Наступил октябрь. В Берлине все еще шел дождь, но в Париже светило солнце. Это не было жаркое сияние июльского солнца, но все же дни стояли ясные и теплые.
В один из таких дней генерал Леганье, получивший новые сведения о подготовке покушения на короля Александра, решил еще раз позвонить Барту. Разговор опять был записан слово в слово. Начальник Второго бюро официально просил министра изменить церемониал встречи короля - не ездить в Марсель. Но Барту в двух словах доказал генералу, что это абсолютно невозможно.
- Тогда прошу вас, господин министр, - заявил Леганье, - переменить пункт встречи. Что хотите, только не Марсель!
- Поздно, поздно, мой генерал, - с обычной для него веселостью ответил Барту. - Все ваши страхи навеяны дурным сном, а дурной сон - результат плохого пищеварения, - и старик рассмеялся. - Смотрите на меня, дорогой генерал: никогда никаких кошмаров. Желудок действует прекрасно. В мои-то годы!
А Леганье на основании агентурных данных мог с уверенностью сказать не только то, что охрана Барту поставлена из рук вон плохо, но... да, да, он знал: все, что случится в Марселе, произойдет с ведома сюрте, с ведома Кьяппа.
- В таком случае, господин министр, - заявил Леганье, - прошу вас взять с собой двух-трех офицеров моей службы.
Барту опять ответил, смеясь:
- Два-три от вас, два-три от Кьяппа... У меня не Ноев ковчег, а всего лишь дрянной старый вагон, в котором, вероятно, ездил еще Адам. Только для того, чтобы не обидеть вас, возьму одного офицера. И баста, мой генерал, баста!
Положив трубку, Леганье приказал позвать к себе капитана Анри.
- Вы будете сопровождать господина Барту в Марсель. Это необходимо.
Через день, в субботу 8 октября, капитан Анри с несессером в руке подошел к вагону Барту, прицепленному к составу курьерского поезда Париж-Марсель. Из окна купе Анри с интересом наблюдал за неугомонным старцем, весело пожимавшим руки провожающим. Трудно было поверить, что человек может сохранить такую бодрость, пропустив через свои руки восемнадцать министерских портфелей. Заседать в восемнадцати кабинетах, восемнадцать раз быть свидетелем свержения правительства и сохранить способность смеяться, когда тебя уже предупредили о том, что путь к девятнадцатому портфелю тебе, вероятно, преградит бомба или пуля, - это не укладывалось в сознании Анри.
Поезд был уже далеко от Парижа, когда Анри пригласили в салон министра. Старик оглядел его, словно оценивая достоинства представителя Второго бюро.
- Прошу знакомиться, господа, - скороговоркой бросил министр и пробормотал что-то неразборчивое.
Из сидевших вокруг стола Анри знал в лицо только Леже - начальника кабинета министров, человека, пережившего на своем посту многих шефов и составлявшего гордость министерства, так как служил "самому" Бриану. Сцепив пальцы на столе перед собою, Леже смотрел в стоявшую перед ним чашку кофе и, казалось, не слушал того, что говорил Барту. Лица остальных были обращены к министру.
- Уверяю вас, господа, - с живостью говорил Барту, - мои выводы основаны на трезвом анализе обстановки и опыта истории. Жюль Камбон говорил: "Я не хочу иметь ничего общего с Советами. Я доволен тем, что мой возраст избавляет меня от необходимости жать руки их представителям. Но если бы я был у власти, то сделал бы все, что могу, для сближения Франции с Россией. Франция нуждается в помощи России, чтобы защитить себя от Германии. Без такой помощи она не выдержит". Это печально, но это так, господа, - произнес Барту и, обхватив двумя руками чашку, в которой поблескивала мутная смесь молока с эмсом, отпил несколько глотков. - Камбон говорил: "В 1914-м русские солдаты в Мазурских болотах выиграли битву на Марне". - И, быстрым взглядом обежав лица слушателей, Барту добавил: - Это факт, господа. Русские любят говорить, что факты упрямы. А я не люблю спорить с упрямцами, когда вижу, что спор кончается не в мою пользу. - И он покачал головой. - А вы, Леже, что вы думаете обо всем этом?
Леже поднял взгляд от своей чашки, посмотрел на министра и ничего не ответил. Взгляд его выражал согласие.
Чем больше Анри слушал министра, тем больше ему казалось, что утвердившаяся за ним репутация величайшего хитреца и притворщика не соответствует действительности. Анри знал, что о Барту говорили: "Иметь его в кабинете рискованно, но иметь его вне кабинета опасно". Говорили об его оппортунизме, о способности предавать друзей, на ходу изменять свое мнение по нескольку раз. И все это казалось Анри несовместимым с тем образом добродушного, прямого весельчака, какой предстал ему теперь. Журналисты в разговорах между собою тоже всегда хорошо отзывались о Барту: он никогда ничего не скрывал от них. Только предупреждал, что из сказанного не должно появиться в печати. И если журналист обманывал его доверие, навсегда исключал его из числа своих доверенных собеседников.
Судя по списку, лежавшему в кармане Анри, и сейчас за столом должно было сидеть несколько представителей прессы. Министр с откровенностью рассказывал о последней поездке по Европе, когда он вел "битву за восточное Локарно". В этой комбинации он видел противовес милитаризирующейся Германии и, следовательно, спасение Франции. Анри с удивлением услышал:
- Если мне не удастся осуществить этот план, - а мне кажется, что это уже не удастся, - война неизбежна. Война породит у нас большие, очень большие социальные перемены. - Барту насмешливо посмотрел на молчаливого Леже. - Не знаю, что сделал бы на моем месте Бриан... Если бы я мог это знать, то сделал бы то же самое.
Барту продолжал беседу с такой легкостью, словно и не говорил уже полчаса безумолку, и таким тоном, будто перед ним сидели не несколько журналистов и случайных спутников, а, по крайней мере, весь кабинет или палата.
Анри захотелось курить. Он покосился на соседей: курил ли кто-нибудь в присутствии Барту? Папирос ни у кого во рту не было, но на одной из пепельниц дымилась едва начатая сигара. Анри закурил с такой поспешностью, словно боялся, что кто-нибудь его остановит.
Сквозь облачко дыма он посмотрел на Барту. Ему казалось, что это облако служит прикрытием его любопытному вниманию. Лицо министра, его быстрая речь, воодушевление не давали повода подозревать какое-либо беспокойство за самого себя. Барту был занят совсем другими мыслями. Он вовсе не обольщался насчет личных качеств короля Александра Карагеоргиевича и его режима. Но он был убежден, что Югославия и союз с нею необходимы Франции. А раз Франция нуждается в Югославии, старик готов был разыгрывать друга короля, поскольку тот держал в руках власть. Он знал, что Александр сидел у себя в канаке, трясясь от страха перед тысячью всяких опасностей, которые видел со всех сторон. Барту был уверен, что рано или поздно Александра убьют. Он знал, что король Александр боится македонцев, боится своих собственных офицеров: если они смогли с легкой совестью зарезать короля Александра Обреновича и его жену королеву Драгу, чтобы посадить на престол отца Александра - Петра Карагеоргиевича, то почему им не зарезать самого Александра?.. Александр боится своего брата Георгия Карагеоргиевича, которого сумел посадить в сумасшедший дом, но не решается убить. Барту знает, сколько усилий король тратит на то, чтобы оградить себя от возможного появления на воле принца Георгия. И Барту было досадно, что приходится строить свою политику на дрожащем от страха югославском короле.
Всего этого старик не сказал своим собеседникам. Речь шла о другом.
- Франко-русский пакт должен быть коллективным. Он должен быть согласован с договорами, по которым Франция имеет обязательства. Этот пакт должен быть открыт для всех: для Германии, равно как для России. Россия должна быть втянута в европейскую систему, иначе этой системе - конец.
Министр говорил, все больше оживляясь, словно возбуждаемый проектом, казавшимся ему единственным выходом из политического тупика, в который зашла Европа, а может быть, и весь мир:
- Восточное Локарно, господа! Воодушевляемый идеей спасения Европы от новой войны, надвигающейся еще прежде, чем заглохло эхо выстрелов прошлой, я не испугался холодного душа, которым меня облили англичане, как только я сунул нос в Лондон. Но и там нашелся человек достаточно разумный, чтобы понять: без кардинального решения вопроса безопасности на востоке Европы конец. Конец существующему порядку и - да здравствует социальный катаклизм! А за этим - хаос!.. Кстати говоря, - весело заметил министр и, оторвав руку от чашки с молоком, о которую грел ладони, показал на Леже: - вот истинный автор проекта... Господин Леже, я говорю о вас!
Начальник кабинета кивнул головой.
- Должен сказать, господа, что все шло бы прекрасно, если бы этот долговязый тупица Риббентроп, едва появившись в Париже, сразу не заявил в ответ на предложение Леже: "Никогда!" Чисто прусский ответ, - с усмешкой сказал Барту. - Прусская система мышления... Леже, расскажите же, что было дальше!
Леже, не поднимая головы, проговорил:
- "Отказ от пакта будет серьезным шагом, - сказал я Риббентропу. - Не хотите же вы сказать, что отказываетесь включиться в какую бы то ни было систему безопасности?" - Начальник кабинета посмотрел на кого-то из сидевших напротив него и так же безучастно продолжал: - Господин Риббентроп ответил мне: "Мы не примем участия в вашем восточном Локарно никогда!" При этом он громко зевнул и, вытянув ноги, скрестил их, повидимому полагая, что хорошо усвоил себе манеры британских дипломатов.
- Представляете себе, господа, эту фигуру? - подхватил Барту. Немногим лучше этого господина оказался Бек. По-видимому, он забыл, что его попросили о выезде из Парижа потому, что поймали с поличным на шпионской работе, еще когда он был тут военным атташе. Не чем другим, как только хорошо оплачиваемой Гитлером приверженностью к фашизму, нельзя объяснить позицию этого человека. Но это было бы еще полбеды, если бы и сам Пилсудский не оставил во мне убеждения, что варшавские круги безусловно предпочитают немцев русским. Увы, господа, они сами не понимают, что лезут в петлю. Рано или поздно она затянется на их шее. Единственный, кто мог бы обеспечить безопасность Польши, - Россия... - Барту некоторое время молчал, что-то вспоминая. - Как жаль, что с нами нет нашей милой мадам Табуи. Она могла бы вам рассказать, какое впечатление на нас произвел прием в Варшаве... да и в Кракове тоже. Полный отрыв от века. Судьба этой страны будет тяжела, если ее правители не одумаются...
- Или если она не найдет себе других правителей, - сказал кто-то из журналистов.
Барту посмотрел на него, как на ребенка.
- К сожалению, мосье, вы не знаете, что такое фашизм. Это не та болячка, которую легко сколупнуть. Может произойти большое, очень большое кровотечение...
Разговор сразу увял. Барту подлил в свое остывшее молоко еще немного эмса и сделал несколько глотков. Затем поднялся и молчаливым поклоном отпустил собравшихся.
В Марселе тоже не было дождя. В четверг 6 октября на освещенную солнцем площадь перед вокзалом вышли четверо приезжих. Плащи были перекинуты у них через руку. Им нечего было бояться промокнуть, как и вообще не нужно было ничего бояться. Они находились под тайной охраной "Боевых крестов" полковника де ла Рокка и всесильного префекта парижской полиции Кьяппа.
Кроне вполне доверял этой охране и счел излишним посылать в Марсель своих людей. Отто мог спокойно исполнять свои адъютантские обязанности у генерала Гаусса.
Вечером 8 октября Отто доложил генералу о приходе офицера разведки с секретным досье.
Гаусс с интересом прочел очередную стенограмму разговора, состоявшегося вчера, 7 октября, в Париже между французским министром иностранных дел Барту и госпожой Женевьевой Табуи и втайне от них записанного на пленку службой Александера.
"Табуи: - Вы, господин министр, возлагаете, повидимому, большие надежды на свидание с югославским королем?
Барту: - Да, теперь я действительно сделаю кое-что для моей страны. Не хотите ли сопровождать меня в Марсель для встречи с королем Александром?
Табуи: - Благодарю, я предпочитаю подождать в Париже.
Барту: - А, так вы боитесь, что на меня будут снова покушаться?
Табуи: - Что заставляет вас думать, что будет покушение?
Барту: - Кажется, в Марселе открыт заговор..."
Гаусс вызвал полковника Александера:
- Если о заговоре знает Барту, значит, заговор открыт?
Александер улыбнулся:
- Французы не обращают внимания даже на открытые предупреждения прессы. Это свидетельствует о том, что нам не хотят противодействовать.
На следующий день, в воскресенье 9 октября, Отто собирался поехать вечером с Сюзанн в варьете и решил отдохнуть после обеда. Но едва он успел улечься, как радиоприемник сообщил последнюю новость: в Марселе убиты югославский король Александр и французский министр иностранных дел Барту.
Отто с досадой щелкнул пальцами: награда прошла мимо него! Впрочем, он имеет тут свою долю. Разве дело на фуникулере Сан-Сальвадор не помогло осуществлению операции? Он получит свое с Кроне! Сегодня есть за что выпить с Сюзанн!
Отто выпил бы, пожалуй, и двойную порцию, если бы знал, что этот вечер явится его последним свободным вечером на целые полгода вперед. Со следующего дня во всех военных учреждениях и штабах Третьего рейха началась лихорадочная работа, какой офицеры не помнили со времен мировой войны.
Для Германии путь к разрыву военных статей Версальского договора можно было считать открытым. Еще несколько выстрелов в разных концах Европы - и заготовленный текст закона о всеобщей воинской повинности можно будет опубликовать. В могилу сошел едва ли не единственный министр Франции, видевший далеко вперед. Несмотря на нависшую над ним опасность третьего покушения, - после неудавшихся первых двух, - Барту пытался протянуть руку на восток: за Одер, за Вислу, за Днепр. Очередь из немецкого пулемета, направленная рукою усташского наемника, купленного итальянскою овра, пресекла эту попытку.
В тот же вечер, 9 октября 1934 года, генерал Гаусс прямо из штаба приехал в любимый ресторан "Хорхер". За своим столиком, в четвертой нише слева, он поднял рюмку "Сан-Рафаэля" и сказал сидевшему напротив Прусту:
- За возрождение германской армии!
- Хох! - ответил Пруст. Он пил шампанское. Он не боялся алкоголя. От него только делался лучше цвет его и без того румяного лица.
В нескольких шагах от "Хорхера", на той же Лютерштрассе, в своем корреспондентском бюро Роу с досадой скомкал листы вечерних газет и бросил их в корзину для мусора. Он принялся приготовлять коктейль. Это было его обычное питье такой крепости, что у секретаря бюро Джонни от первого же глотка глаза вылезали на лоб. Роу сам придумал коктейлю название "Устрица пустыни", нравившееся ему своей нелепостью.
- К дьяволу! - вдруг проворчал Роу после второй рюмки.
Джонни не понял:
- О ком вы, патрон?
- Дай вам бог никогда не дожить до сознания, что все, что бы вы ни делали, делается впустую.
- Приятный тост, - рассмеялся Джонни. - Однако я все же надеюсь, что со временем мир поумнеет.
- Мир - может быть, но Уайтхолл едва ли. Так и не сделали ничего, чтобы заставить немцев заплатить подороже за успех в Марселе... Эдак они вовсе перестанут слушаться...
- Так мы возьмем их в работу! - сказал Джонни.
- Кто это - "мы"?
- "Сыновья святого Георга"!
- Разве "Сыновья" еще не слились с лигой Мосли?
- Формально - да, но мы не дадим себя слопать никому. Мосли мягкотел. Нужно более решительно перенимать здешние методы.
- Они вам больше нравятся?
- В этом смысле мы должны признать преимущество немцев.
Роу приготовил себе новую рюмку коктейля, удвоив дозу виски.
- А мне кажется, малыш, что англичанину не следует перенимать ничего, что идет с континента. У нас свой путь, своя жизнь: англичанин, дитя мое, никогда не может стать европейским патриотом. Мы сами по себе; мы островитяне, жители шестой части света. Вот что должны понять на Даунинг-стрит.
Джонни расхохотался:
- Первый раз вижу вас таким непоследовательным, патрон! Вы же только что топтали сообщение об убийстве Барту. Значит, оно вас трогает?
- В той мере, в какой развязывает руки Герингу. Когда он построит свою воздушную армаду, островное положение нашего королевства станет фикцией.
- О-о! К тому времени мы окончательно договоримся с Гитлером!
- Вот тут-то вы и ошибаетесь, сынок. Ни с тем, ни с другим нельзя договориться. Ни одному из них так же нельзя верить ни в полуслове, как нам самим, - заявил Роу. - Мы не должны зависеть ни от Гитлера, ни от Муссолини. Только тогда мы сможем не дать втянуть себя в кавардак, к которому идет Европа.
- Если мы с ними не объединимся, то никогда не сможем переломить хребет коммунизму.
Роу отбросил корку лимона, которую с гримасой обсасывал.
- Вы не слишком сообразительны, дитя мое. - Он обмакнул в сахар новый ломтик лимона. - Один умный англичанин сказал: "Мы являемся первым народом на земле. Чем большая часть мира принадлежит нам, тем лучше для человечества". Правда, это чертовски смахивает на болтовню "фюрера", но тем не менее верно, потому что касается именно нас. И именно потому, что это верно, нужно вспомнить то, что сказал другой англичанин, тоже не дурак: "Большую часть тех сражений, которыми мы завоевали Индию, вели наши войска, составленные из индусов; почти все войны за покорение для нас Африки вели для нас черные".
- Все это не так уж ново, - зевнув, заметил Джонни.
- Не перебивайте старших! Горе в том, что мы теряем старые преимущества. Мы слишком далеко пошли навстречу Гитлеру. Это может плохо кончиться.
- Мы должны были протянуть ему руку, если нам по пути.
- В том-то и заключается парадокс: нам слишком по пути, чтобы итти вместе. Дорожка слишком узка. Один непременно должен с нее сойти. А рядом с дорожкой - болото или даже пропасть. Вопрос - кто кого туда столкнет. Вопрос простой, но, увы, неясный!..
А в вилле Берхтесгаден, заканчивая этот же вечер в тесном кругу, Гитлер поднял бокал, наполненный лимонадом, и провозгласил короткий тост:
- За конец наших неприятностей с Францией!
Геринг и Гесс тоже подняли бокалы.
- И за нашего друга Лаваля! - сказал Гитлер.
- Эта скотина стоит нам слишком дорого, чтобы еще пить за него, возразил Геринг.
Гитлер посмотрел на часы и сказал:
- Да, теперь он уже принял портфель министра иностранных дел Французской республики. За Лаваля, за Лаваля! - Гитлер отстукал ногами под столом чечетку.
Гесс подергал себя за мохнатую бровь.
- Я думаю, - сказал он, - что благодаря последним событиям вопрос о Франции можно считать решенным.