- Звено "чаек", а также И-16 было в готовности, но никто из летчиков взлететь не успел: первыми же бомбами всю шестерку уничтожили. Немцы точно знали, где находились наши дежурные звенья.
- Их разведчик накануне прилетал, - пояснил другой летчик. - Уточнил стоянку самолетов. Наши поднялись, перехватили, но что толку-то: сбивать не разрешалось.
Послушал, послушал я опаленных войной людей и решил: ехать надо не в Оренбург, а на фронт.
В Москве зашел в управление кадров ВВС. В бюро пропусков задержался не больше десяти минут и через полчаса уже сидел в кабинете перед майором. Он выслушал меня внимательно, не перебивая. Потом спокойно спросил:
- На чем вы хотите воевать?
- Как - на чем? Конечно, на истребителях.
- А где их взять? У нас тысячи летчиков - и истребителей, и бомбардировщиков - без самолетов. Советую, пока есть время, поучиться. А когда нужно будет - отзовем. Кстати, сейчас в академии будет куда больше слушателей, чем до войны.
Разговор короткий, но убедительный. Нельзя было не задуматься, что раз в столь трудное время не закрыты военные академии, значит, резерв командных кадров у нас достаточный. Это вселяло уверенность на будущее.
На Калининском фронте
1
Прошел год. И вот я уже прощаюсь с Оренбургом. С высокого берега Урала в последний раз взглянул на рощу, на степные просторы, уходившие в небесную даль. Доведется ли еще побывать в этих краях?
Впереди фронт.
Вспомнил, каким птенцом начинал войну на Халхин-Голе. Тогда у меня был мизерный налет на истребителях - меньше ста часов, теперь - шестьсот! Год в академии тоже не прошел даром: освоил новый тип самолета, пополнил свои теоретические знания. Есть все шансы бить врага наверняка.
Много размышлял об этом в пути к новому месту службы на Калининский фронт, с твердой верой в свою "счастливую звезду".
Стоял сентябрь 1942 года. День выдался пасмурный, дождливый. Проселочные дороги раскисли. Грязный, в насквозь промокшем поношенном реглане с большим трудом на попутных машинах добрался от станции до деревни, где размещалось управление 3-й воздушной армии. Прежде чем войти в домик отдела кадров, тут же, в большой дождевой луже, смыл с себя дорожную грязь.
Начальника отдела кадров на месте не оказалось. Принял меня важный на вид уже немолодой капитан.
- Старший политрук Ворожейкин после окончания ускоренного курса академии ВВС явился в ваше распоряжение, - доложил я по всем правилам, держа в руке необходимые документы.
Капитан, хмурясь, не вставая со стула, выслушал и недовольно буркнул:
- Вы Ошиблись адресом. Идите в политотдел.
Я положил перед ним командировочное предписание, удостоверение личности и большой опечатанный пакет.
- А почему у вас звание политработника? - удивился он.
На его сердитом лице промелькнуло выражение недоверчивости.
Капитан углубился в чтение моих бумаг, сверяя один документ с другим. Потом, не приподнимая головы, стал внимательно осматривать сургучные печати на пакете. Найдя их в порядке, вскрыл пакет и начал листать личное дело.
- О, вы, оказывается, в академии за грубость со старшим начальником заработали двадцать суток ареста и привлекались к партийной ответственности.
Да, был такой печальный случай в моей жизни. Произошел он осенью 1941 года, когда немецко-фашистские войска вплотную подошли к Москве. Мне не хотелось в то трудное время оставаться в глубоком тылу. Я подал рапорт о посылке на фронт. Не разрешили. Чтобы развеяться от тяжких дум, я пошел в театр слушать оперу "Царская невеста". Слева от меня сидел лейтенант-танкист с девушкой. Во время действия они довольно громко разговаривали. Впереди оказался генерал-лейтенант. Он обернулся к ним:
- Замолчите! Мешаете слушать.
А в перерыве, когда включили свет, генерал, как видно по ошибке, сделал мне замечание за "неуменье вести себя в театре" и приказал доложить об этом моему непосредственному начальнику.
Позже на меня наложили взыскание по строевой линии, а заодно привлекли к партийной ответственности. На заседании партийного бюро к этому присоединили еще и мой рапорт о посылке на фронт, как доказательство того, что я "не желаю учиться". Один из членов бюро все это квалифицировал как опасную недисциплинированность и потребовал самого строгого наказания.
Партийное бюро вынесло строгий выговор с предупреждением. Однако коммунисты не согласились с таким решением, на собрании ограничились разбором. Я хотел было рассказать капитану обо всем этом.
- Не надо, - снисходительно улыбнулся он. - Чепуха какая-то. Учиться не хотел, а в свидетельстве об окончании почти одни пятерки! И уже летали на новых "яках"? Доложу начальству. До завтра.
На другой день с утра я снова предстал перед капитаном.
В мирные дни получение нового назначения всегда вызывало у военных людей большое душевное волнение. Другая должность, неизвестное место службы, новые люди… Ко всему этому нельзя было оставаться равнодушным. Иное дело в военное время. Теперь вся процедура назначения ничуть не волновала меня. Я рассуждал так: где бы летчик со своей частью ни находился, место работы уже определено - фронт, он един для всех. Должность тоже особого значения не имеет. Воздушный бой всех уравнивает. Там права на жизнь, на смерть и на победу определяются только умением воевать да товарищеской спайкой… Поэтому я спокойно ждал приказа о назначении. Мне было известно, что в армии один полк все еще летает на старых истребителях И-16. Однако я был уверен, что меня пошлют на "яки", как уже освоившего новый самолет.
Капитан с тем же важным видом, как и накануне, зачем-то молча порылся в моем личном деле и сухо, официально начал:
- Докладывал о вас командующему. Принять вас у него нет времени, поэтому поручил мне передать следующее: боевого опыта на фронтах Великой Отечественной войны вы не имеете. То, что было на Халхин-Голе и на финской войне, уже устарело…
Служба в армии, и особенно академия, научили меня шире смотреть на то, что называется боевым опытом. Я был убежден, что этот опыт никогда не устаревает, а только перерабатывается, совершенствуется в зависимости от новых событий. Мне трудно было согласиться с капитаном, так бездумно оценивавшим историю прошлых войн, особенно Халхин-Гол.
- Вы не правы…
Капитан, видимо, не терпел, чтобы его перебивали, раздраженно сверкнул глазами и предупредительно поднял руку:
- Вот вы опять свою недисциплинированность показываете. Это нехорошо. Командир должен иметь выдержку и такт.
- Виноват, - извинился я.
- Так вот. Чтобы командовать эскадрильей, вам нужно еще поучиться у наших фронтовиков и к тому же подтянуться в дисциплине. Ввиду вышеизложенного командующий принял решение назначить вас с понижением - заместителем командира эскадрильи в семьсот двадцать восьмой истребительный авиационный полк.
Очевидно желая узнать, как я буду реагировать на такое сообщение, капитан сделал паузу.
Должность меня мало волновала. Я спросил лишь об одном: - Этот полк на "яках"?
- Нет, на И-шестнадцатых.
У меня непроизвольно вырвалось:
- Но я переучился на "яках", а на И-шестнадцатых уже три года не летал, надо снова учиться. Зачем?
- Так решил командующий.
Я встал:
- Разрешите идти?
Кадровик тоже приподнялся и, вручая командировочное предписание, пояснил:
- Понижение - временное явление. Вот покажете себя в деле - назначим снова на должность командира эскадрильи. А теперь, сами понимаете, академия вам ни боевого опыта, ни практических навыков не дала, а летчику нужно…
- Спасибо за заботу. Постараюсь оправдать ваше доверие…
Когда вышел из домика на свежий воздух, погода уже резко изменилась. Сквозь тонкую пелену облаков проглядывало полуденное солнце. Солнечные блики, искрясь, играли в гладких, как зеркало, лужах.
С голубеньким чемоданчиком, в котором находилось все мое имущество, я направился на перекресток дорог, чтобы на попутных машинах добраться до полевого аэродрома.
2
728-й полк был сформирован в Чугуевской военно-авиационной школе из летчиков-инструкторов. Через два месяца он прибыл на Калининский фронт и сразу включился в боевую жизнь. Летчики уже сбили в воздушных боях более сотни самолетов противника, а сами потеряли двадцать одну машину.
- Здорово! - не удержался я от восхищения. Капитан Купин, исполнявший обязанности командира полка, уехавшего за новым пополнением, заметил:
- Так и должно быть. Из школы отбирали лучших… Летчики только что прилетели с боевого задания, и машины заправлялись горючим. На одном из истребителей мне предстояло потренироваться в технике пилотирования и ознакомиться с районом аэродрома.
- Завтра - за боевую работу, - просто, по-товарищески сказал Купин.
Пока техники готовили И-16 к полету, мы с капитаном прохаживались по опушке леса. Дмитрий Иванович охотно, но со свойственной ему степенностью и немногословием знакомил меня с боевыми делами полка. В его скупом рассказе звучала большая любовь к полку, к людям, в подготовке которых к боям, конечно, немалая заслуга принадлежала и ему.
- У нас дерутся все как львы. Взять Сашу Новикова - настоящий ас! На героя посмертно представили. А Игорь Кустов! Два раза шел на таран. В последнем бою снаряд раздробил ему ключицу, разворотил грудь, а он, истекая кровью, дрался.
Потом капитан показал на крепко сложенного смуглого парня.
- Вон видишь - Андрей Боровых.
И тут же стал рассказывать историю, о которой я уже читал в газете.
Над территорией, занятой оккупантами, завязался воздушный бой. Самолет штурмана полка капитана Петрунина загорелся. Летчик выпрыгнул на парашюте. Андрей Боровых, находясь рядом с товарищем, спускающимся прямо на окопы противника, мучительно размышлял, что же предпринять. Темно-серые фигурки вражеских солдат уже выскакивали из своих нор и приближались к вероятному месту приземления парашютиста. Всем казалось, что летчику ничем помочь нельзя. О посадке самолета, как это сделал в Маньчжурии Сергей Грицевец, нечего и думать: вся земля изрыта окопами.
Не зная сам зачем, Андрей Боровых приблизился вплотную к беспомощному Петрунину и сделал вокруг него вираж. К удивлению, парашютист метнулся за самолетом и немного приподнялся вверх. "Уж не задел ли?" - мелькнула неприятная мысль у Боровых. Но нет. Андреи Петрунин, повиснув под белым куполом, энергично жестикулировал руками и, не снижаясь, качнулся вслед за самолетом. И тут Боровых осенила догадка, родилась слабая надежда спасти товарища.
Он сделал вокруг белого купола еще один вираж с набором высоты, потом второй… Парашютист, не снижаясь, тянулся за самолетом, даже моментами подскакивая ввысь.
Бой кончился. На помощь пришли другие летчики. Все поняли, что парашютист, попадая в воздушные завихрения, образующиеся сзади самолета, некоторое время летит вслед за ним. И один за другим завиражили. Стало ясно, что таким способом можно перетянуть товарища через линию фронта. Немцы, очевидно, не верили, что парашютист может уплыть от них, и не открывали огня. Потом спохватились, да поздно.
Так перед благородным мужеством людей отступила сама смерть. Летчик был спасен!..
- Взаимовыручка у нас на высоте, - похвалился Дмитрий Иванович и тут же тяжело вздохнул. - Только вот "стариков" осталось мало, всего пять человек при шести исправных самолетах. Обещают перевооружить на "яки"… Но, видно, не скоро это будет. Все сейчас идет на юг, под Сталинград .
Механик доложил о готовности самолета к вылету.
От высокой фигуры Купина сразу повеяло настороженностью. В черных глазах мелькнуло сомнение и тут же исчезло, уступив место доверию.
- Ну, все ясно? Ничего не забыл?
По положению требовалось провезти меня на учебном самолете, а его не было. Потому-то Дмитрий Иванович, старый инструктор, и волновался. Я тоже чувствовал себя не совсем уверенно: И-16, пожалуй, самый сложный из всех истребителей, которые знала наша авиация. Однако ничего не поделаешь: война диктует свои правила!
Прежде чем сесть мне в кабину, Купин спросил:
- Эрэсами пользоваться умеешь?
С реактивными снарядами я познакомился еще на Халхин-Голе, но стрелять не доводилось: уж очень они были засекречены.
- Ими очень хорошо отпугивать "мессов", - наставлял капитан. - И неплохие результаты получаются при штурмовке площадных целей. Попробуй парочку в воздухе выпусти!
* * *
Когда я закончил тренировочные полеты, солнце уже скрылось за горизонтом. В воздухе потянуло морозцем, - значит, утром будет хорошая погода.
3
Идем на построение. На чуть поседевшей от мороза траве с хрустом печатаются следы… В голубом небе полная тишина, на земле - никакого дуновения. Из-под макушек деревьев поднималось большое свеже-розовое, удивительно мягкое солнце. И сразу все заискрилось. Лес, что с трех сторон окружал аэродром, запылал осенним багрянцем. Кругом царило величавое, вечно праздничное пробуждение природы, но мне было не до того. Весь мир сейчас для меня сосредоточился на боевом задании: прикрыть штурмовики. "Илы" должны нанести удар восточнее Ржева по фашистским войскам, пытающимся улучшить свои позиции на северном берегу Волги.
Впятером стоим перед капитаном Купиным и слушаем указания на вылет.
- Все понятно?
- Понятно… - тихо и глухо, словно издали, ответили два-три голоса. Остальные в задумчивости кивнули головами.
Нестройный ответ не волнует командира. Он знает: летчик, получив задание, уже живет думами о предстоящем деле. Хотя фронт находится в тридцати километрах и в воздухе ничем не обозначен, летчик всеми мыслями там, на передовой. В его воображении возникает вся обширная панорама наземного сражения и возможная воздушная обстановка, в которой придется действовать. Купин, хорошо понимая состояние людей, не повторяет своего вопроса, а только проницательно окидывает всех взглядом, как бы убеждаясь по особым приметам в готовности каждого выполнить поставленную задачу.
Правофланговые младшие лейтенанты Боровых и Баранов - ветераны полка. Он уверен: эти не подведут. На счету каждого уже по десятку сбитых фашистских самолетов. Умелые и опытные бойцы, они скоро перейдут в другой, соседний полк, формирующийся из мастеров воздушного боя.
С ними сержант Сергей Лазарев. Как и большинство высоких людей, он чуть сутулится. Самый молодой летчик в полку и воюет еще недавно. Губы плотно сжаты - первый признак внутреннего напряжения. Синие с прищуром глаза доверчиво устремлены на командира. В них и задор, и суетливое нетерпение, свойственное еще неопытным воздушным бойцам. Купин постоял около Лазарева, но ничего не сказал.
Младший лейтенант Архип Мелашенко - небольшой, не в меру раскрасневшийся, с очень взволнованным рыжеватым лицом. Вся его фигура выражает какую-то безотчетную тревогу. Он заметно переживает: видно, как нет-нет да и вздрогнет левая рука. Воюет он с начала организации полка, не раз палился в огне, а переживает, нервничает, как перед первым вылетом. Может, война не закалила, а, наоборот, ослабила его сердце, нервы?
- Не холодно? - спрашивает Купин.
Архип вздрогнул, еще сильнее зарделся, словно его пристыдили за что-то, и поспешно ответил:
- Нет.
По лицам товарищей пробежала улыбка, разрядив их скованность.
Около меня Дмитрий Иванович задержался. То ли желая подбодрить, то ли просто еще раз решил напомнить:
- Прошу особо обратить внимание на линию фронта. В случае какой-нибудь неприятности тяните на свою территорию. В бою от группы не отрываться! - И, доброжелательно улыбаясь, заключил: - Все будет хорошо…
Хотя я на добрые десять лет старше многих из стоящих со мной в строю летчиков, в глазах Купина все равно "новичок", необстрелянный боец.
Замки парашюта застегиваются непослушно. Мелко дрожат пальцы. Ловлю себя на этом и думаю: "А кому это не знакомо? Одно дело говорить о войне, решать учебные тактические задачи, но совсем другое - самому идти в бой".
Какая-то оторопь, безотчетная спешка… Знаю - нехорошо, но все равно не в силах ничего поделать с собой. Волнение, присущее человеку, составляет одно из свойств его природы и, может быть, один из признаков деятельной натуры. Если бы я не понимал, на что иду, очевидно, и не волновался бы… Наблюдаю за товарищами и вижу: каждый старается ничем не показать своего душевного состояния. Владеть собой - мужество. А кто из нас не хочет быть мужественным?
Над аэродромом появились наши штурмовики. Взлетаем шестеркой. Звено в четыре самолета ведет капитан Купин. Чуть в стороне - пара Андрея Боровых.
У меня не убирается шасси. Проверяю, выполнил ли все требования инструкции. Вроде все, однако ручка, которой должен сделать сорок семь оборотов, не двигается с места.
С неубранными колесами в бой лететь нельзя: теряется скорость, да и мотор можно перегреть. На этой машине вчера летал, все было нормально. В чем дело? Еще раз проверяю последовательность своих действий и обнаруживаю техническую неисправность.
Возвращаться? А если будет бой, возможно, кто-то погибнет? Конечно, упрека никто не бросит, однако подумают, что, если бы я полетел, несчастья могло не случиться: наших на один самолет было бы больше. От такого предположения крепнет решимость остаться в строю, быть рядом с товарищами.
В такие минуты сомнений летчики редко руководствуются официальными правилами, словно забывают их, и действуют в общих интересах, рискуя собой. И наоборот, тех, кто следует строго предписаниям, осуждают…