На следующую ночь обе сестры, как и Мария Данилова, были подвергнуты допросу в присутствии князей Ивана Воротынского, Якова Одоевского и дьяка думы Иллариона Иванова. Их раздели до пояса, вздернули на дыбу и пытали огнем, но они не проявили ни малейшей слабости. С вывихнутыми суставами, со сплошными ранами на спинах, они находились три часа на снегу, не обратившись, по свидетельству Аввакума, ни с одной жалобой к своим мучителям.
Алексей был смущен, патриарх высказался за применение закона, и монахиня Маланья объявила несчастным, что они будут непременно сожжены. Но не так легко было применить к Морозовой такое наказание! Бояре взволновались, и Печерский монастырь, где была заключена Федосья Прокопьевна, стал предметом тревожных манифестаций. Перед его воротами ежедневно происходили бурные собрания. Сестра царя, особенно нежно любимая им, Ирина, упрекала Алексея в жестокости, припоминала ему заслуги Бориса Морозова, в котором он видел второго отца. Судя по легенде, Алексей еще раз пытался перейти к увещаниям. Один стрелецкий капитан получил приказ предложить Федосье только поднять руку с тремя сложенными пальцами, обещая ей, что в таком случае царь пришлет ей свою собственную карету с великолепными лошадьми и свитою из бояр для возвращения домой.
– У меня были великолепные экипажи, – возразила она, – и я о них не сожалею. Велите меня сжечь: это единственная честь, которой я не испытала и которую сумею оценить.
Этот эпизод кажется сомнительным, по крайней мере, в подробностях. Государь, без всякого сомнения, послал бы для выполнения поручения более достойного посредника. Но Федосья не была сожжена. Ее отправили в Боровск вместе с обеими подругами. Три эти женщины там жили изолированно в тюрьмах, вырытых в земле, в землянках и, так как они упорно держались своего, то им давали с каждым днем все меньше пищи. Страдания их возбудили общую симпатию, а в недрах раскола Аввакум деятельно восхвалял их достоинства. Сравнивая их теперь со "стоглазыми херувимами", с "шестикрылыми серафимами" и еще с Афанасием Александрийским и св. Григорием, он почти дошел до их обоготворения. Особенно Федосья возбуждала в нем удивление и страстное поклонение. Уделяя ей особое место в "единстве божественной троицы", назвав ее благословенной среди всех женщин, он сравнивал ее с Христом и примешивал к этим крайним гиперболам более простые слова, исходившие из глубины его сердца.
"Милый друг, живы ли вы еще или вас сожгли, или задушили? Я ничего не знаю, я ничего не слышу! Жива ли она? Или она мертва?"
Он иногда начинал упрекать ее, когда она, как ему казалось, спускалась с высот, куда он хотел ее возвести. Разве она не должна была быть самою совершенною между всеми? Но в то же время он писал ее товаркам: она ангел, а вы только бабы.
Евдокия Урусова умерла в октябре 1675 года, а ее сестра месяцем позже. Один современник описал в трогательной форме последние минуты "святой", упоминая о величайшей просьбе, с которой она обратилась к своим стражам, прося их снять тайно и вымыть единственную рубашку, которая была на ней, так как она желала в чистом виде явиться перед лицом Господа.
Такие примеры со всеми теми трогательными и страстными чертами, которые были им приданы легендой, дали расколу импульс, которого не могли уже остановить никакие меры строгости. Казалось, что первые века христианства ожили в истории новых исповедников истинной веры. Бунт нескольких фанатиков обряда принял характер большого народного движения, предназначенного действительно распространиться с неудержимою силою.
5. Развитие раскола
Аввакум и его товарищи не оставались бездеятельными в отдаленном пустозерском изгнании, не переставали привлекать к себе внимание своих единоверцев. Содержащиеся в мрачных тюрьмах, получая в день лишь по полутора фунта плохого хлеба с небольшим количеством квасу, они не теряли энергии. Аввакум и Лазарь писали царю послания, остававшиеся без ответа, но получившие огромную известность. В то же время в Москве распространился слух, будто бы у Лазаря и Епифания вновь чудесно отросли языки, отрубленные палачом, так что иноки могли говорить. Мы обязаны самому Аввакуму естественным объяснением этого чуда: может быть, симпатизирующий жертвам палач лишь инсценировал экзекуцию? Но если верить апостолу, то процесс отрубания языков был снова выполнен в Пустозерске, но с тем же результатом: через три дня языки выросли снова. У Лазаря также была отрублена правая рука и, когда она упала на землю, пальцы сложились в двуперстный крест.
Фрагменты из биографии Иоанна Дамаскина и Максима Исповедника были, очевидно, не чужды подобным выдумкам.
На деле когда усилилась агитация, распространяемая изгнанниками, в Пустозерск был послан в 1670 году стрелецкий капитан, присутствовавший там при новых казнях, которые не оказали никакого влияния. Лазарь, Епифаний и Феодор после того, как им действительно уже вырвали языки, оставались по-прежнему непоколебимыми в убеждениях, которые они исповедовали.
Аввакум был пощажен палачами, но разделил усиленные строгости общего заключения, увеличивая их еще добровольным умерщвлением плоти. Отказавшись от одежды, даже зимою, воздерживаясь от всякой пищи в продолжение целых недель, он так ослабел, что не мог уже громко молиться. Тогда он впал в экстаз, почувствовал, что он необыкновенно увеличился в размере, вообразил, что сам Бог "вложил в него землю, небо и все творение", и написал Алексею: "Живя на свободе, ты владеешь лишь одной Россией, а мне пленному Христос дал небо и всю землю".
Благодаря сообщникам, находившимся вокруг них, пленники могли переписываться и сообщаться почти свободно с внешним миром. Аввакум поддерживал переписку с Москвою, Мезенью, где жила его семья, и Боровском, где умирала бедная Морозова. На клочках бумаги, заботливо собираемых приверженцами раскола, он излагал продукты своих размышлений. Среди его сочинений автобиография, в двух собственноручных изданиях, некоторое количество комментариев на псалмы, различные труды по богословию и полемике и несколько десятков писем. Его товарищи подражали ему, обсуждая с ним различные проблемы доктрины или дисциплины и опубликовывая многочисленные послания, в которых они излагали свое мнение.
Таким образом, Пустозерск становился центром религиозной пропаганды, горячим очагом, распространявшим далеко свои лучи.
Первые проповедники раскола, относительно самые образованные, следует заметить, и самые одаренные: Феоктист Неронов, Никита Пустосвят – оставили сцену, мертвые или вынужденные молчать от ужаса. Некоторые из них должны были позже снова получить голос, но пока что "отцы Пустозерска", как их называли, одни пользовались авторитетом. Их слова собирали, как слова какого-нибудь оракула, к ним обращались во всех затруднительных положениях.
Один из самых щекотливых и наиболее тяготевших над расколом вопросов был вопрос о священстве. Мы видели уже неуверенность, с которой Аввакум блуждал в этом вопросе; Пустозерские оракулы стремились установить различие среди членов клира, смотря по тому, получили ли они свою санкцию до или после Никона. Только к первым можно было прибегать в религиозных нуждах, хотя тоже с осторожностью и в случае абсолютной необходимости. Аввакум и его товарищи в то время совершенно не заботились о тех последствиях, которые вытекали из такого принципа. По примеру первых христиан, они не думали о будущем, так как не признавали его. Они верили в скорый конец мира. Мы еще возвратимся к этому пункту.
Их мнение в этом вопросе дошло до нас в трех редакциях, дающих разницу только в деталях. Оно должно было послужить базою для доктрины беспоповцев, проповедующих конец всякой иерархии, необходимость второго крещения и замену "духовным причастием" таинства евхаристии. Лично Аввакум, однако, не принял эти идеи и вынужден был позже опровергать их очень энергично, но его голос, обыкновенно властный, совсем не был решительным в данном случае. Его товарищи по заключению занялись составлением раскольничьего credo, и разногласие между ними касалось самых существенных пунктов христианской догматики, но чаще предметов значительно меньшей важности.
Именно по поводу Троицы, не той, где фигурировали яхонт, изумруд и яшма, но другой, Аввакум дошел до того, что назвал Феодора "щенком", и проклинал его. Другой раз он упрекал его за то, что тот поддерживал недопустимое предположение, будто бы Христос вошел к Богоматери в ухо и вышел из бока, когда текст Иезекииля (XLIV, 2) устанавливает, напротив, вне всякого сомнения, что Он шел обыкновенным путем, "пробивая себе проход". На деле Феодор не говорил ничего подобного. Очень корректно он удовольствовался принятием материального воплощения, тогда как Аввакум учил простое вхождение божественной благодати, причем Сын остается, безусловно, нераздельным от Отца, – тезис противоположный общему учению всех христианских церквей и между тем принятый большею частью раскольников.
В деле полемики апостол меньше всего заботился о лояльности, а большинство его учеников совсем не были к ней приучены. Значительно умнее и образованнее своего противника, Феодор тем не менее дважды был осужден своими единоверцами и исключен из числа "отцов". Желая оправдаться, он написал маленькую книгу, но Аввакуму удалось ее захватить, он вырвал из нее и опубликовал несколько отрывков, компрометировавших в таком отрывочном виде автора. Остальное он уничтожил и наложил на несчастного дьякона жестокую епитимью, при которой он сам присутствовал.
Для торжества своих идей, воодушевленный абсолютной своей убежденностью, Аввакум не разбирался в средствах и еще менее в аргументах. Он черпал их широко в апокрифической литературе, как и в своем собственном воображении, обнаруживая при этом очень оригинальную, но временами довольно грубую фантазию. Этому способствовало прогрессивное изменение его умственных способностей. Менее устойчивый, чем его физическая структура, его дух не мог противостоять известному нам режиму. Обратившись в 1669 году к Алексею с жалобой, которую он называл последнею, хотя за ней последовало несколько других, путаясь в дебрях лиризма, не лишенного своеобразного красноречия, Аввакум, впрочем, соблюдал еще некоторую меру и пускал в ход некоторую дипломатию.
"Теперь, – писал он, – из моей тюрьмы, как из могилы, в слезах я обращаю к тебе это последнее воззвание… Сжалься не надо мною, но над твоею душою! Скоро, не оказав нам справедливого суда с такими отступниками, ты предстанешь вместе с нами перед лицом Верховного Судьи. Там твое сердце в свою очередь будет сковано страхом, но мы не будем в состоянии помочь тебе. Ты отказал нам в гробницах у святых церквей, хвала тебе за это! Разве лучше был удел святых мучеников? Чем больше ты нас осуждаешь, мучаешь и заставляешь томиться, тем больше мы тебя любим, о, государь! решив молиться за тебя до смерти… Но на небе мы не сможем тебе больше помочь, так как ты отказался от спасения. Оставив твое призрачное царство, желая достигнуть вечного пристанища, ты унесешь с собою только гроб и саван. Что касается меня, то я обойдусь без того и другого. Мое тело будет растерзано собаками и хищными птицами. Что же из этого! Мне будет хорошо спать на голой земле, пользуясь светом в виде одежды и небом вместо крыши. И, несмотря на то, о, господин, что ты хотел этого, я тебя благословляю еще раз моим последним благословением".
В 1681 году наследовал своему отцу царевич Феодор. Аввакум решил, что может теперь изменить свой тон, и на этот раз обнаруживается уже очень явно смятение его ума. Обращаясь от отца к сыну, он говорил, будто бы ему было свыше сообщено, что умерший государь искупил ужасными мучениями преступления, в которые вовлекли его никонианцы, и в наивных выражениях он требует своего освобождения, чтобы, наподобие Ильи, истребить все исчадия сатаны.
В ответ на это последовал приказ, осуждавший к сожжению на костре автора этого послания с тремя из его товарищей: Лазарем, Епифанием и Никифором. Дата казни (10 апреля 1681 года) сомнительна, и детали ее, дошедшие до нас только в литературе раскола, становятся, благодаря этому, подозрительны. Аввакум будто бы предвидел свой конец, распорядился кое-каким оставшимся у него имуществом и распределил свои книги. Уже на костре он обратился с речью к своим слушателям, подняв два пальца и говоря: "Молитесь и креститесь так, и божественная милость будет с вами; в противном случае песок покроет те места, где вы живете, и наступит конец мира". Когда пламя окружило его с товарищами, и один из них стал кричать, он будто бы наклонился к нему и стал его утешать.
Верно лишь то, что событие это произвело огромное впечатление и далеко не остановило движения, душою которого были эти жертвы; оно, наоборот, еще расширилось. Это аутодафе составляло только часть целого ряда репрессивных мер, которые были приняты на Соборе 1681 года, как-то: создание новых епархий для укрепления влияния официального клира; организация специальной милиции; запрещение всем подданным царя давать у себя убежище диссидентам; уничтожение пустынь и церквей, принадлежавших расколу, и суровое применение духовных и гражданских законов по отношению к схизме. Поражая, с одной стороны, ее вождей, думали, с другой стороны, сделать невозможной жизнь для их учеников. Всюду выслеживая их через массу агентов, гоня их из одной деревни в другую, раскрывая их убежища даже в лесах, думали, что они исчезнут совершенно.
Но они размножались. Строгости, прежде всего, начались слишком поздно. Как это и констатировал Собор 1681 года, раскольники до сих пор пользовались полною терпимостью и даже в Москве могли свободно заниматься деятельною пропагандою, причем публичная продажа их сочинений всюду распространяла учение раскола. Кроме того, действие репрессивных мер, вновь принятых, парализовалось непослушностью пущенных в ход орудий. На деле, в большинстве случаев, этот поход приводил лишь к широкому использованию преследуемых их преследователями. В одной деревне оставляли в покое диссидентов, потому что они уплатили карточный долг старосты. В другом месте шуба, поднесенная жене воеводы, служила выкупом для многих запрещенных общин. В первый момент раскольники переходили массами границу, находя себе убежище в Швеции, в Крыму, на Кавказе, особенно в Сибири или даже в Турции, Молдавии, Пруссии и в Австрии. Но исчезнувшие немедленно заменялись новыми прозелитами и, в конце концов, благодаря преследованиям, раскол развивался не по дням, а по часам, по выражению одного историка.
Политическое, социальное и моральное положение страны, само ее географическое положение помогали этому, расстраивая самое энергичное противодействие. Еще раз, после смерти Феодора, в Москве начался кризис, ставивший на карту существование империи. В мае 1682 года разыгрывается знаменитый Стрелецкий бунт, в котором раскол играет значительную роль. Диссиденты собираются громадными толпами на улицах столицы, всячески помогая восставшим.
Многократно осужденный и помилованный, внешне примирившийся с официальною церковью, но выжидавший лишь момента порвать с ней, бывший суздальский поп Никита Пустосвят возглавил восстание. Одно время он и его приверженцы были хозяевами города. Поставив аналой с зажженными свечами и книгой на Красной площади, они проповедуют свою веру, потом процессией входят в Кремль и там начинаются бурные споры. В присутствии патриарха и правящей царевны Никита бьет по лицу холмогорского архиепископа Афанасия.
Приведенные в повиновение путем убеждений и щедрости Софьи, стрельцы оставили своих союзников, и 21 июля 1682 года Никите Пустосвяту отрубили голову.
Но уже кругом царил раскол.
С 1667 года ученики Капитона проповедовали его по-своему в Костромской области; старый типограф Иван распространял его учение во Владимирской области; Ефрем Потемкин и иеромонах Авраам вербовали себе прозелитов в окрестностях Нижнего Новгорода, Ветлуги и Балахны. В Смоленске – протопоп Серапион, дальше на север – отцы из монастыря Св. Кирилла, дальше к югу, на Дону, монахи Досифей и Корнилий организовали другие центры пропаганды. Повсюду появлялись святые, пустынники, странствующие проповедники, постники, ясновидцы, предсказывавшие единодушно пришествие царства Антихриста и конец мира.
На обширном северном берегу, в области Олонеца и Каргополя, среди бескрайних лесов и пустынных земель, недоступных озер и топких болот раскол создал для себя неприступную крепость. То же произошло в окрестностях Вологды, Владимира, Ярославля. В Вологде пропаганда нашла себе в ежегодной ярмарке благоприятное поле деятельности. Казаки открыли расколу свободный доступ в саратовские степи, вдоль маленькой речки Кумишанки, соединяющей Дон с Волгою, – готовые быстро откликнуться на всякое революционное слово. Раскол вошел этим путем на востоке в сношение с Воронежской областью, где Москва еще не успела утвердиться, а на западе с польскою Украйною, где власти республики тайно сочувствовали ему.
По берегам Днепра местное население держалось в стороне от движения, подчиняясь восточным патриархам, напротив того, великорусские эмигранты, очень многочисленные в этих местах, пристали к нему с воодушевлением, и на Дону, в традиционном убежище всех бунтовщиков, диссиденты нашли себе вторую родину.
У нас почти отсутствуют сведения о первых проповедниках раскола в бассейне этой великой реки, – о Корнилие и Досифее. В этой местности раскол вступает в историю лишь с Иовом Тимофеевым, сыном одного литовского дворянина, старинным слугою Филарета, во время плена будущего патриарха в Польше, и основателем в 1672 году монастыря на берегу Чира, в пятидесяти верстах от его соединения с Доном.
Уже очень старый, – он умер в 1680 году почти ста лет от роду, – Иов, по-видимому, не занимался прозелитизмом в этом убежище и искал в нем уединения и личного покоя. Но в 1685 году, прибыв на Чир, другой Досифей, уже игумен монастыря, сожженного нижегородским митрополитом Питиримом, привлек к учению большое количество казаков. Появились еще пустыни на соседних течениях Хопра и Медведицы; размножились и новые секты. Известный Феодосий занимался вторым крещением своих приверженцев; основываясь на тексте, приписываемом Ездре, знаменитый поп Самойла проповедовал в Черкассах близкий конец мира и, основываясь на той же базе эсхатологических верований, Кузьма Ларионов, называемый Косым, насчитывал до двух тысяч учеников.
В этой среде политический элемент не замедлил взять верх над религиозным. Вызванная Стрелецким бунтом и поддерживаемая беспрестанными волнениями, следовавшими за этим во все время регентства Софьи, – сильная агитация закончилась в 1688 году всеобщим восстанием. Но это не остановило раскола.
Раскол существовал повсюду, но в виде маленьких общин, изолированных, часто рассеянных, связанных лишь смутною, полною шатаний и противоречий догмою, лишенный с исчезновением "отцов Пустозерска" центрального очага своего. Материальная разбросанность по огромной территории и моральная шаткость исповедующих его организмов, постоянно меняющих свою физиономию, создавали для русского раскола еще больше, чем для протестантства на Западе, условия, при которых ему пришлось неизбежно подчиниться действию этих разлагающих сил.