Один корпус принца Конде остался под Линцем – и вел переговоры с Англией о том, чтобы перейти на ее содержание. Герцог Анжуйский, в глубине души, очень противился мысли "вернуться к мрачной жизни русского драгунского полковника, квартирующего на Волыни". Так как Суворов не препятствовал, Гренвиль сделал предложение царю направить означенный корпус в Триест, откуда перевезти в Англию и присоединить к войскам, назначенным для предложенной высадки во Франции. Но намерения Павла, недавно такие благожелательные по отношению к Сент-Джемскому двору, уже изменились. В Лондоне выказывали слишком много любезности к Вене. Принц Конде, однако, долго ждал результата предложений, сделанных в Петербурге, и когда, в марте 1800 г., все еще оставаясь в неизвестности, он решился, хотя и с сожалением, снова двинуться в Россию, сопровождавший его русский комиссар, князь Горчаков, неожиданно объявил ему, что он уже больше не находится на службе царя. В порыве гнева Павел послал приказание фельдмаршалу распустить этот корпус, и в тот же день, на параде, велел сложить с себя оружие нескольким французским офицерам, находившимся в Петербурге.
Суворов получил в то же время выговор за то, что выразил свое одобрение проектам принца, и упреки, или дурное обращение, посыпались теперь на него. Во всяком случае ничем не оправдываемое поведение Павла по отношению к славному воину не было однако внушено одними пустыми мотивами, в которых обычно думали найти его причину: пренебрежение к прусской форме, постоянное пребывание при нем дежурного генерала и прочие нарушения устава. Конечно, Павел был такой человек, что преувеличивал до абсурда значение подобных проступков. Рассказы Толстого о состоянии армии, только что им покинутой, доставили, однако, другое неудовольствие, гораздо более серьезное и имевшее тем больше оснований для возбуждения неудовольствия государя, что оно находило подтверждение этого донесения в одном письме, в котором Суворов говорил о невозможности выступить в поход без австрийцев! Как автор такой военной реформы, которая лишала русских генералов их штабов и не давала им услуг интендантства, царь должен бы был, без сомнения, признать в себе самом большую долю ответственности за это. Но на это он не был способен. Он ответил Суворову, воспроизведя слово в слово обидные утверждения, содержавшиеся в послании фельдмаршала, и вывел из них заключение, что раз находят одних австрийцев в состоянии хорошо воевать, то они и должны одни заботиться о дальнейшем ведении войны После этого он продолжал удручать князя Италийского все более и более яркими проявлениями своего неудовольствия.
Суворов провел конец зимы в своем Кобринском имении, где, чувствуя все сильнее и сильнее физически и нравственно только что пережитые испытания, он остался, однако, верен своим привычкам, как и своим чувствам и идеям. Он по-прежнему играл с деревенскими мальчишками, пел на клиросе и строил планы вторжения во Францию. В апреле Павел почувствовал угрызения совести и, торопя фельдмаршала приехать в Петербург, совершенно неожиданно назначил ему встречу, достойную "героя всех веков", как он теперь выражался: роскошно обставленное помещение в Зимнем дворце, триумфальная арка при въезде в столицу, кортеж, кантаты. Но в последний момент все эти приготовления были отменены. Ветер снова переменился, и говорят, что Кутайсов взял на себя труд привести флюгер в движение.
Когда бывший цирюльник по приказанию царя выехал навстречу, Суворов будто бы сделал вид, что не узнает фаворита, расспрашивая его с притворным чистосердечием о его происхождении и заслугах, доставших ему такое высокое положение. После чего он позвал знакомого нам лакея:
– Прошка: я тебе каждый день повторяю: перестань пить! перестань воровать. Но ты меня не слушаешь. Однако посмотри на этого человека: он был то же, что и ты, но, не быв никогда пьяницей и вором, он теперь шталмейстер Его Величества, граф и кавалер всех Российских орденов!
Вследствие этой выходки, или же по другой неизвестной нам причине, "герой всех веков" прибыл в Петербург без всякой помпы 20 апреля 1800 г. (старый стиль) вечером и остановился просто в доме своего племянника, графа Хвостова, где ему тотчас же пришлось слечь в постель. 6 мая, после возобновлявшихся припадков беспамятства, он скончался, и Павел даже не проводил до Александро-Невской лавры тело знаменитого полководца. Молва говорит, будто он ограничился тем, что поклонился по дороге гробу, стоя на углу одной улицы, для встречи процессии. Вернувшись затем во дворец, он был весь день сумрачен, не мог спать ночью и еще на другой день не переставал повторять: "Жаль!" Но из Камер-фурьерского журнала, 9 мая, в день похорон, не видно, каким образом он устроился, чтобы воздать праху героя хотя бы это мимолетное уважение. Мы знаем минута в минуту его времяпрепровождение, и, по-видимому, он был занят другим.
В соборе, по рассказам графини Головиной, коридор, ведший к последнему жилищу великого усопшего, оказался слишком узким, и гренадеры итальянской армии бросились вперед со словами: "Суворов должен пройти всюду!". И, подняв гроб на плечи, они нашли способ проложить ему дорогу.
VIII
С этим человеком, который, несмотря ни на что, мечтал еще воевать во главе австро-российской армии, исчезала последняя надежда на возвращение к прошлому. Венский двор несомненно вступил теперь, поздно и неохотно, на путь уступок и необходимых исправлений. Он предал военному суду генерала Фрёлиха и поручил чрезвычайному послу представить извинения в Петербурге. Но в то же время раздражение Павла усилилось известиями, полученными им от его дочери, Александры Павловны. Они сообщали, что она терпит дурное обращение, которое, со стороны ее завистливой belle-soeur, второй жены императора Франца, Марии-Терезии Неаполитанской, принимало характер настоящего преследования. Молодой женщине ставили в укор даже блеск ее бриллиантовых украшений, затмевавших бриллианты императрицы! Проезжая из Вены в Будапешт, великая княгиня очаровала венгров своей красотой и грацией. Она завоевала их любовь, надев национальный костюм, но тотчас же возбудила подозрение, что поощряет сепаратистские стремления, которые действительно чрезмерно возбуждало ее присутствие. Поэтому за ней был учрежден такой тщательный и придирчивый надзор, что духовник принцессы, Самборский, был вынужден сам ходить на рынок и прятать под полой рыбу, предназначенную для русской ухи, любимого блюда бедной Александры Павловны! Когда она в марте 1801 года умерла от родов, говорили, что Мария-Терезия этому содействовала. Больной будто бы было отказано в самом элементарном уходе!
С другой стороны, Ростопчин все более и более брал верх над Паниным, и его влияние, совпадавшее с возраставшим неудовольствием Павла против коалиции, возвращало государя к первоначальной программе его царствования. Вопреки своему космополитическому воспитанию, будущий защитник древней столицы империи от французов обнаруживал в этот момент душу старого москвича, враждебную всяким сношениям с европейским миром и, наряду с самыми ошибочными внушениями, он почерпал здесь некоторые очень правильные мысли. России, говорил он, незачем воевать на чужой территории, за интересы, совершенно ей чуждые, которым она приносила в жертву свои собственные, особенно в Польше.
Это было мнение, или тайная мысль, самой Екатерины, восторжествовавшая теперь в главном советнике Павла, однако ни он, ни его государь не сумели дать ей такого же определенного и твердого направления. Действительно, они соединяли с ней, сами себе противореча, смутное, но все более и более манившее их желание сближения с Францией, к чему склоняли их разочарования, испытанные в союзе с Австрией, а также впечатление, произведенное на них событием 18 брюмера. По свидетельству Витворта, "добродетели Бонапарта" стали среди приближенных царя любимой темой разговора. Герцог Серра-Каприола заявил без обиняков, что все сторонники правого дела, сравнивая Тугута и Бонапарта, должны отдать предпочтение второму, и Павел начинал подпадать под обаяние героя Арколы и пирамид. Какие бы неприятности он ни видел от союза с Австрией, он вынес из этого похода любовь к авантюрам, которая уже не давала ему более покоя.
Однако партия коалиции, поддерживаемая эмигрантами, стояла твердо на своем и прислала в это самое время человека, боевая известность которого, казалось, могла явиться для царя могущественным средством обольщения. С одобрения Людовика XVIII, Дюмурье ходатайствовал о разрешении приехать в Петербург, чтобы представить на рассмотрение план, который, как он утверждал, обещал вторую победу общему делу и величайшую славу всероссийскому императору. Оставив письма генерала долгое время без ответа, Павел, уступая настояниям Панина, решился в декабре 1799 года принять это лицо; но, приехав в Петербург 9 января 1800 года, Дюмурье нашел там новую перемену настроения и менее приветливое отношение, чем на какое он считал возможным рассчитывать.
Он рассчитывал переговорить с Паниным, а, между тем, сразу по приезде его встретил Ростопчин – чтобы предложить ему тотчас же уехать, приняв кошелек с тысячей червонцев, пожалованных ему царем на путевые издержки. Но генерал настаивал на том, чтобы быть хоть раз допущенным к государю; однако шесть недель прошло, несмотря на старания Панина и Витворта, и просьба все еще не была уважена, а тем временем в Копенгагене и Берлине начаты уже были переговоры с представителями республики.
Наконец, 5 марта 1800 г. записка Ростопчина приглашала путешественника присутствовать на другой день на разводе. Но, приехав туда верхом и в полной парадной форме, Дюмурье испытал еще одно огорчение: император не явился! Только на третий день Панин и Витворт получили некоторое удовлетворение, и желанное свидание состоялось. Павел выказал большую благосклонность представителю эмигрантов и заявил, что неизменно склонен защищать законную монархию, так же как и права Людовика XVIII. Если верить Дюмурье, он ему будто бы даже сказал: "Вы должны быть Монком Франции!" Но в то же время он не скрывал своего восхищения первым консулом, и, когда Дюмурье выразил сомнение, что переворот 18 брюмера может дать основание прочному правительству, царь с живостью возразил: "Власть, объединенная в одном человеке, составляет правительство!"
Все еще не теряя надежды, герой Вальми изложил свой знаменитый план, состоявший просто в том, что следовало обеспечить коалиции содействие Дании, при помощи субсидий, которые должны выплачиваться Англией, и попытаться произвести высадку в Нормандии. Павел потребовал подробную записку об этом предмете, и Дюмурье подумал, что дело выиграно. Он обсуждал уже подробности выполнения с датским и английским посланниками, Бломом и Витвортом. Но, получив записку, царь спросил еще другую, о том, что можно было бы предпринять на юге Франции, и упорно избегал вторичного разговора. Несколько раз Дюмурье получал разрешение быть во время развода на пути государя; но, между двумя перестроениями, Павел удерживал разговор на предметах военной техники, и с 20 марта даже эти краткие встречи не возобновлялись. Генералу пришлось уехать, не видав больше царя. 15 апреля 1800 г. Ростопчин решительно повторил ему приказание покинуть Россию, так как император не находил время удобным для выполнения его проектов.
В этот момент в Петербурге ожидали ответа из Лондона по вопросу о Мальте, где сопротивление французов, видимо, приходило к концу, и Павел хотел быть уверенным, что права великого магистра ордена на обладание островом будут уважены. Он предлагал, чтобы русский отряд держал там гарнизон, вместе с английскими и неаполитанскими войсками, до окончательного соглашения.
В этом отношении Витворт всегда давал царю формальные уверения, показывая со своей стороны, в корреспонденции с английским министерством иностранных дел, убеждение, что тщеславный монарх не имеет вовсе видов на личное владение островом. Но Павел оставался недоверчивым, с оттенком досады против английского посланника, мотивированной разными причинами, среди которых отказ Витворта возложить на себя знаки ордена, после получения звания кавалера, были на первом плане. Представитель Сент-Джемского двора не желал ничего лучшего, как удовлетворить в этом отношении нового великого магистра. Лично он даже нуждался в его расположении. Предполагая жениться на вдове герцога Дорсе, леди Арабелле Коп, он ходатайствовал о получении пэрства, и, из-за того, чтобы иметь при своем Дворе лорда, Павел согласился поддержать его просьбу. Но в Лондоне не торопились с благоприятным решением, и как раз противились тому, чтобы посланник перерядился в члены братства Св. Иоанна Иерусалимского.
Павел осуждал кроме того Эль-Аришскую конвенцию, от 24 января 1800 г., заключенную Сиднеем Смитом, которая обеспечила французской армии, действовавшей в Египте, возвращение на родину с оружием и обозом. Пребывание русских войск на островах Джерсей и Гернсей давало, с другой стороны, место прискорбным происшествиям. Похищение и вслед затем изнасилование юной англичанки и отказ заместителя Германа, генерала Эссена, выдать виновных, двух его солдат, местному правосудию взбунтовали население острова и подняли бурю в самом Лондоне. Воронцов положил этому конец, признав право суда за Англией; но вскоре возникли новые споры по поводу субсидий, обещанных Сент-Джемским двором на содержание русских войск.
На приеме, оказанном Дюмурье, отразились все эти обстоятельства. Тщетно, в очень униженных выражениях, генерал просил о прощальной аудиенции. Еще униженнее, но без большего успеха, он просил уделить ему часть земель, раздаваемых другим эмигрантам. Он должен был довольствоваться обещанной тысячью червонцев, уехал, но не потерял надежды. Проезжая через Гамбург и обедая у русского министра, Муравьева, он говорил о своей уверенности в том, что царь не оставит Людовика XVIII. Но после разрыва с Австрией разрыв с Англией тоже скоро сделался совершившимся фактом.
До апреля 1800 г. Сент-Джемский кабинет не без наивности строил еще новые и широкие планы для будущего похода, в основании которого лежало содействие России. Довольно неловко, несмотря на предостережения Воронцова, вдохновляясь идеями и желаниями, высказанными Суворовым, он настаивал на присоединении к русским войскам по тайней мере 30000 австрийцев, под начальством фельдмаршала. В худшем случае Питт желал хотя бы удержать русские войска, участвовавшие в сражениях в Голландии, и употребить их в Италии, "где обе державы гарантируют друг другу владения, которые они могли там удержать после заключения мира". Чтобы сохранить содействие царя, он даже отказался от неприятных мыслей, вызывавшихся раньше в его уме присутствием русского флага в Средиземном море. Он обходил Мальту молчанием, но надеялся обратить домогательства Павла на другой предмет, подав ему мысль о возможности завоевать Майорку. Уже в ноябре он решил отправить сэра Пофама в Петербург с предложениями нового договора о субсидиях и проектом всеобщего успокоения на следующих основаниях: восстановление французской монархии, рассматриваемое, как желательное, но не составляющее условия sine qua non; неприкосновенность прежней территории Франции; сохранение statu quo ante на Мальте и на островах Адриатического моря; исключение всякого соглашения, которое предоставило бы Франции владеть Нидерландами, или дало бы ей возможность господствовать в Швейцарии, равно как и всякого договора, предметом которого был бы обмен Баварии на итальянские провинции, которых добивается Австрия; найти удобный случай для восстановления Сардинского короля в Пьемонте, при условии, чтобы он переуступил Новару взамен Генуи; согласие, в Италии, на всякие другие комбинации, которые оставили бы Венецианскую область Австрии с частью легатств; возвращение для всего остального к statu quo ante, сохраняя за Неаполем право получить приличные вознаграждения. Сама Англия довольствовалась колониальными приобретениями, уже осуществленными, и, если Майорка была бы отнята русскими, она соглашалась на то, чтоб это завоевание осталось за ними.
Совершенно невероятно, чтобы даже в ноябре 1799 г. этим предложениям удалось встретить в Петербурге благоприятный прием. Однако долго задержанный плохим состоянием моря, Пофам смог добраться до русского берега только в конце марта 1800 г., а в этот момент он даже не имел возможности завести переговоры о предмете своей миссии. Ему нужно было прежде всего выдержать четырнадцатидневный карантин. Получив, по истечении этого срока, разрешение приехать в столицу, он напрасно просил свидания с Ростопчиным и послал ему, одинаково безуспешно, несколько записок, оставшихся без ответа. В более настоятельном тоне он потребовал тогда аудиенцию у царя, "чтобы передать Его Величеству порученные ему важные сообщения и вернуться в Англию". На этот раз ответ был получен, но следующего содержания: "Капитан Пофам может вернуться, когда ему будет угодно".
В то же время и отношение к Витворту было не лучше. Ему отказали в паспортах для курьера, которого он хотел отправить в Лондон, и на вопрос о причине такого необычайного поступка он услышал в ответ, что царь не обязан давать отчет в своих действиях. Так как он настаивал, Панин должен был через несколько дней ему объявить, что Павел поступает так потому, что недоволен поведением министра и просил об его удалении. И это была правда. Уже в феврале Воронцов получил от своего государя рескрипт следующего содержания: "Имея давно причины быть недовольным образом действий кавалера Витворта и желая избежать неприятных последствий, которые могут произойти от пребывания при Дворе моем лживых министров, я требую, чтобы кавалер Витворт был отозван отсюда, и на его место назначен другой посол".