Главное дело, что все преувеличивают. Говорят, например, у крестьян много праздников, а между тем, это неправда: у крестьян праздников меньше, чем у чиновников. Крестьяне празднуют, как и чиновники, все годовые праздники с тою только разницею, что на Светлое Воскресенье празднуют всего три дня, а во многие другие праздники не работают только до обеда, то есть до 12 часов… Кроме того, по воскресеньям, в покос, даже в жнитво, крестьяне обыкновенно работают после обеда: гребут, косят и убирают сено, возят снопы, даже жнут. Только не пашут, не косят и не молотят по воскресеньям – нужно же и отдохнуть, проработав шесть дней в неделю. Правда, у крестьян есть некоторые особенные праздники: например, они празднуют летней Казанской, Илье, в некоторых местностях Фролу и некоторым другим святым, но зато крестьяне не празднуют официальных дней…
Если все сосчитать, то окажется, что у крестьян, у батраков в господских домах праздников вовсе не так много, а у так называемых должностных лиц – старост, гуменщиков, скотников, конюхов, подойщиц и пр. и вовсе нет, потому что всем этим лицам и в церковь сходить некогда" (120; 169–170).
Примерно исходя из этих помещичьих расчетов, на тягло (женатая пара) должно было приходиться от 2 до 2½ десятины в каждом поле, то есть 7 десятин на тягло всего. Таковы же были, впоследствии, расчеты некоторых земских статистиков. В. И. Ленин в конце XIX в. полагал, что на крестьянский двор, "чтобы свести концы с концами", требовалось 15 десятин. Если считать во дворе два тягла, то так оно и получалось. В свое время автор этой книги при работе над кандидатской диссертацией, исходя, правда, не из работ, а из потребления, считал, что на тягло с затяглыми (старики и дети) в 5½ души, требовалось 9 – 10 десятин только пахотных земель; но это – для северных губерний с их худородными почвами и низкой урожайностью.
Но не только в поле шли земледельческие работы. На крестьянской усадьбе были и обширные огороды. Правда, русский крестьянин был преимущественно хлебороб, огородник из него был неважный, и считалось, что настоящие огородники, для которых это – основное занятие, "знают", то есть водятся с нечистой силой, помогающей им. Важнейшей огородной культурой была капуста – ведь она шла в щи, самое главное блюдо русской кухни. Сажали капусту, как и вообще работали на огороде, женщины, причем перед посадкой туго мотали клубки ниток, чтобы кочаны капусты были такими же тугими. Немалое место на огороде занимала и свекла: квашеные "буряки" также шли в щи и борщи. Вдобавок к свекле сеялась и морковь. У свеклы и моркови не только корнеплоды шли в пищу, но и ботва, из которой варили ботвинью. Разумеется, сажали в большом количестве лук и чеснок. А когда привыкли к картошке, то и ее посадки занимали немалую часть огорода, кроме того, что сажалось в яровом поле. И наконец, на самом краю огорода, на лучшей и очень хорошо удобренной, "жирной" земле сеяли коноплю. Сейчас скажи "конопля", и сразу увидишь двусмысленные ухмылки. Это – по глупости и невежеству. О наркотиках не знал русский крестьянин, и слова такого не слыхивал. А вот без конопляного масла, без "замашек", или "поскони", без веревок никак не обойтись было в хозяйстве. Ведь конопля, наряду с льном, была важнейшей волокнистой культурой, и весенние оброки и подати мужик выплачивал, продав "пенечки" – пеньковую куделю. Тонкие волокна "женских" растений (конопля двудомная) шли на изготовление грубых "замашных", или "посконных" рубах, на мужичьи портки, на изготовление полусукон (армячина, пониток), толстые волокна – на тканье рядна, грубой мешковины, да на витье веревок. Дедовскими удобренными конопляниками очень дорожили крестьяне.
Помимо "трехполки" были известны и другие севообороты. В степных районах, где пахотной земли было много, широко использовался перелог, залежное земледелие. Тучные черноземы пахались без удобрения несколько лет, пока земля не выпахивалась, не теряла плодородные свойства. Потом участок забрасывался на несколько лет, для естественного восстановления плодородия, и распахивался другой участок. А в лесных районах Русского Севера и в Сибири до конца XIX в. применялось подсечно-огневое земледелие. Подходящий участок леса (лучше всего, не особенно старый березняк) сплошь вырубался, древесина, годная в хозяйство, выбиралась, а все остальное ровным слоем раскладывали по будущему полю. Осенью, или следующей весной, все эти кучи подсохшего хвороста поджигались со всех сторон. А потом по нерожавшей земле, да еще и удобренной золой, сеяли, просто заволакивая семена бороной. Такие ляда, или подсеки, давали по первому году баснословные урожаи: "сам-15". На следующий год эту землю уже приходилось пахать, и она входила в обычный трехпольный севооборот. На бескрайних просторах Сибири крестьянин нередко просто выселялся на такую росчисть, устраивая небольшое поселение – заимку.
Разные краснобаи-пропагандисты нередко упрекали русского крестьянина в тупом невежестве: вот де, придерживается прадедовского трехполья, а то и вообще первобытными способами земледелия, перелогом да подсекой, пользуется. Нет, чтобы прибегнуть к прогрессивному многополью. Да он бы и не против, вот только сенокосов маловато, скотинки держать приходится помалу, а без нее навозцу для нормального удобрения не хватает, так что без паров не обойтись. Впрочем, кое-где в XIX в. было и многополье. Например, сеял крестьянин в одном из полей клевер: и почву он азотистыми веществами снабжает и улучшает ее структуру, как гречиха и горох. И растет клевер несколько лет, сам осеменяясь (наилучший год был – второй после его посева), и ни дожди, ни засухи на него не влияют, и всякую сорную траву душит, а уж сено из него – лучше не надо. Кстати, современная реклама молочных продуктов о пользе сладкого клевера выдает полнейшее невежество ее авторов. Если корова наестся свежего клевера, она погибнет в мучениях: клевер, растение бобовое (вспомните эффект горохового супа), забродит в желудке, и ее "раздует" так, что мясо от костей отставать начнет. Тут единственное спасение – пробить ей брюшину длинным ножом, чтобы вырвалась оттуда тугая струя полупереваренного клевера.
Так что собирали крестьяне на лугах семена дикого клевера и засевали ими клеверища. А кое-где, например, в Вологодской губернии, таким же образом собирали семена "палошника", дикой тимофеевки, и тоже высевали в полях. Прибыль была двойная: во-первых, отличное сено, а во-вторых, семена вымолачивались и за хорошие деньги продавались в Прибалтику и даже Германию, где было развито травополье. Сеяли клевер и тимофеевку и в специальных полях, а иной раз засевали, предварительно вспахав весной, и пары.
Так что "мужик сер, да ум у него не черт съел".
Естественно, что главными орудиями труда русского крестьянина были пахотные, земледельческие. И самым важным была соха – основное земледельческое орудие в коренной России. Крестьянин любовно звал соху Андреевной и говорил: "Полюби Андреевну, будешь с хлебушком". Вариантов сох было множество: односторонки и двухсторонки (то есть позволявшие пахать в две стороны), перовые и коловые, однозубые, двузубые и многозубые. Посмотрим на самую популярную соху – двузубую перовую двусторонку. Ее основу составляла деревянная рассоха: в лесу выбиралась ель с раздваивавшимся стволом и из нее вытесывалась толстая, слегка изогнутая доска, расходящаяся двумя суживающимися зубьями. На них насаживались кованые сошники (лемехи) с наваренным твердой сталью плоским треугольным пером. Перья смотрели в разные стороны и слегка расходились вверх. Рассоха верхней частью закреплялась между двумя брусьями, корцом и вальком, или вдалбливалась в рогаль, за концы которого и держался пахарь. За нижнюю часть рассохи привязывались притужины, или подвои, которыми она прикреплялась к оглоблям, или обжам. В двойную поперечную веревку, хомут, соединявшую оба подвоя, вставлялась железная полица в виде лопатки, отбрасывавшая пласт земли; полицу можно было переставлять на правую или левую стороны и пахать взад и вперед. Вот и вся соха. Недаром в конце ХIХ в. она стоила от 1 руб. 25 коп. до 3 руб. Да и самому было нехитро сделать ее, лишь бы кузнец выковал сошники и полицу, самые дорогие части сохи.
Деревянная соха не только была дешева и проста. Она была легкой, и пахарь мог без труда поднимать ее, обходя камни и пни. Она годилась на всяких почвах и для любых работ. Правда, она не переворачивала землю до конца, а ставила подрезанный пласт на ребро, она была неустойчива, так что ее приходилось держать на руках, и делала огрехи. Пахала соха неглубоко, на 2–2,5 вершка, но на среднерусских землях с мелким плодородным слоем глубже пахать было и нельзя, поскольку наверх выворачивался бы неплодородный подпочвенный слой, что мы и сделали тяжелыми тракторными многолемешными плугами. Глубина вспашки и наклон рассохи легко регулировались: пахарь просто подтягивал или отпускал чересседельник на лошади. Так можно было пахать и на рыхлых старопахотных землях, и на заросших травой лядах, и на жнивье, и на подсеках, где пахоте мешали еще не выгнившие корни деревьев и пни.
В лесных районах пахали и улучшенной сохой – косулей, у которой был один широкий лемех, отрез, взрезавший землю, и дощатый отвал. Пахали косулей плотную дерноватую почву. Но для нее нужна была железная борона, поэтому косули медленно вытесняли легкую и более дешевую соху. Употреблялись и орала, подобные косуле, но с оглоблями, вделанными очень низко, над лемехом, и раскрепленными особым стужнем, упиравшимся в стойку рассохи. А в степных районах с их мощными, спеченными солнцем черноземами, да еще нередко и залежными или целинными, с толстым слоем дерна, пахали сабаном. Это было тяжелое сооружение с мощным изогнутым лемехом, ножом-отрезом и отвалом, с колесным передком. Пахать сабаном можно было только на паре лошадей, а лучше – на паре быков, заложенных в деревянное ярмо.
Еще в первой половине XIX в. многие помещики, особенно из отставных моряков, технически образованных, изобретали плуги собственной конструкции. Конечно, деревянные, с железными деталями. А в 40-х гг. два немца, братья Бутеноп, открыли в Москве "мануфактуру" по изготовлению железных плугов. К концу столетия эта мастерская с улицы Мясницкой переместилась под Москву, в Люберцы, превратившись в завод. Так что и железные плуги завелись на Руси. Только стоили они дорого, и мало кому из крестьян были по карману. Поэтому простенькая и дешевая соха сохранялась и в ХХ в., и ее на крестьянских дворах еще можно было увидеть в 60-х гг. ХХ в. Разумеется, теперь ею пахали только огороды.
Тут же под поветью стояла прислоненная к заплоту борона. Были бороны, плетенные из толстого прута, и бороны рамочные, связанные из тонких брусков, были бороны с деревянными и с железными зубьями; во второй половине XIX в. завелись кое-где и железные бороны "зиг-заг". Но на севере использовалась еще древнейшая борона-суковатка, или смык. Толстая сухая ель с длинными остатками сучьев резалась на куски нужной длины, которые раскалывались пополам и сплачивались вместе, образуя квадрат. Это примитивнейшее орудие, которое могло бы, наравне с сохой и лаптями служить пропагандистам символом отсталости царской России, было незаменимым в работе на лесных подсеках, дававших при первом посеве баснословные урожаи. Ведь среди невыкорчеванных обгоревших пеньев и кореньев любая другая борона просто рассыпалась бы, а хорошая железная борона застряла бы на первых же нескольких шагах. Суковатка на длинных гибких зубьях легко перепрыгивала через препятствия, а рассыплется – не жалко: тут же можно соорудить новую, лес рядом.
На покос
Хлеб в Великороссии жали только серпами. И была эта утомительная работа чисто женской: у мужчины не хватило бы терпения. Жать приходилось в сухое время, в самую жару, выждав, когда сойдет утренняя роса. Жница сначала серпом срезала несколько пучков соломы, и, скрутив из них длинные жгуты, "свясла", затыкала их за пояс. А затем, согнувшись в три погибели и захватив левой рукой пук соломин, кругообразным движением срезала их, тут же перекидывая на сгиб левой руки. Когда на руке у нее набиралось много сжатого "жита" (так назывался любой хлеб в корню), она доставала свясло и перевязывала им этот большой пук. А готовый сноп клала на землю. Когда же набиралось много снопов, она проходила вдоль нивы и складывала их определенным способом: в "бабки", в "крестцы" и так далее. Способов этих в разных местностях было много. Но все они имели одну цель: предохранить сжатый хлеб от дождей. Например, десяток снопов ставились "костром", вертикально, с небольшим наклоном внутрь, а сверху накрывались одним-двумя распушенными снопами колосьями вниз. Вот дождевая вода и будет стекать вниз. Или клали четыре снопа накрест, а на них таким же способом накладывались еще полтора десятка снопов, опять же покрываясь сверху. От дождей нижние снопы подмокнут, зато остальные останутся сухими.
Работа жницы под палящим солнцем была очень утомительная. Но была и другая беда: случалось, серп соскальзывал с сухих жестких соломин, и попадал на пальцы рук или босых ног жницы. Так что во время жатвы все жницы щеголяли перевязанными тряпицами пальцами рук и ног. Между прочим, порезы серпом очень болезненны и плохо заживают: его мельчайшие зазубрины не режут, а рвут кожу и мясо. Так что перед началом жатвы жницы молились одной из святых, чтобы она предохранила их от порезов.
В степных районах с их тучными пшеницами на бескрайних полях с серпом делать нечего. Конечно, и здесь жали серпами, но в основном хлеб косили косой-стойкой с приделанными к косевью грабками, несколькими связанными веревкой редкими и длинными зубьями. Сыроватый хлеб косили в отвал, пересохший – в привал, чтобы он не падал на землю и не терял зерно. Это была мужская работа, довольно тяжелая, не то что сенокос на лугу, и в степные районы, освоенные преимущественно в пореформенный период, собирались со всей России тысячи профессиональных косарей. А женщины шли за косцами и вязали снопы – тоже не слишком большое удовольствие.
Разумеется, коса была предназначена для заготовки сена. Кажется, с XVIII в. в употребление на Руси вошла коса-стойка, или литовка. К длинному, в рост косца, косевью, или окосью, под определенным углом крепился довольно длинный и широкий, сужающийся к концу стальной нож с наваренным мягким железом лезвием. На уровне пупа косаря, если поставить косу пяткой на землю, тоже под определенным углом тем или иным способом крепился короткий "зуб", рукоятка. Следовательно, косы делались по росту, у каждого работника – своя. И "присадить" косу было делом непростым. Но еще более непростым делом было отбить косу. При интенсивной работе, особенно если трава "перестояла", коса быстро тупится; конечно, в процессе косьбы ее периодически направляют, точат мелкозернистым каменным точильным бруском (а в старину – деревянной лопаткой, обмазанной смолой и осыпанной песком). Но этого мало. И каждый вечер приходилось отбивать косу молотком на "бабке", маленькой чугунной наковаленке, чтобы расклепать, утоньшить и вытянуть лезвие. Эта работа требовала большого умения: испортить косу, нагнав на лезвии "волну", – проще простого. Так что о Петровках поздними вечерами над деревней или над покосами стоял звон отбиваемых кос. А на рассвете, когда истаивали последние звезды, все "становились в косы". И до первых вечерних звезд. Только в жаркий полдень делался небольшой перерыв для обеда и короткого сна. Ведь косить лучше всего по утренней или вечерней росе: "Коси коса, пока роса". Современный петербургский историк Б. Миронов утверждает, что чистого рабочего времени у крестьян было 10 часов в день. Это что же получается: часов в 6 (а это уже припозднились, нужно бы – в 4) встали в косы, а в 4 уже пошабашили? А если в 4 часа утра начали работу, так в два пополудни отправились купаться? А 14–16 часов чистого рабочего времени не угодно ли?
Косили по-разному. Если косари были не равной силы (могучие мужики, женщины, изработавшиеся старики, не вошедшие в силу подростки), каждому выделялась "нивка". Если косари были примерно равной силы и умения, косили, выстроившись один за другим и ставя в голову самого сильного и умелого работника, задававшего темп. С обеда валки слегка провялившейся на солнце травы женщины и дети начинали ворошить деревянными граблями, сенными вилами-троешками или просто рогульками, разбрасывая, переворачивая. И если день был жаркий, и трава хорошо просохла, женщины и девки сгребали ее в копны. А когда все было скошено, мужики, бабы, подростки, дети начинали "метать" стога. Это было не простое дело, особенно завершение стога так, чтобы никакой ливень не пробил его и не погноил сено, и не каждый мужик умел хорошо завершить стог. Метали стога на старых "остожьях", где был толстым слоем набросан хворост, а в землю глубоко вбиты высокие жерди – стожары, вокруг которых и "навивался" стог. Одни подносили на вилах огромные охапки сухого сена и подавали наверх, другие принимали и разбрасывали равномерно по всей площади стога, а третьи, чаще всего дети, хорошо утаптывали сено, переходя из конца в конец и проваливаясь в него по пояс. Казалось бы – какое удовольствие работать с сухим пахучим сеном. Но когда стоит жара, не переставая кусают оводы и комары, а сенная труха густо липнет к вспотевшему телу, удовольствие очень быстро приедается. И отдохнуть некогда: работники только и поглядывают на небо, не набежала ли тучка, только и прислушиваются, не погромыхивает ли вдали гром. Ведь брызнет дождем – и пропало сено.