3
У дома отдыха нас ожидали девушки из полка.
- Захотелось навестить и вот эти скромные подарочки вручить: по два носовых платочка из парашютного шелка, цветы, - объявила Тося Кирсанова.
Милые, какую вы принесли радость! До глубины души растрогали эти, казалось бы, маленькие знаки внимания. А впрочем, не такие ли "пустяки" и делают нашу жизнь счастливой?..
После ужина с присущим женщинам тактом, как будто случайно оставив Тосю, гостьи незаметно уехали. Тося, видно не ожидавшая этого от своих подруг, искренне удивилась и растерялась:
- Ой! И им не стыдно! Как теперь я доберусь до аэродрома?
- Здесь, Тося, есть машина, - успокоил Сачков. - Да и пешочком можно пройти.
Проводив Тосю с Мишей, я вернулся. В помещение идти не хотелось, сел на скамейку. Вдали по дорогам и полям, поднимая пыль, двигались к фронту войска. Миша с Тосей шли, доверчиво склонив друг к другу головы.
Я со всей силой почувствовал горечь одиночества и понял, что завидую Мише. Эгоизм? Да! Как захотелось, чтобы сейчас рядом со мной была жена…
- Харьков наш! - торопливо сообщила неожиданно появившаяся Маша. - Понимаете, Харьков! Там я родилась, вышла замуж. Харьков! Как он мне знаком и дорог! Так хорошо на душе, что петь хочется.
И Маша запела:
Я не знаю, что такое
Вдруг случилося со мной,
Что так рвется ретивое
И терзается тоской.
В голосе было что-то и веселое, и грустное, и отчаянное.
Мы стали прогуливаться по берегу речки. Маша будто вся светилась. Говорила она возбужденно, словно изливала свою душу. Жизнь до войны у нее сложилась, как и у большинства жен военных. Учеба, работа, потом замужество. Когда родился ребенок, стала домохозяйкой. Война. От фашистской бомбы в Харькове погибли ее мальчик, отец и мать. Решила воевать вместе с мужем и уехала на фронт. Направили в часть, в которой он служил. Приехала, а его уже нет - тоже погиб. Чтобы легче перенести горе, она перевелась на другой фронт и, вся уйдя в работу, ни с кем не делилась своим несчастьем. Только освобождение Харькова встряхнуло ее и вывело из душевной замкнутости.
- Теперь я должна строить свою новую жизнь, - говорила Маша. - Начинать все сызнова. В Харькове у меня была сестра. Может, и осталась в живых. После войны поеду к ней. Пойду в школу, ведь я учительница.
Под впечатлением услышанного я молчал, размышляя о ее нелегкой судьбе.
- Э-э… Видать, я на вас тоску нагнала? - поняв мое состояние, заметила она. - Извините…
- Нет, это просто так…
- Давайте о чем-нибудь хорошем.
И мы разговорились о довоенной жизни. Довоенная жизнь! Каким далеким идеалом казалась она.
4
В полдень к нам приехал командир полка. Он поздравил с освобождением Харькова, поинтересовался лечением, сообщил, что все контрудары и контратаки противника отбиты. Враг везде перешел к обороне…
Казалось бы, в этом визите нет ничего особенного: начальник навестил подчиненных. Но мы-то хорошо знали майора Василяку. С аэродрома, когда идет боевая работа, он никогда бы не отлучился. Выбрал бы вечерние часы, может быть, приехал ночью. Я понял, что командир нагрянул к нам неспроста, и решил прямо спросить: а не намечается ли в скором времени новое наступление.
Командир полка имел привычку начинать разговор о главном издалека, как бы с разведки, отвечать никогда не торопился. Так случилось и на сей раз. Василяка уклонился от прямого ответа:
- О-о, чего захотели! Эта великая тайна войны пока и мне неизвестна. Однако, по всем приметам, на месте нам долго стоять не придется.
Об этом догадывались и мы, ну хотя бы по тому, что из лазарета срочно эвакуировали в тыл всех лежачих больных. Оставляли только тех, кто может вернуться в строй. А ночное движение войск из тыла к фронту?
Миша Сачков, воспользовавшись случаем, попросил:
- Возьмите нас на аэродром. Мы уже готовы к делу.
Василяка одобрительно рассмеялся и пригласил на речку.
- Наверно, теперь погоним фрицев без остановки прямо до Берлина, - предположил Сачков.
- И ты оттуда отпуск возьмешь, поедешь к себе на Тамбовщину, к старикам, - напомнил Василяка недавний разговор, когда Сачков отказывался от поездки в дом отдыха.
- Только из Берлина! - рассмеялся Сачков. Остановились на берегу. Василяка, будто рассуждая сам с собой, сказал:
- Вот не пойму, почему, когда говорим о разгроме фашистской Германии, останавливаемся на Берлине? А ведь экономическая-то сила немецкого милитаризма в первую очередь в Руре, а не в Берлине. Там фашизм тоже надо добивать. Иначе заправилы Рура вновь поднимут голову.
Слова Владимира Степановича тогда как-то не дошли до глубины сознания. И только спустя много лет пришлось над ними задуматься.
Потом майор рассказал о похоронах Емельяна Чернышева.
- Нужно бы на могилке памятник поставить, - предложили мы.
- Кроме деревянной пирамидки, ничего не сумели сделать… А памятник - большое дело. Только одним своим видом он вечно напоминает живым, кому они обязаны своим счастьем, а потом для родных… - и тут же, вспомнив наш прежний разговор, командир полка опросил: - Неужели у Чернышева никаких личных вещей не было?
- Нет, - ответил я и повторил слова Емельяна, сказанные однажды под крылом самолета: - "Теперь осталось у меня своего - только я, остальное все общественно-государственное".
- Жалко, - горевал Василяка. - Жалко, что родным ничего на память не можем послать.
Командир полка упрекнул за то, что мы невнимательно относимся к вещам погибших товарищей.
- Вещи покойников хранят в себе яд, - напомнил я афоризм из какой-то книги. - Они могут только расстраивать людей, вызывать слезы. А зачем это?
Василяка надолго замолчал, размышляя о чем-то. Потом заговорил:
- Я не хотел огорчать, но вижу, что вы уже снова готовы в строй. Все расскажу. Будет полезно…
В те дни, что мы провели на отдыхе, полк имел тяжелые воздушные бои, новые потери. Погиб Алексей Карнаухов. Выведено из строя еще несколько самолетов. Противник при нападении на штурмовиков изменил свою тактику. Если раньше "мессеры", как правило, производили атаки сверху, то теперь нападают с высоты, только чтобы отвлечь наших истребителей от штурмовиков. А как только "яки" ввяжутся в бой, к "илам" снизу подбираются новые пары немецких истребителей. И главное, сверху очень трудно заметить их. Выкрашенные под цвет местности, они сливаются с окружающим фоном.
Наши истребители пробовали ходить на низких высотах, стараясь защищать штурмовиков снизу, но неудачно: очень мал обзор, не всегда удавалось вовремя заметить противника. А когда обнаруживали врага, с трудом отбивали его атаки, так как занимали невыгодное положение: не было ни высоты, ни скорости.
- У вас теперь головы свежие, подумайте, как лучше строить наши боевые порядки, - посоветовал Василяка. - Я полагаю, фашистам этот прием потом дорого обойдется. Он рассчитан на простачков.
- Да, это глупая дерзость, - отозвался Сачков.
- Правильно, - подтвердил Василяка. - Только мы должны противопоставить им расчет, тогда действительно их дерзость обернется глупостью… А что касается самолетов, то в них теперь полк недостатка не испытывает. Вас уже ждут две новенькие машины. Обещают еще подкинуть, да вот летчиков пока не хватает…
На утомленном лице майора появилась довольная улыбка.
- Впервые за всю войну у нас самолетов больше, чем летчиков. А ведь выиграли такую битву!
- Молодежи, говорят, много пришло. Тренируются в девяносто первом полку нашей дивизии, - заметил Сачков. - Почему этих летчиков не дают нам? Мы бы их быстро ввели в строй.
- Просил. Обещали прислать… в свое время. Опять вспомнили о Карнаухове. Василяка рассказал:
- Алексей со своим напарником дрался против пятнадцати истребителей - и не дрогнул. Да еще глубоко в тылу противника. Умно и честно выполнил свой долг до конца… Чтоб о человеке судить, надо хорошенько к нему присмотреться.
Это был камушек в наш огород. После того как Карнаухов не вступил в бой с фашистскими бомбардировщиками Хе-111, мы как-то сразу утратили веру в него. Некоторые предлагали даже за трусость привлечь его к партийной ответственности. "Пусть будет уроком для других", - рассуждали они. На первый взгляд так бы и следовало поступить. Но командир полка считал, что Карнаухов уже глубоко осознал свой поступок, осудил свою минутную слабость. Наказать такого в партийном порядке - значит совсем придавить его морально.
Нужно верить человеку, на совесть его надеяться. А кнут требуется только в крайних случаях. Когда человек споткнулся, да тут же сам поднялся и пошел уверенно - зачем же подстегивать?..
- Чуть было не забыл, - садясь в машину, спохватился Василяка. - Иван Моря нашелся. Прислал письмо. Лежит в госпитале. После поправки собирается приехать в полк.
- А что пишет о здоровье?
- Об этом почему-то умалчивает…
Василяка пообещал прислать за нами машину. Он мог бы, конечно, и сам захватить нас с собой. Но, видимо, и впрямь не знал, что в ту же ночь на 25 августа, войска Воронежского фронта перейдут в наступление.
Впереди - Днепр
1
Так приятно снова вернуться в строй! После дома отдыха опять знакомая музыка моторов, запахи бензина, деловая сосредоточенность людей. Все это сразу включило в привычную жизнь полка. Правда, испытываешь повышенную настороженность. Сказывается отрыв от полетов, ощущаешь, что ты чуть отвык от боев, от близкой опасности, а товарищи за это время ушли вперед…
В землянке КП при свете бензиновой коптилки, как делалось всегда, мы выслушали информацию начальника штаба полка о боевой задаче на день и об изменении линии фронта. Потом майор Матвеев обычным своим четким голосом доложил Василяке:
- У меня все. Разрешите распустить летчиков?
- Минуточку. Я думаю, что Ворожейкину с Сачковым после отдыха не мешало бы сделать по полету в зону.
- Очень бы хорошо! - в один голос ответили мы.
- Ну вот, пока с утра нет вылета на задание, и попилотируйте.
На востоке уже пылала заря. Из-за чистого горизонта вот-вот выглянет солнце и брызнет первыми лучами.
Самолет Сачкова, распыляя росу и оставляя позади зеленовато-серебристый фейерверк, начал взлет. Трехтонная машина легко отделилась от летного поля. Миша, как бы приглядываясь к земле, долго выдерживал "як" на низкой высоте, набирая скорость. Потом порывисто, как делал все, ушел вверх и закрутился, выполняя одну фигуру за другой. Пилотировал над аэродромом. Белые ленты упругого воздуха, срываясь с крыльев, красиво расписывали небо. В бодрую металлическую музыку, издаваемую мотором, летчик будто вложил свою душу. Вот "як", устремившись вверх, ровно, на мощных басах, запел протяжно и звонко. Дойдя до самой высокой ноты, выдержал ее и, сбавив силу, сделал передышку. Потом через две-три секунды, достигнув предельной высоты, опять загудел в порыве радости. Миша выполнил полупетлю, перевернул машину через крыло и завертел "бочки". Самолет, виртуозно крутясь, взмывая и падая, блестел и вспыхивал в лучах солнца.
- Дорвался Сачок, - проговорил Выборнов. - Пока не израсходует горючее - не сядет.
- Пускай порезвится, - снисходительно отозвался Худяков. - Полезно… А то, видишь, не "бочки", а "кадушки" получаются. Да и петли с креном. Нет чистоты.
- Редко летаем на пилотаж, - заметил Выборнов. - Нужно специально давать полеты в зону.
С утра никто не вылетал на боевое задание, и все, собравшись в кучки, с интересом следили за пилотированием. На фронтовом аэродроме такое занятие выдается нечасто.
- А Кирсанова, смотри, как луна, сияет, - шепнул мне Худяков. - Боюсь, чтобы не пришлось скоро свадьбу играть.
- Не одобряешь?
- Конечно нет! Дай волю любви - у нас мастеров по вооружению не останется.
В это время Сачков ввел "як" в штопор. Разговоры смолкли. Один, два, три… - каждый считал про себя витки. Я представил себе, как погиб при штопоре летчик Александр Гусь.
- Четвертый… - не без тревоги вырвалось у Худякова.
И как только машина начала выходить из штопора, облегченно вздохнул:
- Шутник, решил поиграть на нервах.
- Что, нарушил задание? - спросил я.
- Нет, просто самодеятельность. Позабыл сказать, сколько витков сделать, а он и рад стараться.
- Летчику всегда нужно давать определенное задание, - указал командир полка. - Запомните это, Худяков.
- Есть, товарищ майор.
Сделав пять витков, Сачков пошел на посадку, а я - к своему самолету. Как и у Сачкова, прежней чистоты в пилотировании у меня тоже не было. Да и откуда быть, когда больше полутора месяцев я не занимался высшим пилотажем. Летчику, как и музыканту, нужна постоянная тренировка.
- Летаете так себе, - дал оценку командир полка. - Сачков недопустимо резко выводил самолет из пикирования. Рвешь машину, она может не простить этого.
- Делал, как в бою, - оправдывался летчик.
- Надо знать меру, - пояснил Василяка.
- Перестарался, - ухмыльнулся Сачков, когда отошел Василяка.
- Чрезмерное радение в авиации никогда не приносило пользы, - нравоучительно начал капитан Рогачев. - Я вот тоже однажды перестарался. Командир полка приказал продемонстрировать перед летчиками использование тормозов И-шестнадцатого при посадке. Взлетел идеально. Все делаю по инструкции. И вот иду на посадку. Планирую. Вдруг мелькнула мысль: "А что, если осрамлюсь?" В это время машина возьми да и коснись колесами. Я - за ручку, а мой "ишак" прыг на дыбы! Как не свалился на крыло - чудо…
На нравоучительные истории Рогачев был неистощим. Рассказал бы и еще не одну, если бы не подал голоса Варвар. Все посмотрели на щенка. Он стоял и смотрел на приехавшую полуторатонку. С машины снимали столы, бачки и ящики.
- Второй завтрак привезли. - Худяков кивнул на собаку: - Знает службу твердо. Пошли подзаправимся..
2
На аэродроме неожиданно появился Николай Тимонов. Полк встретил его, как может только встречать отец своего любимого сына, которого считал погибшим. Внешне всегда казавшийся каким-то деревянным, холодным, на этот раз Николай так расчувствовался, что ни разу не мог произнести своего любимого словечка "могем".
- Вот и прибыл. Не м-можем мы долго быть в самоволке, хотя и вынужденной, - смущенно и растерянно говорил Тимонов.
Николай выглядел молодцевато: побритым, подстриженным под бокс, в новой гимнастерке с чистым подворотничком. И что всего необычнее в наших условиях - от него веяло ароматом одеколона "Шипр". Кирзовые сапоги, давно не видавшие крема, теперь лоснились на солнце.
- Это что же, Тимоха, неужто тебя на том свете в благотворительном заведении так преобразили? - полюбопытствовал Сачков, внимательно разглядывая своего лучшего друга.
- У танкистов…
Николаю после тяжелого боя пришлось садиться на фюзеляж. При посадке немного побился. Солдаты одной из частей 1-й танковой армии извлекли его из самолета, оказали первую помощь и доставили в госпиталь.
- За четыре дня отлежался. Подремонтировали там меня, даже зубы привели в порядок. - Тимонов погладил свое посвежевшее лицо. - Так что помолодел лет на десять.
- Ну, а как там, танкисты, скоро думают двинуться дальше? - спросил Худяков.
- Собираются, да вот фашисты мешают. Хотят снова забрать Харьков…
Сообщению Тимонова никто не удивился.
- Есть сведения, что сюда, в эскадру "Мельдерс", немцы прислали большую группу асов на "Фокке-Вульфах" из ПВО Берлина, - сказал Рогачев.
- Асы, "мельдерсы" да разные "фон рихтгофены"!.. Зачем такие названия? - пожал плечами Худяков.
Василий Иванович не любил, когда его прерывают и попытался дипломатично успокоить Худякова:
- Правильно, Коля! Зачем? Нам бить все равно что фонов, что мельдерсов.
Но Худяков уцепился и за эту фразу:
- Да, теперь очень хорошо их на этом маневре снимать. Жалею только, что скоро, наверное, они изменят тактику.
- Ну давай, Коля, побыстрей выкладывай свои соображения, а то подходит время вылета. А вам, - Рогачев указал на Тимонова, Сачкова и меня, - особенно полезно: здесь без вас гитлеровцы ввели новшества.
- Это такое же "новшество", как сказки моей бабушки, - начал Худяков. - Мне, собственно, и говорить-то нечего. Нужно только быть повнимательнее. Фрицы рассчитывают на дурачка. Ну и пусть рассчитывают, нам от этого легче.
Начался оживленный обмен мнениями о том, как лучше вести борьбу с вражескими истребителями при их нападении на штурмовиков. Но закончить этот разговор нам так и не удалось: последовала команда на вылет.