Находясь на месте, Потоцкий был, конечно, хорошо осведомлен о подготовлявшемся событии. В противоположность Хмельницкому он имел за собою долгое военное прошлое. В шестнадцать лет он уже командовал в 1611 году эскадроном под стенами Смоленска и с тех пор не переставал принимать участие против москвитян и шведов, турок и казаков во всех походах польской армии. Но человек ограниченного ума, распутник и пьяница, он вынес из этой школы одно только крайнее высокомерие. Повинуясь настоятельным советам короля, начавшего, со своей стороны, тревожиться, он должен был разрешить казакам выйти в море, толкнуть их на это дело в случае необходимости. Многие соблазнились бы такой экспедицией, и татары тогда, по мнению короля, не осмелились бы соединиться с другими. Генерал хорошо сделал, что отказался от подобного предприятия. Он был против войны с Турцией, не видя тех средств, которыми можно было бы ее вести, но с имеющимися у него в наличии 15 000 человек он считал себя в силах подавить всякую попытку восстания, быстро двинувшись к устью Днепра.
Это было, конечно, самое разумное. Возмутившиеся казаки только тогда становились опасными, когда врывались в сердце Украйны, где к ним присоединялись народные массы. Но выполнение задуманного Потоцким плана явилось шедевром неспособности практического его применения. Вместо того чтобы сконцентрировать свои силы, Потоцкий их разбил на мелкие отряды. Пустив вперед, не сохраняя при этом с ним никакой связи, авангард в шесть тысяч человек, который он поручил своему сыну Стефану, совсем еще молодому человеку, он хотел, чтобы и тот шел двумя отдельными колоннами, одною – по реке, другою – по суше. Но еще большим безумством было составить этот отряд более чем на две трети из зарегистрированных казаков или из драгун малорусского происхождения под командою того самого Кречковского, который дал убежать Хмельницкому!
В польских армиях, сражавшихся в Украйне, эти разнородные формации были обычным явлением; но всегда заботились о том, чтобы размещать особым образом подозрительных лиц. Отсутствие подобной элементарной предосторожности повело на этот раз к последствиям, которые было необходимо предвидеть: при первой же встрече с бандами Хмельницкого зарегистрированные казаки и драгуны той же национальности перешли на сторону неприятеля. Оставшись с несколькими эскадронами, среди которых дикие крики татар: "Алла! Алла!" – возбуждали настоящую панику, молодой Потоцкий был окружен 5 мая 1648 года у притока Днепра, на Желтых Водах, и погиб, найдя свою смерть в битве.
Получив известие об этом поражении, расположившись лагерем у Черкасс с остатками войск, польские генералы стали спорить между собою. Искусно направляемое Хмельницким, татарское пугало дало восторжествовать мысли о быстром отступлении к Корсуни. Между тем со своим огромным лагерем, нагроможденным повозками, в которых начальники эскадронов таскали за собой свое имущество, состоявшее из золотой и серебряной посуды и богатой мебели, Потоцкий попал в настоящий капкан с оврагом позади и с горою впереди себя. При появлении казаков три тысячи драгун последовали примеру их братьев по оружию, и 16 мая на месте, до сих пор еще пользующемся печальною известностью в польских анналах под названием Крутая Балка, оба генерала, даже без сражения, очутились пленниками вместе со своими войсками.
Никогда еще страна их не подвергалась подобному унижению и не получала такого жестокого удара. В Цекоре Жолкевский погиб, сражаясь один против десяти, а его победители наводили теперь ужас на всю Европу. Ничто в прошлом гордой и славной нации не могло сравниться с этим отступлением, перешедшим в настоящее бегство перед отрядом казаков и татар, причем сдача, передавшая в руки победителей весь генеральный штаб республики, состоялась без боя. Вместе с ним пал и престиж страны к ногам шайки проходимцев и разбойников!
Но это было еще далеко не все! Республика смогла бы найти другие войска, и для нее не представляло особого труда заменить взятых в плен генералов лучшими. Но страшная и непоправимая катастрофа придала совершенно новое значение, благодаря событиям 4 и 16 мая, только начинавшейся борьбе и человеку, начавшему свою карьеру такою беспримерною победою. До того Хмельницкий являлся лишь вторым Наливайко, вторым Павлюком, т. е. просто являлся в потенции будущей добычей для варшавских палачей. Он вырос, внезапно сделавшись существом сверхъестественным, отмеченным судьбою, призванным победою сыграть исключительную роль. А за ним, уже давно рвущаяся, но сдерживаемая ценою неустанных усилий, разве не должна была вся Украйна проявить себя неизбежно в обновленном виде, возбужденною до последней степени, толкаемою всеми своими революционными элементами, которых уже не в силах была сдержать никакая человеческая сила?
И это было еще не все. Как бы в довершение несчастья, нужно было еще, чтобы в этот момент Польша, очутившись перед этим страшным испытанием, осталась без главы. Уже больной, глубоко опечаленный поражением при Желтых Водах, Владислав умер 20 мая. Наступило междуцарствие со всем тем беспорядком и сумбуром, какие эти кризисы вносили в хаотическое управление страною.
Если бы король пережил катастрофу, ему, быть может, удалось бы спасти страну от ее последствий. Он был король, а этот титул внушал еще некоторое уважение даже в Украйне. Хмельницкому, с другой стороны, было довольно трудно удержаться на уровне своей удивительной победы. Он, казалось, был подавлен ею. Отправившись в Белую Церковь, он опубликовал там манифест. Подлинник его не был найден, но смысл его, как он выясняется из более или менее точной передачи, сбил с толку самых его решительных защитников. Автор манифеста, призывая весь украинский народ присоединиться к его войску, вопреки всякой очевидности упрекает поляков в обращении в пустыню страны, которую они на деле колонизировали, и с большим успехом, как известно; желая показать свою эрудицию, атаман объявляет поляков происшедшими от русских, но отделившимися от них по злобе; он говорит о русских, поселившихся на острове Рюгене и победивших Рим под начальством не менее выдуманного вождя, по имени Одонацер: прецедент, который должен побудить казаков захватить хотя бы Варшаву!
Победитель при Желтых Водах и Крутой Балке, без сомнения, не самолично выдумал этот плод кропотливых трудов. В нем угадываешь работу какого-нибудь невежественного и глупого писаря из его свиты. Выдав его за свой собственный, Хмельницкий в нем, как и в других своих начинаниях, проявляет крайнюю спутанность мыслей: все дальнейшие действия его носят характер непоследовательности и крайней скудости ума. В своем письме от 13 и 14 мая к палатину Брацлава, Киселю, и к князю Доминику Заславскому, одному из местных крупных вельмож, он пишет, что сам удручен всем происшедшим, заявляет, что невинен в пролитой крови, и сваливает всю ответственность на великого генерала Польши, напавшего на казаков. Но вскоре после этого он вступает также в переписку с немецким начальником польского гарнизона Замостья Вайгером, убеждая его сдать доверенную ему крепость, а 4 июня Хмельницкий пишет уже Алексею, сообщая ему о своих победах и намекая на то, что казаки желают быть управляемыми таким государем, как он, и приглашая его также напасть на Польшу.
Таким ему пришлось остаться навсегда, нерешительным в выборе дороги, по которой он должен был следовать, неспособным выполнить точно определенную программу действий, дать какой-либо идеал народу, отданному в его распоряжение благодаря победе. Подчиняясь грубому влиянию элементарных, возбужденных им сил, он был бессознательным работником в деле, ускользавшем из его рук, благодаря его колеблющейся воле и недостаточно ясному пониманию.
Глава III
Вмешательство Москвы
1. Страшный год
Какого же результата добивался Хмельницкий своим манифестом? Хорошо известная ему, без сомнения, история неоднократных призывов к оружию в стране с начала века не могла оставить его также в неведении по поводу ужасающего взрыва диких страстей, который должен был неизбежно вызвать его манифест. С начала года новости, получавшиеся из Польши, наполняли всю Европу ожиданием сенсационных событий, которые должны были, казалось, завтра разыграться. "В Торне… видно было даже в воздухе изображение двух больших армий", – читаем мы в "Газет де Франс" от 10 февраля 1648 года. Народное воображение воспроизводило таким образом столкновение одной части христианства с мусульманским миром. Отвечая на призыв своего нового вождя, Украйна противопоставила этому химерическому видению действительность более реальную и гораздо более страшную.
Казацкие восстания обычно сопровождались народными, хотя и местными; но на этот раз с одного конца страны до другого поднялись массою крестьяне и бродяги всякого рода, подобно огромной волне, захлестнувшей "запорожских рыцарей" и самого их начальника. Уже повсюду польские колонны бежали пред бурею "с одною только душою", по выражению современника. Но и с этим несложным багажом бегство было не всегда возможно. Каждая деревня делалась западней, не было ни одной узкой тропинки, где бы не скрывалась засада. Оставив свои жилища, очень быстро разоренные или сожженные, мелкое дворянство искало убежища в крепких замках крупных вельмож, но восстание быстро захватывало и последние. Слуги, по большей части русинского происхождения, накладывали руки на своих господ, и начались убийства, сопровождавшиеся самою утонченною жестокостью. Несчастных раздавливали между двумя досками, выкалывали им глаза буравами, насиловали жен и дочерей на глазах у мужей и отцов, которых оставляли еще для других пыток. За убийством следовала оргия, мешавшая вино и водку с пролитою кровью, самое гнусное пьянство при агонии жертв. Задушив Януса Четвертинского, одного из редких магнатов, оставшихся верными православной церкви, глава шайки, Остап Павлюк, торжественно женился на княгине, которую он принудил потом отдаться заботам о его деревенском хозяйстве.
Из деревень ураган перенесся в города, захваченные в свою очередь, и хотя их граждане были по большей части русинами и православными, но и они не находили себе пощады. Польского костюма, принятого у большинства ремесленников, было достаточно, чтобы осудить на смерть. Низший православный клир лишь поощрял или помогал "мстителям", обращая их гнев главным образом на католические церкви, где они охотно "работали", грабя священные сосуды и украшения, убивая священников, оскверняя монахинь у подножия алтарей. Но больше всего досталось евреям. Брошюра того времени, написанная евреем Массулой, содержит на этот счет подробности, ужас которых, почти невероятный, подтверждается другими достоверными документами. Сыновей Израиля сжигали живьем, их тела отдавали на съедение собакам, сдирали с них кожу и живыми зарывали в землю. Разрезали животы беременным женщинам и их недоношенные плоды бросали в нечистые места, или зашивали кошек в их разрезанный живот, и если несчастные пытались прорвать шитье, чтобы положить конец своим мукам, им отрезали руки.
Среди общего смятения восстание распространилось до Бреста с одной стороны, до Лемберга с другой, из Варшавы даже вельможи уезжали по Висле, увозя в Данциг свое имущество. Лишь один из видных колонизаторов Украйны, владелец больших поместий по обоим берегам Днепра, князь Янус Висьневецкий, молодой человек двадцати трех лет, осмелился противостоять урагану. Соединив вокруг себя несколько других дворян, слабо ему, впрочем, помогавших, он все же не мог думать о том, чтобы напасть на Хмельницкого, а, сражаясь с отдельными шайками, из которых особенно отличался своею неустрашимостью и жестокостью Кривонос, проделывавший прямо чудеса храбрости, он только разменивался на бесполезные репрессии.
Что касается самого Хмельницкого, то он по-прежнему не знал, на что решиться, и уже начинал терять почву под собой в этом бурном потоке, им же возбужденном. Его положение становилось затруднительным во всех отношениях. Татары прежде всего стали угрожать ему изменой. Так как польская дипломатия делала свое дело лучше, чем армия, то Константинополь заставил хана отозвать отряд Тухай-бея. Хмельницкий одно время льстил себя надеждой, что он заменит его московским войском. Но Москва была связана союзным договором, подписанным в предыдущем году с Польшею. Тщетно, на самом деле, вступив в переписку с пограничными воеводами, брацлавский палатин Кисель просил у них помощи против казаков. Ему ответили, что трактат предусматривает только возможность войны с Турцией или Крымом. Казаки, таким образом, продолжали одни бороться с Польшею, которая далеко еще не сказала своего последнего слова.
Вооруженная сила республики состояла главным образом из многочисленной и опытной в военном отношении милиции, архаической и, без сомнения, плохой организации, но которая и в таком виде не раз показала себя способной победоносно противостоять более опасным испытаниям. Сначала в Варшаве потеряли голову до такой степени, что стали искать поддержки не только у Франции, которая не могла помочь ничем другим кроме соболезнований и советов, но даже у курфюрста Бранденбургского, который сам был вассалом республики, и мог бы помочь ей более существенно, но он совсем иначе был настроен по отношению к этому кризису и раздумывал только о том, как бы ему получше использовать создавшееся положение, чтобы избавиться от неприятного подчинения, не ущемив своей территории. Когда прошел первый острый момент, Польша пришла, однако, в себя. Особенно в провинции вернувшаяся энергия вылилась в твердые решения, в усиленный призыв новобранцев, в щедрую выдачу субсидий. В несколько месяцев республика оказалась способною, как она это доказала позже, выставить на поле битвы около ста тысяч человек отборного войска. Что мог им противопоставить Хмельницкий?
Он все еще начальствовал над горстью казаков, которые одни только были способны к серьезному военному делу. Массы народа, преданные убийствам и грабежам, совершенно не представляли собой армии. Враждебные всякой дисциплине, они думали только об удовлетворении своей жажды кровавой мести, легкой добыче и грубых наслаждениях. Даже сам победитель при Крутой Балке, собравший в польских лагерях то, чем он мог вознаградить себя за потерю своей слободы, ловил на себе жадные и завистливые взгляды, обращенные на него по поводу награбленных богатств. На головокружительной высоте, куда он был поднят одним взмахом чудесной судьбы, под ним раскрывалась бездна, в которой погибло уже так много его предшественников. И внезапно он переменил тон.
Написав царю на другой день после победы, он разыгрывал из себя государя; но теперь он принял совершенно иную манеру и совершенно другим языком обратился к польскому королю. Он знал о смерти Владислава и о том, что ему еще не назначили преемника, но, желая отделить государя от республики, которая одна только и давала казакам повод жаловаться, он обратился к этой уловке, чтобы обнаружить свои чувства. И он высказывал их очень смиренно, умоляя государя о прощении, заявляя о своей неизменной верности и называя себя только "временным главою" запорожского войска. В то же время он отправил в Варшаву депутацию, которой поручено было изложить там просьбы, очень умеренные: увеличение до двенадцати тысяч количество зарегистрированных казаков, уплата задержанного жалованья и восстановление казаков в их праве самим выбирать своих начальников. Он хотел добиться хорошего приема своим посланным и обратился с мольбою ко многим польским вельможам. Вернувшись наконец из Белой Церкви в Чигирин он занялся подготовкой отступления к Нижнему Днепру и поговаривал даже о том, чтобы достигнуть Дона.
Этот маневр должен был, увы, стать более роковым для Польши, чем десять поражений, которым подверглась ее армия. В этот критический момент своей исторической эволюции республика погибала от необычайного парламентаризма. В этом очаге, где все более концентрировалась ее общественная жизнь, она стремилась стянуть различные элементы, наименее способные. Опьяненная чрезмерным потоком красноречия в своих многочисленных сеймах и сеймиках, шляхта убедила себя в том, что все проблемы могут быть разрешены исключительно при помощи слов. Когда Хмельницкий, казалось, вступал на этот путь, она без труда дала убедить себя в том, что обращение к оружию лишено уже смысла.
Кисель, человек мало воинственный и краснобай, пользуясь своим авторитетом на посту, который он занимал в одном из украинских палатинатов, своим происхождением и своей религией сумел поддержать в ней это мнение.
Когда он начал по собственной инициативе переговоры с мятежниками через одного бродячего монаха, его стали считать ангелом мира, и его слезливое миролюбие вливалось смягчающими струйками в души его сограждан.
В Варшаве сейм вотировал, однако, выступление большой армии, но назначил в то же время комиссию для продолжения начатых переговоров и постановил парламентаризовать даже командование войсками посредством другой комиссии из тридцати пяти членов, назначенной руководить их движением, через посредство трех делегатов. Один из них был дряхлый старик, другой эфеб, а третий ученый лингвист. Казаки смеялись над ними, называя их периной, детиной и латиной.
Можно себе легко представить исход этой двойной кампании, дипломатической и военной, таким образом задуманной. Остановленные по дороге восставшими бандами, посланные для переговоров не могли даже добраться к назначенному месту свидания, и в то время как они продолжали вести переговоры о пропуске, успокоенный Хмельницкий снова проявлял свой организаторский талант, сгруппировав своих казаков в регулярные полки, назначенные для поднятия дисциплины в крестьянских шайках, набранных в тех же местах. Он воспользовался также и другим благоприятным обстоятельством: дворцовая революция, происходившая в то время в Константинополе, возвратила ему его татар, и при их помощи ему удалось более прочно захватить в свои руки таким образом создавшиеся элементы военного могущества.
Что же касается польских "военных делегатов", то они привели с собою в Украйну целую массу дворян, которые, всё более убеждаясь в том, что сражаться не придется, явились туда как на праздник, блистая роскошью и весельем, "принеся с собою больше золота, чем свинца", говорит один современник. При первой же тревоге они разбежались, оставив казакам, татарам и крестьянам огромную добычу и совершенно беззащитных несколько тысяч регулярных войск.