышность московских праздников казалась однообразной. На их фоне выделялись балы в русском стиле, которые устраивал граф А. Г. Орлов. Они понравились даже критично настроенным сестрам Вильмот. Марта рассказывала, что в промежутках между контрдансами юная дочь графа исполняла русские танцы. Особенно ирландку очаровал танец с шалью. "По красоте, изяществу и элегантности это прекраснее всего, что мне когда-либо приходилось видеть. В сравнении с грациозной красотой графини Орловой фигура леди Гамильтон, безусловно, показалась бы грубой; право, не грешно запечатлеть на полотне естественность и свежесть прелестной графини". О своих успехах Матти сообщала скромно: "Вы, верно, знаете, что англичанок считают неуклюжими, однако мой прекрасный напудренный кавалер остался мной доволен".
Вообще же ей до крайности не нравилось московское дворянское общество, в особенности молодые девушки, которых она находила вульгарными и плохо воспитанными. Возможно, девицы сами воспринимали мисс Вильмот в штыки, видя в ней потенциальную соперницу на балах. Ведь иностранка уже сама по себе привлекает внимание, а значит, отвлекает кавалеров. Логика дворянской Москвы в данном вопросе была проста: незамужняя женщина - всегда невеста.
Вырвавшись из этого брачного кошмара в путешествие по белорусским имениям Дашковой, Марта заметно приободрилась. Бал у губернатора Смоленска ей, например, очень приглянулся. "После полонеза танцевали много контрдансов, было очень весело и приятно. Мне показалось, что среди девиц Смоленска меньше лихорадочного волнения по поводу демонстрации хорошего воспитания, чем среди московиток, которые хотят ошеломить вас, выставляя свое знание четырех или пяти языков, свои музыкальные способности и глубокие познания в великой танцевальной науке. Жительницы Смоленска более естественны и, я бы сказала, лучше воспитаны, поскольку налет застенчивости мешает тому отчаянному любопытству, которым грешит почти половина прекрасных девиц, знакомых мне по Москве".
"Четыре-пять языков", на которых, перескакивая, трещали московские барышни, с раздражением упомянуты в письмах Матти неоднократно. Поскольку сама она не знала русского, а французским владела далеко не в требуемом объеме (Дашкова даже наняла для нее учителя), то подобные беседы были девушке в тягость. Ее амплуа представительницы более высокой культуры страдало. Дамы, быть может, ненамеренно обнаруживали превосходство, а это наносило ущерб достоинству Марты.
Однако мисс Вильмот, кажется, не слишком разобралась в ситуации: выставить на показ свои достоинства девицы старались не перед ней, а перед кавалерами. И тут было не до "налета застенчивости" - потенциальный жених мог уплыть в чужие руки. Его следовало поразить. Единственное действительно предосудительное качество - любопытство. Марту шокировало, что девицы рассказывали о своих поклонниках и, не смущаясь, спрашивали о ее победах. Эта модель поведения понятна - набить себе цену и разведать о видах соперницы. Кэтрин покоробила другая деталь: дамы без стеснения осведомлялись о стоимости каждой вещи из ее туалета. Их логика ускользала от гостьи. То, что она находила простой невежливостью, было средством социального распознавания и, возможно, самозащиты. Дворянки определяли, каков размер ее состояния и к какому кругу невест она относится. Поскольку состояния не было, интерес мгновенно пропадал. Все это вкупе не могло не задевать сестер-ирландок. Их принимали не за тех, кем они являлись, - просто гостей и просто путешественниц.
Более колкая и язвительная Кэтрин, доведенная московскими кумушками до отчаяния, наговорила о них гадостей в письме подруге Анне Четвуд. Русская религиозность - "идолопоклонство", сами они - "горделивые медведи". "Вот, например, во время бала к прекрасной княжне подходит молодой человек и приглашает ее на танец. Он едва заметно кланяется, поворачивается и уходит к танцующим, предоставляя ей следовать за ним в одиночку. Они танцуют (очень не изящно), а как только танец кончается, он вновь кланяется, а она делает реверанс, и они расходятся, не сказав друг другу ни слова".
Последний пункт явное преувеличение, иначе не возникло бы термина "мазурочная болтовня". Однако неловкость молодых людей тоже вполне вероятна - в процессе знакомства "с марьяжным интересом" оба чувствовали себя как на иголках. К тому же на московских балах собирались не одни москвичи. Подавляющее число составляли как раз провинциалы, приехавшие из медвежьих углов устроить судьбу "Дунюшки или Параши", манерами они явно не блистали.
После прочтения писем сестер Вильмот кажется, что Виже-Лебрён побывала в другой стране, общалась с другими дамами, видела другие балы. Художница была покорена красотой русских женщин и вкусом, царившим в московском высшем обществе. Это тем более странно, что отзывы относятся к одному и тому же времени. "Я заметила, что в Санкт-Петербурге высший свет составляет как бы одно семейство, где все кузены и кузины друг другу. В Москве больше жителей, а дворянство куда многочисленнее: высшее общество само по себе составляет почти всю публику. В бальной зале, собирающей лучшие фамилии, может находиться до шести тысяч персон. Зала сия опоясана галереей с колоннами и приподнята на несколько маршей; на ней прогуливаются не участвующие в танцах. Перед галереей несколько зал, где ужинают и развлекаются картами. Я побывала на одном из сих балов и была поражена количеством очаровательных молодых особ… Они были одеты в античные кашемировые туники, расшитые золотой бахромой, по примеру того, что я предложила великой княгине Елизавете… Приподнятые рукава застегивались великолепными алмазами, а прически в греческом стиле украшались повязками, усыпанными бриллиантами. Несравненные по богатству и элегантности костюмы сии еще более украшали всю эту массу прелестных женщин".
От менуэта к вальсу
В XVIII веке главным церемониальным танцем был полонез. Он исполнялся неопределенным числом пар и больше напоминал торжественное шествие под музыку. В России "польский" стал известен еще в допетровское время. Его считают первым европейским танцем, проникшим ко двору московских царей. Широкое распространение получил хоровой полонез, что было неудивительно в стране с развитым церковным пением. Хор в сочетании с симфоническим и роговым оркестрами создавал необыкновенно торжественную атмосферу. Композитором, мастерски владевшим этим жанром, был О. А. Козловский. Он служил офицером в русской армии во время войны с Турцией, в 1788 году под Очаковом его музыкальные способности были замечены Г. А. Потемкиным, который зачислил молодого человека в свою свиту. Уже в Петербурге в 1791 году Козловский участвовал в подготовке праздника в Таврическом дворце и написал полонез на стихи Г. Р. Державина "Гром победы раздавайся", ставший в конце царствования Екатерины неофициальным гимном России.
Во время полонеза хозяин дома танцевал в первой паре с самой знатной гостьей. Они задавали движения, которые повторяла вся колонна. Поэтому рисунок танца полностью зависел от вкусов устроителя бала. Шествие не ограничивалось одним залом, оно могло течь по анфиладе комнат и даже выплеснуться в сад. За хоровым полонезом следовали оркестровые, они перемежались менуэтами и контрдансами.
В течение целого столетия менуэт оставался обязательным элементом любого бала. "Потом стали танцевать гавот, кадрили, котильоны, экосезы, - рассказывала Янькова. - Танцующих бывало немного, потому что менуэт был танец премудреный, поминутно или присядь, или поклонись, и то осторожно, а иначе или с кем-нибудь лбом стукнешься, или толкнешь в спину; мало этого, береги свой хвост, чтоб его не оборвали, и смотри, чтобы самой не попасть в чужой хвост и не запутаться. Танцевали только умевшие хорошо танцевать, и почти наперечет знали, кто хорошо танцует. Вот и слышишь: "Пойдемте смотреть, танцует такая-то, Бутурлина или Трубецкая с таким-то". И потянутся изо всех концов залы, и обступят круг танцующих, и смотрят как на диковинку, как дама приседает, а кавалер низко кланяется. Тогда в танцах было много учтивости и уважения к дамам. Вальса тогда еще не знали и в первое время, как он стал входить в моду, его считали неблагопристойным танцем: как это - обхватить даму за талию и кружить ее по зале".
Менуэт сдал позиции с падением Бастилии. Отказ от него сразу увеличил число участников бала. Куда проще танцующим казался котильон - вид кадрили. Он обычно завершал собрание и носил неофициальный, шутливый характер. Это был танец-пантомима, танец-игра, исполнявшийся на мотив вальса и уже позволявший многие вольности. "Там делают и крест, и круг, и сажают даму, с торжеством приводя к ней кавалеров, дабы избрала, с кем захочет танцевать, а в других местах и на колена становятся перед нею; но чтобы отблагодарить себя взаимно, садятся и мужчины, дабы избрать себе дам, какая понравится… Затем следуют фигуры с шутками, подавание карт, узелков, сделанных из платков, обманывание или отскакивание в танце одного от другого, перепрыгивание через платок".
Перечисленные танцы отличались сложностью, исполнять их без специальной подготовки никто не рисковал. Обучение начиналось лет с шести. А в европейских владетельных домах еще раньше. Екатерина II вспоминала, что ей наняли преподавателя танцев в четыре года. Он заставлял девочку делать па на столе, но, по ее мнению, "это были выброшенные на ветер деньги", так как в действительности она научилась танцевать гораздо позже. Когда княгиня Репнина уговаривала мать будущей графини Головиной отпустить дочку на бал, та отказывалась, уверяя, что ее Варенька "маленькая дикарка" и "едва умеет танцевать".
Родители специально возили детей к знаменитым танцмейстерам, которые давали уроки в каком-нибудь богатом доме. Там, помимо отпрысков владельца, собирались дети его знакомых, так что занятия проходили шумно и весело. Янькова писала: "Дети мои учились танцевать у Иогеля. Он считался лучшим танцмейстером; был еще другой, Флагге, но этот не имел такой большой практики; а Иогеля всюду приглашали. Он бывал у Архаровых, у Неклюдовой, у Львовой, у Шаховских, словом - везде, куда я детей возила". По четвергам Иогель устраивал специальные детские балы в собственном доме на Бронной. Сестра А. С. Пушкина - О. С. Павлищева говорила, что он "переучил несколько поколений в Москве". Его танцевальные классы в разное время работали в домах Трубецких, Бутурлиных и Грибоедовых.
Особую прелесть русским балам придавали роговые оркестры. Этой диковинки не было ни в одной другой стране, и почти все иностранные мемуаристы оставили о ней свои отзывы. Придворный оркестр егерей играл специально для публики в Летнем саду. Каждый музыкант мог взять на своем инструменте только одну ноту, поэтому исполнителям требовались огромное внимание, опыт и слаженность. Во время балов роговой оркестр помещался в соседней комнате так, чтобы его не было видно, поскольку инструменты выглядели не слишком красиво. Массивные рога, обтянутые сверху кожей, а внутри гладко отполированные, производили впечатление чего-то громоздкого и крайне неартистичного. Тем не менее музыка, которую они издавали, походила на гобои, фаготы, кларнеты и охотничьи рожки, но была нежнее и задушевнее. Она чем-то напоминала духовой орган.