Конечно, это не Заболоцкий. Но и время было другое. Литература - и простодушнее, и безыскуснее. Такие вершины, как Ломоносов или Державин, возвышались горными хребтами над долиной, где пастушки и фавны разыгрывали пасторали. Струйский уверял, будто изобрел зрительные стекла - сажесеты, при помощи которых мог заглядывать не только внутрь человеческого глаза, но и "до самых мыслей оным проникнуть". Так он заглянул в очи избранницы и обнаружил там "множество преострых стрел" и "фейерверочных ракет". Испуганный юноша вознамерился было обратить внимание на другие глаза, "которые не столь бы ядовиты были… и тотчас вошел в стихотворческие размышления, воображая себе маленьких купидончиков, составляющих сии заразительные орудия".
В 1768 году Струйский женился на Олимпиаде Сергеевне Балбековой. В поэмах он называл ее "Татиссой" и прославлял белым стихом:
Пей со мной одну здесь чашу,
Сладости в уста вливая,
Расцелуй меня, Татисса,
Как целован был доныне!
Обнимай, мой свет, нежнее,
Чувствия мои пленяя…
К несчастью, Татисса умерла при родах, оставив совсем юного, 20-летнего мужа, с двумя близнецами - девочками Прасковьей и Александрой. Николай Еремеевич оплакал ее, как положено, не только прозаически, но и в стихах:
Не расцветайте розы,
Любезныя уж нет.
Ея уж нет на свете.
Померк ея уж свет…
Через три года Струйский встретил и полюбил Александру Петровну Озерову, небогатую дворянку, проживавшую в Москве. Он придумал ей звучное поэтическое имя Сапфира, и его муза вновь ожила. И через 15 лет брака страсть Николая Еремеевича к жене была столь же жаркой, как и в 1772 году:
Ероту песни посвящаю,
Еротом жизнь мою прельщаю,
Ерот в мой век меня любил,
Ерот мне в грудь стрелами бил:
Я пламень сей тобой, Сапфира, ощущаю!
По отзывам современников, супруги были полной противоположностью. Быстрый, нервный, вспыльчивый, иногда склонный к деспотичной жестокости муж. И мягкая, достойная, хозяйственная жена, имевшая над ним несомненную власть. Мемуарист князь И. М. Долгоруков вспоминал: "Александра Петровна была женщина совсем других, чем ее муж, склонностей и характера. Тверда, благоразумна, осторожна. Я, признаюсь, мало женщин знавал таких, о коих обязан говорить с чувством усердия и признательности".
Противоположности сходятся. Брак Струйских был тому подтверждением. Супруги любили друг друга. Александра Петровна родила мужу 18 детей, из которых восемь выжили. До последних дней Николай Еремеевич продолжал сочинять стихотворные признания своей суженой:
Ежели б возможно было
Анатомить мое сердце,
Чтоб мне жить осталось после,
Как мою раскроют грудь,
То б мое печально сердце
Той, конечно, показало,
Той, я кою обожаю,
Как давно по ней вздыхаю,
Сколь по ней я плачу, стражду…
Конечно, живя в богатом имении Рузаевка, в доме-дворце, построенном по чертежам В. И. Баженова, окруженный толпой детей и супругой, выполнявшей его малейшие желания, Николай Еремеевич давно не плакал и не страдал. Но положение обязывало. Взялся писать "еротоиды", изволь покорять сердце любимой вздохами и слезами. Струйского отказывались печатать в столичных журналах, он сам издавал свои книги в роскошных переплетах и на дорогой бумаге, а потом дарил всем проезжающим. Благодаря этому его страсть к Сапфире обрела общероссийскую известность.
Сидеть на двух стульях Струйскому было нелегко. Но, как мы уже говорили, весь русский XVIII век в каком-то смысле сидел на двух стульях и находил это удобным. Попытка соединить несоединимое, чтобы достигнуть идеала, видна и в семейной жизни. Суть куртуазной любви - вечная погоня за предметом. Суть любви супружеской - само обладание. Русская культура, традиционно привыкшая ко второму варианту отношений, склонна не предвкушать, а вкушать любовь. Но как растянуть мимолетное на годы? В рыцарских романах этому помогают частые разлуки и страдания разъединенных пар, для которых каждая новая встреча как первая. В сниженной, повседневной жизни вечное воспроизводство влюбленности достигается сменой предметов страсти. Россия, как часто случается, придумала нечто новое - куртуазную любовь в браке. Неожиданный гибрид, примиривший многих сторонников "просвещенных" отношений с необходимостью иметь семью.
"Ты родилася крестьянкой, завтра будешь госпожа"
В сословном обществе не могли не возникать ситуации, когда представители разных социальных слоев оказывались настолько захвачены любовным влечением, что вступали в брак, перешагнув через предрассудки. Мезальянс в России второй половины XVIII столетия нельзя назвать частым, но из ряда вон выходящим он тоже не являлся. Конечно, дворянское общество решительно осуждало подобные вольности. Особенно категоричны бывали дамы. Рассуждая о равенстве, адмирал П. В. Чичагов замечал: "Вопреки всем усилиям остроумнейших водевилистов ввести в моду неравные браки, на них постоянно смотрят как на нестерпимое неприличие. Женится ли человек известного круга на актрисе или на женщине ниже своего сословия, как бы она ни была хороша собой, воспитана, добродетельна, умна и безукоризненного поведения, ее никогда не примут в то общество, к которому принадлежит ее муж. Женщины, к какому бы званию они ни принадлежали, с величайшим отвращением избегают соприкосновения с женщинами, которых почитают ниже себя".
Адмирал несколько сгущал краски. Русским дамам приходилось терпеть в своем кругу и купеческих дочек, вышедших за представителей лучших фамилий, и иностранок отнюдь не благородного происхождения, которых молодые офицеры, обучавшиеся за границей, привозили с собой. Если мужчина-дворянин женился на неровне, это еще было полбеды. Браком он поднимал женщину до своего уровня. Однако если оступалась дама, выйдя замуж за человека низкого происхождения, к ее проступку относились куда строже. Считалось, что она уронила себя в грязь, родные прекращали с ней всяческие сношения, и бедняжка как бы умирала для света.
Янькова вспоминала: "К чести моего времени скажу, что тогда подобные случаи бывали за редкость и неравные браки не бывали так часты, как теперь. Каждый жил в своем кругу, имел общение с людьми, равными себе по рождению и по воспитанию, и не братался со встречным и поперечным". Далее мемуаристка приводит печальную историю одной из своих родственниц: "Третья жена дядюшки Ростислава Евграфовича, урожденная княжна Гагарина, Александра Ивановна, была прекрасная собой. Оставшись после мужа молодой вдовой, она влюбилась в учителя своих падчериц - из духовного звания и сделала непростительную глупость: вышла за него замуж. Он был человек очень грубый, и она дорого поплатилась за свое увлечение: муж ее запер почти безвыходно дома, и она грустно дожила свой век взаперти, удаленная от своих родных, которые, разумеется, осуждали ее за безрассудство и к ней не езжали, а к ним ее муж не пускал, и так она умерла, забытая ото всех, претерпевшая от грубого семинариста самое жестокое обращение, потому что он был и скуп, и, говорят, бедную жену свою нередко бивал. Домишко их был в Георгиевском переулке, близ Спиридоновки - маленький, деревянный, в три окна, и ворота всегда на запоре. Бывало, едешь мимо, посмотришь и подумаешь: каково это бедной Александре Ивановне после довольства и изобилия, после житья в палатах и в кругу знатных родных и друзей томиться в такой лачуге? Да, вот что значит, как поддашься влечению безрассудной страсти!"
Без одобрения родня встречала также и браки титулованных аристократок с представителями среднего дворянства. Однако если дама оказывалась достаточно решительной, она поступала так, как считала нужным. Примером тому служит второй брак княгини Прасковьи Юрьевны Гагариной, свояченицы героини предыдущего сюжета. "При жизни первого супруга по положению и богатству Прасковья Юрьевна принадлежала к высшему кругу петербургского общества, - писала о ней Сабанеева. - В молодости она бывала при дворе императрицы Екатерины… После смерти первого супруга княгиня Гагарина осталась вдовою с большой семьей на руках и с крупным, но расстроенным состоянием… Тогда на пути ее жизни встретился человек, который принял в ней и в ее делах большое участие: это был Петр Алексеевич Кологривов. Он помог распутать какой-то процесс по имению покойного князя Гагарина, затем несколько лет спустя сделался вторым супругом княгини Прасковьи Юрьевны… Старшие дочери ее были тогда уже замужем и неблагосклонно смотрели на отчима; несмотря на это между супругами Кологривовыми была полнейшая гармония".
Совсем иначе дело обстояло, когда мужчина высокого происхождения женился на женщине ниже себя. Если за ней давалось большое приданое, на мезальянс закрывали глаза и родные, и дворянское общество, и императрица. Так дочери богатых купцов и промышленников попадали в аристократическое окружение. Напомним, дочерью поволжского купца Сурмина была мать княгини Е. Р. Дашковой. В елизаветинскую эпоху, тихомолком поминая происхождение самой государыни, на подобные союзы смотрели весьма просто. Но и в дальнейшем преград им не ставили. Так, статс-секретарь Екатерины II, публицист, писатель и философ Г. В. Козицкий женился в 1773 году на дочери уральского горнозаводчика Ивана Мясникова - Екатерине. Ее отец, унаследовав громадное состояние заводчиков братьев Твердышевых, оставил каждой из четырех дочерей по два завода и по 19 тысяч крепостных, что сделало их завидными невестами. Несмотря на незнатное происхождение, девушки составили приличные партии с представителями родов Бекетовых, Пашковых, Дурасовых, а через браки детей осколки Мясниковского богатства достались родам Бибиковых, Балашовых, князей Долгоруких, Белосельских, Васильчиковых, Трубецких, графов Левашовых, Толстых, Закревских, Лаваль. Сама Екатерина Ивановна Козицкая, благодаря уму и врожденному такту, сумела добиться положения в свете. Рано овдовев, она дала дочерям хорошее образование и удачно выдала их замуж. Княгиня Белосельская и графиня Лаваль играли в высшем обществе конца XVIII - начала XIX века заметную роль, их мать держала открытый дом в Петербурге. Вращаясь в дипломатических салонах своих родственников, французского эмигранта графа Лаваля и австрийского посла графа Лебцельтерна, старушка Козицкая бойко вела беседы с дипломатами, прибегая к помощи внучек-переводчиц. Сама она разговаривала только по-русски и называла себя дочерью "простого мужика".
Но самым громким мезальянсом века был, конечно, брак графа Н. П. Шереметева со своей крепостной актрисой П. И. Ковалевой-Жемчуговой. Он состоялся в ноябре 1801 года в Москве и венчал собой почти два десятилетия "греховной" связи. Менее чем через полтора года 34-летняя Прасковья Ивановна скончалась, а в 1809 году в мир иной отошел и граф Шереметев, оставив сиротой их шестилетнего сына.
Великая актриса родилась в 1768 году в семье крепостного кузнеца, от которого унаследовала фамильную болезнь - туберкулез позвоночника. Ее отец был горбат, из-за чего первая фамилия девочки была Горбунова. Иногда, впрочем, ее именовали и Кузнецовой. В театре Прасковья Ивановна получила "благозвучную" сценическую фамилию Жемчугова, поскольку все шереметевские актеры носили фамилии в честь драгоценных камней: Гранатова, Алмазова, Яхонтова и др. Перед самым замужеством граф придумал для возлюбленной родословную легенду, по которой она происходила из обедневшей польской шляхты. В брачном свидетельстве Прасковья Ивановна расписалась фамилией Ковалевская. Но вряд ли эта мелодраматическая версия могла кого-то обмануть. Николай Петрович всего лишь соблюл формальность, дабы не оскорбить общество. Однако он не решился венчаться открыто. Обряд был тайным, в церкви Симеона Столпника на Поварской, на нем присутствовали только два свидетеля - архитектор Джакомо Кваренги и подруга невесты крепостная балерина Шлыкова-Гранатова.
Прасковья Ивановна очень рано была вырвана из крестьянской среды и попала на обучение в школу для театральных актеров. В 1773 году молодой Шереметев, только что вернувшийся из заграничного путешествия, впервые увидел свою будущую супругу пятилетним ребенком и сразу оценил ее голос. Позднее он писал, что "прилагал старания о воспитании ее и, не зная еще о душевных предчувствиях, думал более об усовершенствовании ее к театру". Воспитание и образование будущих исполнителей были поставлены у Шереметевых на профессиональную основу. В качестве наставников приглашались русские и иностранные актеры, музыканты и певцы. Детей учили грамоте, иностранным языкам и хорошим манерам. Благодаря этому Прасковья Ивановна умела держать себя не хуже светской дамы. А природная скромность и большой такт делали ее общество особенно приятным.
В 1779 году Жемчугова впервые появилась на сцене, а уже в следующем году 12-летней девочкой исполняла главную роль. Вопреки распространенной легенде, Прасковья Ивановна никогда не была красавицей, во всяком случае ни современники, ни даже муж ее таковой не считали. Хрупкая, болезненная, бледная, она привлекала к себе в первую очередь силой своего таланта. Позднее Николай Петрович писал, что он "долгое время наблюдал свойства и качества ее и нашел украшенный добродетелью разум, искренность, человеколюбие, постоянство, верность, нашел в ней привязанность ко святой вере и усерднейшее богопочитание. Сии качества пленили меня больше, нежели красота ее, ибо они сильнее всех прелестей и чрезвычайно редки".
Прасковья Ивановна действительно была глубоко верующим человеком, и ей непросто было оказаться в числе наложниц барина. Впоследствии она тяжело переживала долгую совместную жизнь в грехе. Вероятно, Николай Петрович заметил, что Параша подросла и волнует его уже не только чистотой голоса, после того как ее посватали за Ивана, сына графского лесника Егора Вешнякова. Родители ударили по рукам, но барин не дал разрешения на брак. Отголосок тех событий сохранился в народной песне, сочинение которой приписывается Жемчуговой:
- Не тебя ли, моя радость,
Егор за сына просил?
Он тебя совсем не стоит,
Не к тому ты рождена.
Ты родилася крестьянкой,
Завтра будешь госпожа.
Предложение, конечно, лестное. Но в глубине души героиня песни вздыхает:
Хоть хочу быть госпожою,
Да Ванюшу очень жаль.
Выбирая любовниц из круга крепостных актрис, молодой Шереметев завел обычай оставлять у очередной избранницы платок, чтобы ночью прийти за ним. Около 1781 года одной из таких избранниц стала и 13-летняя Параша, но еще несколько лет граф делил свое внимание между подрастающей звездой и певицей Анной Буяновой-Изумрудовой. Прошло немало времени, прежде чем Жемчугова стала единственной, полностью захватив душу своего хозяина.
В 1788 году, после смерти отца, старого графа П. Б. Шереметева, Николай Петрович, которому исполнилось 37 лет, начал открыто жить с Прасковьей Ивановной, специально построив для нее небольшой домик в парке Кусково. К этому времени в московском обществе уже пошли пересуды о странной паре. Считалось вполне естественным, что граф имел крепостных любовниц, однако ему давно пора было жениться на женщине своего круга и продлить род. То, что Шереметев медлил со столь важным шагом, не вызывало одобрения. Причину видели в чрезмерном увлечении актрисой, из-за которой граф пренебрегал семейными обязанностями. Такое поведение было неприличным. Однако великолепные праздники и театральные представления в Кускове и Останкине, где собиралась вся благородная Москва, смягчали ропот недоброжелательства.
После воцарения Павла I Шереметев, как друг детства императора, попал в особую милость. В 1797 году он был назначен обер-гофмаршалом двора и вынужден переехать в Петербург. Вместе с ним отправилась и Жемчугова. Это было тяжелое время для влюбленных. Николай Петрович - меценат и артистическая натура - не имел данных для управления двором. Прасковья Ивановна не могла существовать без сцены. Тем не менее им пришлось оставить милое Останкино, где граф построил для возлюбленной целый театр-дворец, достойный ее таланта.
В столичном доме на Фонтанке Жемчугова занимала половину покоев. Она не могла являться ко двору, не участвовала в светских развлечениях. Другом последних лет жизни Прасковьи Ивановны стал пожилой итальянский архитектор Кваренги, с которым она много беседовала об искусстве. Павел I, навещая дом Шереметева, оказывал его возлюбленной знаки внимания, удостаивал ее разговорами. Но двойственность, незаконность собственного положения мучила молодую женщину.
Сырой климат Петербурга не пошел актрисе на пользу. Обострилась врожденная чахотка. Здесь она начала кашлять кровью. Прасковья Ивановна восприняла случившееся как кару свыше. Она заказала себе перстень-печатку с гравировкой: "Наказуя, наказуй мя, Господи, смерти же не предаде". Некоторое время единственной отдушиной для Жемчуговой были домашние концерты, но вскоре врачи запретили ей петь. Незадолго до гибели Павла I Николай Петрович подал в отставку с поста обер-гофмаршала, ему претила жизнь при дворе, он не хотел "метаться при празднествах и столах". А главное - граф решился на трудный шаг - соединиться узами брака с женщиной, которую любил уже 20 лет. Прасковья Ивановна получила вольную, а также выдуманную родословную.
Однако оставалось еще препятствие. Граф должен был получить разрешение от императора - своего рода признание законности союза и гарантию, что при наследовании титула и состояния не возникнет трудностей. Во время коронационных торжеств в Москве Николай Петрович устроил для молодого Александра I роскошный праздник в Кускове, где и было дано согласие монарха.