В примечании к публикации процитированного документа уточнено, что листы с цифровыми показателями за 1942–1943 гг. были изъяты с пометкой "в 1-й отдел" УПКО, но – констатируется – документы этого отдела за годы войны в Центральный государственный архив Санкт-Петербурга не поступали, "поэтому установить исходные цифры отчетности треста не представляется возможным".
Но все же укажу еще на две причины, которые связаны с местоположением парка имени 1 Мая (достаточно отдаленного от ближайшего официального места массовых захоронений в период блокады), вырытой в июле 1941 г. щели-убежища в самом парке и – в то время – судоходной Екатерингофкой с ее быстрым течением и Обводным каналом.
B. Г. Григорьев, живший в годы блокады напротив парка имени Ленина, в своих воспоминаниях пишет: "У кого были силы, несли труп в парк и клали в одну из щелей-траншей, которые мы летом [1941 г.] готовили для укрытия населения, а теперь они пригодились для захоронения. Была надежда, что потом людей перезахоронят…". По мнению автора, этого не произошло.
C. В. Яров приводит факт, что временные захоронения были в Александровском саду .
Одна из участниц "трудовой повинности по очистке дворов" весны 1942 г. рассказывала (уже в эвакуации), что "трупы весною свозились в детских колясочках и спускались в реки и каналы".
Я обратился к архивным документам.
В ЦГА СПб, в деле спецчасти исполкома Ленгорсовета "Именные списки на граждан Ленинского района, погибших от артобстрела, бомбежки и голода за период блокады", на обеих сторонах двухсот четырех листов – 17 989 фамилий, почти все – с именами и отчествами и указанием года рождения. Но отсутствует графа "место проживания" или "прописки".
В архивной описи домовых книг самая поздняя (например, по Лифляндской улице) датируется 1931 г.
На сегодняшний день основным опубликованным источником сведений является 35-томное издание "Блокада, 1941–1944, Ленинград: Книга памяти" (далее – "Книга памяти"). В ней приведены данные более чем на 630 тысяч человек. Место их проживания указано на момент смерти.
Но даже это издание не дает возможности получить обобщенные данные, сколько всего жильцов данной улицы или такого-то дома скончалось. Я просмотрел все 35 томов.
Во-первых, местом проживания ряда умерших указан только административный район города (что указывалось на лицевой стороне выдававшихся свидетельств о смерти), а самые ранние по времени даты смерти относятся к октябрю (а не сентябрю) 1941 г.
Второе. В конце первого тома "Книги памяти" помещен текст "От редакционной коллегии". В нем указывается, в частности, что сведения, достоверность которых сомнительна, обозначены вопросительным знаком в скобках; разрозненные и обрывочные сведения о месте проживания заключены в угловые скобки.
К сожалению, это исполнено применительно не ко всем лицам, показанным в томах "Книги". Для примера, только по одной Лифляндской улице в четырнадцати случаях указаны номера домов, которые на данной улице ни до войны, ни после войны не существовали. По нескольким номерам домов возможны опечатки.
Указать, сколько человек, проживавших на улице Калинина, умерло в годы блокады, объективной возможности также нет. В "Книге памяти" показано 524 человека. Но! До декабря 1956 г. в Ленинграде существовали две улицы Калинина: одна – от Ушаковской улицы до Таракановки, вторая – от Большого проспекта Петроградской стороны до Сытнинской улицы. В издании не приводятся уточнения, к какому району относился тот или иной дом.
Некоторые номера домов обеих улиц Калинина накануне войны совпадали.
Тем не менее, допустимо следующее вычисление. Зная, что конечными номерами домов по улице Калинина в Петроградском районе были (до 1956 г.) пятиэтажный № 20 и четырехэтажный № 17, указанные в "Книге памяти" номера строений с № 19 по 59 и № 24 по 58 можно отнести к улице Калинина в бывшей Волынкиной деревне. И не только по "номерному" признаку. Место проживания умершей 13-летней Нины Михайловой обозначено так: "ул. Калинина, д. 40б, барак 18, комн. 416".
В "Книге памяти" по этому дому показаны 87 человек. Последняя зафиксированная дата смерти жильцов – октябрь 1942 г. Либо корпуса дома сгорели, либо – наиболее вероятно – их разобрали на дрова летом-осенью 1942 г. Оставшиеся жители переселись в центральные и северные районы города. И не исключено, что кто-то на улицу Калинина Петроградской стороны.
На протяжении работы над книгой постоянно всплывал вопрос: можно ли было принять еще меры, чтобы снизить смертность в блокадном городе? Да, можно было – и об этом в книге приводятся факты. Так почему же не принимали?
В этой связи приведу мнение доктора исторических наук, профессора В.А. Иванова. Почти двадцать лет назад была издана его монография, основой которой явился громадный массив ранее недоступных гражданским лицам архивных документов. К этому исследованию я буду неоднократно обращаться в своей книге. Здесь же – об ином. Выводы и обобщения автора вплотную подводят к ответу на "вечный вопрос" отечественных историков: почему это произошло? Как стало это возможным?
По мнению В.А. Иванова, "для ленинградцев и жителей региона война стала очередной драмой в их и без того полной лишений жизни. Спровоцированная политикой недальновидных властей, она аккумулировала в себе всю свирепую практику аппаратного принуждения россиян. <…> Неслыханный голод и гигантская смертность среди ленинградцев выступали, видимо, разменной монетой в идеологической аргументации самой сущности фашизма сталинским режимом: чем больше умрет ленинградцев, тем преступнее будет выглядеть германский фашизм в глазах советского общества и народов Запада" .
В книге – в связи с рассмотрением вопросов по избранной теме – приведены примеры слов и дел руководителей Ленинграда, партийных и советских. И читатель, знакомясь с теми или иными фактами, не один раз, верно, задаст вопрос: а они что, настолько были оторваны от реальности? Откуда эти тщеславие, самоуверенность, цинизм, непрофессионализм (а то и просто чиновничья дурь) и т. д.? С каких смольнинских или мариинских потолков они брали те или иные цифры, "итого по плану"?
Известно, что по жизни они были людьми в своем кругу общительными, любящими и заботливыми мужьями и воспитателями своих детей, увлекавшимися (в свободное время) чтением классической литературы и отдыхом на природе, народной музыкой, а одного из них даже называли "вторым Луначарским"…
Те, кто уже написал или пишут о руководстве (людях и их делах) Ленинграда блокадной поры, часто не акцентируют внимание на том, что все они были люди тоталитарного государства, системы и, соответственно, носителями тоталитарного сознания .
Какие последствия это имело, было, что называется, "разложено по полочкам" (для широкого читателя) почти двадцать лет назад.
Напомню, внося краткие уточнения.
Сущность тоталитарных систем – культ власти, мистификация всех властных функций. Без вмешательства, руководства и контроля власти ничто в мире не происходит. Овощи и зелень на блокадных ленинградских огородах, в конечном счете, не выросли бы, если бы не (цитата) "заслуга в этом политорганизаторов, они организовывали массы и сплачивали их".
"В условиях тоталитарного режима власть оказывается сверхценностью – ценностью абсолютного, высшего порядка. Кто имеет власть – имеет все <…> Все, чего может достичь человек, он достигает, получая это от власти и в виде власти. <…>
Заботы власти о собственном могуществе <…> превышают пределы разумного. <…> Носителей власти волнуют не столько результаты их деятельности, сколько доказательство ее вездесущности <…> существование же чего-то неконтролируемого или контролируемого лишь отчасти является само по себе оскорблением власти". Начали в июле 1941 г. при домохозяйствах организовываться "группы самозащиты" – и появились приставленные райкомами к этим группам и домохозяйствам "политорганизаторы", комиссары, заместители по комсомолу и др. Находившиеся на руководящих партийно-советских должностях не понимали, что достижение абсолютного контроля недостижимо, и расходы органов власти на тотальный контроль с удручающей неизменностью превышали потенциальные выгоды от такого контроля.
Власть для партийно-советской номенклатуры была жизнью, и отстранение от власти было равносильно смерти. Любое перемещение вниз по служебной лестнице означало падение жизненного уровня и самоуважения.
Но представители номенклатуры не были властолюбцами. Они сочетали отсутствие собственного стремления к власти со страстной любовью к ней. Так их подбирали и так их воспитывали. И, сформированные властью, они требовали от властной элиты соответствия тоталитарному канону.
Но и сами – подражали. Или старались быть похожими. Районная власть – на городскую ("руководимую нашим любимым тов. ЖДАНОВЫМ" – это цитата из 1942 г.). Городская – на кремлевскую. И все вместе – на хозяина Кремля.
И одновременно боготворили. И, как Жданов, испытывали "патологический страх перед Сталиным".
Уже подчеркивалось, что партийно-советские функционеры были носителями тоталитарного сознании. А оно, в своей сути, с реальностью не связано вовсе. Это первое (и основополагающее). Поэтому, когда читатель встретится с примерами, как, скажем, в декабре 1941 г. городской исполком принял решения об увеличении в городе пунктов индивидуального пошива одежды или об установлении новых розничных цен на девять сортов сыра, поражаться этому не следует.
Будучи оторванным от реальности, тоталитарное со-знание внутри себя не несет возможности к изменению. Однако возникновение элементов реальности возможно – в условиях войны. Только не любой. "Период войны с белофиннами показал, что можно жить рядом с фронтом и не ощущать войны. Именно такое благодушное настроение царило у нашего народа. Пришлось поставить соответствующие доклады, проводить беседы и рассказывать о примерах зверского отношения фашистов к народам оккупированных [ими] стран…", – вспоминал один из районных политорганизаторов в июле 1942 г.. И не на завершающем, победоносном этапе войны.
"Центральной характеристикой тоталитарного сознания представляется вера в простоту мира". И модель его одномерна или двухмерна, не более. "Из всех возможных решений тоталитарная власть с завидным постоянством выбирает наихудшие. <…> Критерием выбора, наряду со стремлением еще раз подтвердить величие власти, была ориентация на простой вариант, не превышающий по степени сложности сложность картины мира тех, кто принимает решения. <…> Иллюзия простоты создает и иллюзию всемогущества – любая проблема может быть решена, достаточно лишь отдать верные приказы" .
А если партийный или советский руководитель (кроме "вождя", разумеется) ошибся?
"Партия поправит".
Немецкий философ Э. Блох, исследуя одну из сторон утопического мышления, подробно остановился на сущности воинствующего оптимизма. Для него, считал автор, "не существует иного места, кроме того, которое отрывает категория "фронт" (курсив Э. Блоха) . В практике носителей утопического мышления воинствующий оптимизм предстает как состояние. От победы к победе на вечном трудовом "фронте", не иначе. ("Догоним и перегоним!" – оттуда же.) В мирное время решения принимали, их выполняли, результат был, формы и методы опробованы – не может не сработать и в военное время. Даже самый тяжелый период блокады – вторая половина декабря 1941 г. – первая декада января 1942 г. – не выветрил из голов партийно-советского руководства подобного оптимизма.
Третье. Непозволительно пребывать в иллюзии, что ленинградские руководители (разных рангов) не знали о голоде, высочайшем уровне смертности, фактах людоедства в блокадном городе. Опубликованные спецсводки органов НКВД подтверждают: знали. Здесь дело в ином. Абсолютная власть, пребывая в непоколебимой уверенности в своем всемогуществе, по логике, принимает и абсолютную ответственность. Партия, взяв на себя роль "вдохновителя и организатора" всего и вся, по идее, должна нести и ответственность за провалы – на хозяйственном ли фронте, или на военном. Так как жесточайший голод и катастрофическая смертность не могут быть следствием непрофессионализма, бездарности, тупости власти, надо считать, что таковых явлений в Ленинграде нет или не было. В противном случае ответственность может лечь и на партию. "Поменьше страданий", – указывал Жданов кинорежиссерам на просмотре отснятых материалов к готовящемуся фильму "Ленинград в борьбе".
"…Чем более замкнут мир тоталитарного режима, тем дольше можно морочить людям голову. Главное – лишить их возможности проверить то, что говорит им вождь, – соотнести это с реальностью. Там, где есть тайна, возможно чудо. Делая тайну из всего, власть делает чудо возможным всюду". Примеры "планирования чудес" приведены и в предлагаемой книге. Как суммировал свою работу за первый военный год заведующий отделом пропаганды и агитации одного из ленинградских райкомов: "Мы работали и делали много, но с каждым днем [от нас] требовали все больше и больше. Но таково ведь правило большевиков: сделал, отметь и иди дальше, неустанно развивая темпы". Первичные организации "отмечали" в райкоме. Райкомы "отмечали" в горкоме. И так далее. И завышенные цифры проваленных старых планов становились еще более завышенными в новых.
Как известно, в тоталитарных системах уровень обратных связей прямо пропорционален уровню компетентности. В принятии решений, например. Но низкий уровень компетентности (или ее отсутствие) партийно-советских функционеров, в принципе, не волновало. Инструктор райкома, за плечами которого был диплом техникума зеленого строительства, приходил, без сопровождения профессионалов-военных, на "объекты" проверять "состояние боеготовности" всех подразделений МПВО. По итогам "осмотра" составлялся отчет, становившийся основой решений-постановлений. Как выяснилось, достаточно было решений, которые принимались вне всякой связи с реальностью, в спешке или "когда спохватились". Почему? Ответа в документах 1941–1945 гг. не найти. Тоталитарная власть никогда не нуждалась в обсуждении своих действий.
С другой стороны, наличие профессиональных знаний, компетентности для целого ряда должностных лиц в партийном аппарате и не требовались. Этот парадокс можно объяснить тем, что для утвержденных в должностях – от инструктора райкома до секретаря обкома – стержнем, содержанием, сущностью и смыслом их деятельности, именовавшейся "партийное руководство", было – "руководить массами". Должность обязывала. Сегодня он мог быть инспектором Наркомата просвещения отдаленной автономной республики, завтра – заниматься пищевой промышленностью и общественным питанием Ленинграда (как П.Г. Лазутин). Василий Гроссман на страницах своего романа "Жизнь и судьба" вывел подобный тип партийных функционеров: они могли – по очереди или параллельно – заниматься всем: фабриками, детскими садами, кормами, вагонами…
Пытаясь понять логику или мотивацию действий верхнего эшелона городской власти в годы блокады, надо, наконец, иметь в виду и следующее.
Они были "под колпаком". Давно и основательно.