Распространяющееся несторианство встречало сопротивление не со стороны местных религий, пришедших в упадок после падения Тюркского каганата, а от подобных ему прозелитических религий: буддизма, ислама, манихейства и бона. Первые две религии долгое время не находили последователей в степи. Тоньюкук воспрепятствовал пропаганде буддизма на том основании, что "Учение Будды делает людей слабыми и человеколюбивыми", а тюргешский хан Суду ответил послу халифа Хишама (724–743) так: "Среди моих воинов нет ни цирюльников, ни кузнецов, ни портных; если они сделаются мусульманами и будут следовать предписаниям ислама, то откуда же они добудут себе средства к жизни". Ислам представлялся кочевникам исключительно городской религией, и они относились к нему так же, как и бедуины Аравии век назад. Зато манихеи, изгнанные в 732 г. из китайских владений императором Сюань-цзуном, нашли сторонников среди уйгуров и поддержали хана Моянчура в тяжелой внутренней войне.
Поскольку христиане оказались противниками уйгурского хана, то после победы он склонился на сторону манихеев, которые его поддержали. Вскоре Уйгурия быстро превратилась в теократическую державу, где правила манихейская община. Хану оставили только военные дела.
Манихеи, оказавшись у власти, проявили такую религиозную нетерпимость, что рассорились со всеми соседями: тибетскими буддистами и последователями религии бон, сибирскими шаманистами, мусульманами, китайцами и, уж конечно, несторианами. Здесь мы не будем прослеживать политическую историю Уйгурии, отметим лишь, что, когда эта страна была сокрушена в 840–847 гг. кыргызами, вместе с ней погибла и манихейская община. Опустевшие после ухода уйгуров на юг степи постепенно заселились монголоязычными племенами. Культурная традиция на время оборвалась, но как только восстановился кое-какой порядок, несторианство буквально затопило Центральную Азию.
Зато в Китае, где несторианство было терпимо с 635 г., в 945 г. специальным указом Танского правительства оно было объявлено вне закона вместе с буддизмом и манихейством. Это событие совпало с разгромом Уйгурии, в которой до сих пор Китай нуждался как в союзнике и которая охраняла интересы и жизнь кочевников, обитавших в пределах Срединной империи. Последовавшим за указом гонениям христиане оказали куда более сильное сопротивление, чем буддисты и манихеи. Но позиции христианства в Китае были сильно подорваны. В 987 г. христианский монах, вернувшийся в Константинополь с Дальнего Востока, рассказал, что "христиане в Китае исчезли и уничтожены по разным причинам и что только он один убежал". Можно быть уверенным, что здесь имеется некоторое преувеличение и что осколки несторианства оставались на северной границе Китая вплоть до начала XI в., когда развернулась интересующая нас вторая волна христианской экспансии на Дальнем Востоке.
Буддизм выдержал натиск куда более успешно, чем христианство. И даже манихейство не было полностью подавлено, хотя для того, чтобы удержаться, оно прибегло к обману. Манихеи начали притворяться буддистами. Сначала это была сознательная мимикрия: нельзя же было, в самом деле, каждому неофиту объяснять, что он вступает в запрещенную правительством общину, которая маскируется под буддийскую, будучи в действительности манихейской! Такими разъяснениями можно было только оттолкнуть неофитов, да еще и нарваться на предателей. Поэтому, выдавая себя за буддистов и соблюдая соответствующий декорум, китайские манихеи постепенно слились с буддистами, и даже такие ученые, как Бируни, перестали различать их. Особенно интенсивным было это смешение в тех областях, где позже возникло Тангутское царство: манихейские божества светил в буддийском облике обнаружены на иконах Хара-хото.
Итак, в аспекте борьбы мировоззрений влияние китайской и мусульманской культур в степи было ограничено и остановлено византийской культурой, понимаемой в самом широком смысле. И самое любопытное в этом явлении было то, что успех "степного византийства", т. е. проникновение христианства и манихейства в степь, нельзя подвести под рубрику "культурных влияний". Всякое влияние предполагает какую-нибудь форму принуждения, хотя бы моральную, интеллектуальную, эмоциональную. А кочевники были всегда очень чувствительны к любым формам принуждения и умели весьма успешно отбиваться от них. Но Византийская империя, находясь далеко от степей Центральной Азии, не давила и не могла давить на кочевников. К тому же проповедь христианства среди кочевников вели те, кого в самой Византии считали еретиками. Поэтому распространение христианства в степи было не "культурным влиянием", а пересадкой идейных ценностей.
Универсализм христианства, в котором "несть ни варвар, ни скиф, ни еллин, ни иудей", привился в кочевом мире, потому что он не третировал кочевников как неполноценных людей и не вел к подчинению чужому хану, будь то "Сын Неба" или "Наместник пророка". Напротив же, победа "китайского гуманизма", т. е. стремление избавиться от чужеродных элементов в своей культуре, свелась к расправе над беззащитными подданными и потому не перехлестнула китайскую стену.
К 1000 г. несторианство в Китае исчезло. Сунское правительство объявило войну религии как таковой и победило. Но кого? Кучку монахов и немногих пограничных метисов, искавших утешения и покоя! Уцелевшие китайские несториане бежали в степь, и с этого момента несторианство стало антикитайской силой, во много раз более мощной, чем до гонений. А теперь поставим острый вопрос: так ли уж нам надо разбираться в судьбах вероисповеданий и мнений? Какое это имеет значение для судеб гибнувшего Китая, поднимавшейся Западной Маньчжурии, покинутой народом Уйгурии, наполнявшегося людьми Тангутского царства? Что нам даст изучение религиозных движений вместо разбора социально-экономических отношений, о которых в этой работе говорится только мимоходом? Даст много, ибо идеологические системы не что иное, как индикатор глубинных процессов - экономических, социальных и этногенетических. Фантастическое мифологемы - пена на воде, но по пене мы определяем глубину реки и скорость течения. Конечно, это окольный путь. А что делать, если прямой непроходим из-за отсутствия сведений? Период X–XI вв. недаром называется "темным": он весь прошел под знаком молчания летописцев. До этого мы ставили вопрос о преодолении лжи источников, что, конечно, очень нелегко сделать. Но как разорвать пелену безмолвия? Как найти опорные точки для исследования при полном отсутствии прямой информации? Вот задача, непосильная для индуктивного метода.
И тут приходит очередь дедукции. Если собрать крупицы информации и расположить их в пространстве и но времени, т. е. на исторической карте и синхронистической таблице, то контуры "белых пятен" сузятся и появится возможность их приблизительного заполнения. Но именно для этой цели необходимо наблюдение за индикатором, т. е. колебанием успехов религиозной проповеди враждебных систем мысли и мироощущения.
Затем поставим вторую, вспомогательную, проблему: кто виноват в заговоре молчания - сама историческая действительность, не породившая событий, достойных описания, или летописцы, пренебрегшие своими обязанностями? Ответ на это был дан китайскими историками еще в 874 г. "В сие время Китай начал колебаться от безначалия (имеются в виду смуты, повлекшие за собой падение династии Тан. - Л. Г.) и мало имел времени заниматься внешними сношениями с смежными народами (намек на то, что географическая наука, находившаяся в эпоху Тан в расцвете, благодаря активной поддержке правительства, претендовавшего на гегемонию в Азии, пала, как только эти претензии оказались неосуществленными. - Л. Г.), почему и сведенья китайцев о восстановлении Дома Хойху (Уйгурии) кратки и прерывисты". Впрочем, и после восстановления в Китае порядка и централизации - 960 г. - сведения о кочевниках столь же скудны, вплоть до эпохи Чингисхана. Выбранный нами окольный путь дает возможность отчасти заполнить купюру в истории. И вот каким способом!
В это чуть ли не самое жестокое для классового общества Китая столетие (860–960) нередки были случаи, когда социальное положение каждого отдельного человека менялось иногда по несколько раз в течение его жизни. Разжалованный полководец становился нищим батраком, удачливый разбойник становился князем, слуга за своевременный донос превращаются в крупного феодала, а при смене власти делался крестьянином.
С другой стороны, каждый отдельный человек, будучи одиноким, чувствовал себя беззащитным. Поскольку в эту эпоху уже не играла роли принадлежность ни к семье или определенному кругу, ни даже к политической группировке, потому что предательство стало заурядным явлением, поскольку каждый человек вынужден был искать людей, близких себе хотя бы по духу. Входя в ту или иную религиозную общину, он попадал в среду людей, которым мог доверять, потому что общину он выбирал согласно своим вкусам и наклонностям. Часто такие общины совпадали с определенными территориально-политическими образованиями. Например, буддистов тянуло в Тангут или в Кидань, а христиан - к уйгурам или шато. С течением времени инкорпорация изменила состав этнической группы до неузнаваемости. Потому-то, когда мы сравниваем этнографическую карту Азии IX в. с картой XIII в., то первое, что бросается в глаза, - это их несходство. Конечно; за истекшие 300 лет имели место и переселения племен, но это касалось только северных окраин Великой степи, а этническая трансформация ее массива произошла за счет исторической судьбы, т. е. закономерного изменения, механизм которого в общих чертах обрисован нами.
Но этот же самый механизм порождал религиозную нетерпимость. Она стимулировалась не догматами сложных и разработанных теодицей, а простой неприязнью к другой группе людей, личными отношениями и затем распространялась на всю систему религиозных воззрений. Особенно активно в этом отношении действовали китайские националисты, поборники конфуцианства и враги любого мистицизма, в том числе и своего - даосского. Посмотрим, чего они добились.
Трилистник птичьего полета
Глава IV. Темный век (861–960)
Конец столетия
История Срединной Азии ясна и понятна только до 861 г.. Тогда в результате жестокой войны все государства и державы Восточной Азии оказались вынужденными ограничиться собственными территориями. Тибетцы вернулись на свое плоскогорье; китайцы отошли за свою стену, уйгуры укрепились в оазисах Западного края, кидани обеспечили независимость своего восьмиплеменного союза в Западной Маньчжурии, а остатки тюркютов засели в Горном Алтае. Великая степь пришла в запустение, так как в течение полувека она была театром войны между уйгурами и енисейскими кыргызами, не сумевшими в ней закрепиться. Впрочем, по-видимому, они не очень к этому стремились. Привыкшие к оседлому быту в благодатной Минусинской котловине, кыргызы видели в монгольских степях только поприще для боевых подвигов, целью которых была военная добыча. Когда же между киргизскими войсками и становищами уйгуров легла пустыня, а уйгурские женщины и дети попрятались в крепостях, унаследованных ими от китайских военнопоселенцев, война стала невыгодной для кыргызов и постепенно затухла, хотя официально и не прекращалась.
Уйгуры довольно быстро освоились на своей новой родине, где они смешались с местным населением богатых оазисов Турфана, Карашара и Кучи и передали потомству свое славное имя. С конца IX в. уйгурами стали называться именно оседлые обитатели предгорий Тянь-Шаня, в сущности новый народ, состоявший из купцов, ремесленников и садоводов, ничем не напоминавший воинственных кочевников, имя которых он приобрел и носил. В 874 г. новое государство было официально признано Китаем, несмотря на поражение, понесенное уйгурами от тангутов.
Притяньшаньская Уйгурия простиралась на юг до Лобнора, на запад до реки Манас и оазиса Кучи.
Юридические документы уйгуров, изданные С. Е. Маловым, указывают, что в X–XIII вв. в Турфане существовали аренда, кредит, работорговля и долговое рабство, подати и повинности, ростовщичество и проценты, юридически оформленные сделки и заверенные подписи. Уйгурская литература этого периода богата только переводами. Уйгуры переводили с сирийского, персидского, санскрита, китайского и тибетского языков, но сами почти ничего не оставили. Очевидно, смешение было настолько велико, что в Турфане образовалась гибридная форма культуры. Историческая традиция древней Уйгурии оказалась прерванной.
Политическая история уйгуров в конце IX и начале X в. темна и неизвестна. Есть смутное упоминание о том, что уйгуры отняли у карлуков города Аксу и Барсхан; причем в последнем владетель был из карлуков, но жители перешли на сторону токуз-огузов, т. е. уйгуров. Однако вскоре городом Аксу овладели кыргызы - надо полагать, в порядке продолжения войны с уйгурами, и агрессия уйгуров на запад прекратилась.
Вероятно, была попытка расшириться и на восток, так как в 924 г. Ганьчжоу опять принадлежало уйгурам.
Короче говоря, уйгуры унаследовали китайские владения Западного края и превратили форпост китайского проникновения на запад в оплот Срединной Азии и против мусульман и против китайцев, причем те и другие неуклонно слабели.
Разгром тибетской армии в 861 г. был последним триумфом империи Тан. С тех пор она разваливалась более или менее быстро, но неуклонно. Табгачи, воинственные пограничные помещики, посадившие на престол своего ставленника в 618 г., за 300 лет растворились в массе народа, а исконные китайцы никогда не симпатизировали династии Тан, несмотря на заигрывание ее со всеми классами населения. Немалую роль тут играла просто этнопсихология. Поскольку крушение династии анализировалось неоднократно и подробно, мы позволим себе остановиться только на этнопсихологическом моменте, отмеченном только одним автором, Н. И. Конрадом, который назвал это явление "китайским Возрождением" или "гуманизмом".