"Мессершмитты" заходят и начинают расстреливать мой самолет. А я лежу в нескольких десятках метрах от него. После первой атаки вижу – винт самолета вращается, значит не попали. Три раза заходили фашисты, а У-2 все пыхтит. И снова немцы один за другим атакуют бедную машину, прямо как по сердцу режут.
Шесть атак сделали фашисты по беззащитному, одинокому У-2, а он все продолжает стучать мотором на малых оборотах.
– "Должно быть немцы израсходовали все боеприпасы", – подумал я. Нет, они со злостью прошли над центральной улицей станицы и прошили ее длинными очередями из пушек.
Я выскочил из канавы и побежал к самолету. Как из-под земли вынырнули станичные мальчишки. Меня поразило их бесстрашие. Впрочем, они уже вдоволь насмотрелись на войну.
– А ну, марш по домам! – крикнул я мальчуганам.
– Нет, дядя летчик, мы посмотрим, как самолет взлетает. Вы же полетите?
Осматриваю самолет и в замешательстве чешу затылок: пробит центроплан, в верхнем крыле зияет дыра диаметром в полметра, отбита половина стабилизатора, большое отверстие в фюзеляже, возле кабины.
Оказывается немцы били по моему самолету не только бронебойными, но и фугасными снарядами. В результате мелкими осколками пробиты покрышки колес, и самолет сел на обода.
Я выключил мотор. Что же делать? На таком самолете не улетишь. Пришлось оставить его и пойти с мальчишками в станицу.
– Летчик к вам не заходил? – спрашиваю в первом же доме.
– Был, сердешный, был. Попоила его молочком. Потом он пошел на тот край станицы. Может, и ты молочка попьешь?
– Спасибо, тетенька, – поблагодарил я женщину, – времени у меня в обрез.
– Ну, иди, голубчик.
Пошел дальше искать Козлова. Минут через двадцать нашел: сидит бедолага с хозяевами за столом, обедает. Вид у него расстроенный и уставший.
Поздоровались мы, поговорили. Вкратце поведали друг другу о своих злоключениях. Я хорошо понимал состояние Козлова: быть подбитым, потом выброситься с парашютом – дело не из приятных.
– Ладно, отдыхай, а я пойду. Надо что-то делать с самолетом. Немцы могут снова прилететь, чтобы добить его.
Пошел по домам просить помощи. Мужчин в станице мало, одни женщины, старики и дети. Целая куча мальчишек следует сзади. Собрал десятка два женщин.
– Пошли, летчик, мы тебя на руках, куда хочешь донесем! – Смеются казачки.
– А то, может у нас в женихах останешься?
– Девчата у нас хорошие, работящие. Детишками быстро обзаведешься, колхоз дом построит. Выбирай любую! Свадьбу сыграем на всю Кубань! Ну, как, командир, согласен?
– А я вот сейчас в работе проверю, которую из вас можно сватать.
– И то дело.
Приподняли мы с казачками самолет и на ободах перекатили в вишневый сад. Долго тащили его, с шутками-прибаутками. Все-таки два километра.
Мальчишки тут как тут. Замаскировали самолет ветками, лопухов натащили целую гору. С воздуха не обнаружить.
Успокоенный за судьбу самолета, возвращаюсь к Козлову.
– Надо бы сообщить в полк, – говорю ему.
Он безнадежно развел руками: телефона в станице нет. В это время загремели артиллерийские залпы. Задрожала земля.
– Что это? – смотрю на Козлова.
– А бог его знает. Может немцы из дальнобоек по станице ударили?
Оказалось, что неподалеку находится позиция батареи дальнебойных орудий нашей береговой артиллерии. Это она начала обстреливать Керченский полуостров. Пошли мы с Козловым к морякам-артиллеристам.
– А я наблюдал за вашим боем, – говорит командир батареи, – видел, как падал самолет и как летчик снижался на парашюте.
– Один "мессершмитт" тоже, кажется, не дотянул. До того берега и нырнул в проливе.
Мы связались по телефону со штабом дивизии и доложили о происшедшем.
– Если возможно, отремонтируйте самолет сами или же позвоните завтра и скажите какая нужна помощь, – распорядился начальник штаба.
Моряки-артиллеристы приняли нас хорошо, накормили, проводили в станицу ночевать. Утром стали думать, с чего начать ремонт самолета.
– Сначала давай залатаем колеса, – предложил Козлов.
Начали снимать, а они никак не снимаются с оси. Давай бить кувалдой.
Казачки смеются, а мы огрызаемся. Наконец, одно колесо сняли. Посмотрели друг на друга и расхохотались) оказалось надо было всего лишь совместить прорезь со шпонкой и колесо легко снималось.
– Вот недотепы, – ругали мы себя, – забыли такую пустяковую истину и провозились часа полтора.
– Ребята, – обратился Козлов к мальчишкам, – нам нужен насос. Можно его достать?
– У Гришки есть. У него велосипед.
– Вот и хорошо. Кто у вас тут быстрее всех бегает?
Несколько ребятишек исчезли в клубах пыли и вскоре принесли насос. Накачали мы одно колесо, а оно шипит, как гадюка. Заклеивать дыры дело длинное, да и клея нет. И снова выручили мальчишки.
– А с противогаза нельзя сделать заплаты? – спросил один из них.
– Это было бы замечательно, – похвалил за находчивость паренька Козлов.
Минут через пятнадцать ребята притащили два противогаза с масками. Мы вырезали заплаты, но не оказалось клея. Вспомнил я советы инструктора аэроклуба о том, как сделать в случае крайней необходимости резиновый клей. Взял обрезки резины и сжег их. Спекшуюся массу растворил в бензине и получился клей.
Часов пять мы заклеивали пробоины в камерах. В продырявленные покрышки подложили манжеты и, наконец, собрали колеса, накачали, опустили в бочку с водой – пузырьков не видно.
Вокруг самолета собралось много людей, появились проезжие шоферы и тоже стали помогать. Наш "кукурузник" встал на ноги.
С дырками в самолете можно было долететь до своего аэродрома, а вот как быть со стабилизатором?
– На корыте легче взлететь, чем на этом страдальце, – покачал головой Козлов. – Ты только глянь!
Правая сторона стабилизатора была совершенно разбита, торчал один лонжерон, нервюры разрушены, передней кромки вовсе нет – одни тряпки болтаются. А без стабилизатора не полетишь!
Вот тут-то и пригодились навыки, приобретенные в авиамодельном и планерном кружках. Нашли доску, по своей конфигурации напоминающую лонжерон, обрубили ее топором, затолкали во внутрь стабилизатора и прибили гвоздями к оставшемуся основанию лонжерона. Получился лонжерон вроде целый. В сельском магазина взяли два пустых ящика и разобрали их. На куске фанеры обвели карандашом по другой сохранившейся половине стабилизатора его форму, а потом вырезали очерченные куски, прибили их к лонжерону гвоздями и прошли по краям мягкой проволокой.
Таким образом получился, хоть и не фабричного производства, но все же стабилизатор. Большие дыры в фюзеляже тоже залатали фанерой. Часам к семи вечера ремонт был закончен. Теперь можно было лететь.
– Подождем, пока стемнеет, – посоветовал Козлов.
– Это ты верно говоришь. Поднимет пыль самолет при взлете, и фашисты непременно заметят, – согласился я. – А в воздухе, на таком чудо-самолете не уйти.
– Взлетим минут за тридцать до наступления темноты. Может сумеем добраться до аэродрома.
– Надо только место для взлета выбрать.
– Давай взлетать с проселочной дороги. Самое сложное – это подняться на семь-восемь метров и перелететь через идущие по обеим сторонам столбы с телефонными проводами, – рассуждал я.
– Да, другого выхода нет, – согласился он.
Снова женщины и мальчишки помогли выкатить самолет на дорогу. Козлов дернул за винт, я включил магнето, и мотор заработал.
– Ишь ты, домой захотел, – прислушиваясь к работе мотора, улыбнулся Козлов и полез в кабину.
Я прибавил газ, и "кукурузник" резво побежал по дороге, еще немного и он уже повис над телефонными столбами. Летим на высоте метров тридцать. Сумерки сгущаются. С тревогой посматриваем то на небо, то на фанеру: не подкачала бы!
Поворачиваюсь к Козлову: – Ну, как там, не разваливается наша столярка?
– Вроде выдерживает.
– Ты там ближе к хвосту, вот и посматривай.
А фанера вибрирует, того и гляди вскроется под напором встречного потока воздуха. Тогда конец. Веду самолет на минимальной скорости. При подходе к аэродрому совсем стемнело. Сел, зарулил в капонир. Козлов вылез из кабины, глянул и ахнул: фанера едва держится, еще несколько минут полета и мы наверняка где-нибудь бы свалились в поле.
Подбежали летчики, командир полка, инженер Данилин.
– Ну и мастера, – покачал головой дядя Миша, – вот уж воистину "голь на выдумки хитра!".
…Полк продолжал боевые полеты. Фашисты полностью оккупировали Керченский полуостров, и на фронте опять наступило затишье. Неожиданно нам была поставлена боевая задача: перевооружаться на самолеты Як-1. Все выехали на соседний аэродром изучать новую машину. Это был отличный истребитель, не уступающий по своим боевым качествам "мессершмитту". Радости нашей не было предела.
Эскадрилья капитана Орлова должна была первой перейти на "яки", но нам так и не удалось пересесть на эти машины. Фашисты, в который уже раз, начали наступление, полностью оккупировали Украину, захватили Ростов-на-Дону и двинулись на Кубань в направлении к Моздоку. Пришлось вернуться на свои "ишачки".
В эти дни ожесточенных боев в полк прилетел командующий генерал-майор авиации Белецкий и привез приказ о присвоении очередных воинских званий. Большую радость и воодушевление принесло также и награждение двенадцати летчиков орденами Красного Знамени.
Вручая награды, генерал Белецкий от имени партии, правительства и командования воздушной армии поздравил весь личный состав с боевыми успехами и пожелал новых подвигов во славу Родины, для победы над врагом.
Наш полк тогда еще не был гвардейским, но летчики дали клятву бить врага по-гвардейски и своими боевыми делами завоевать это почетное звание.
Но по фронтовым дорогам радость всегда ходит рядом с бедой и печалью. И часто бывает, что они врываются все вместе в душу и приносят особую боль человеку. Так случилось и со мной. Радость и печаль принесли письма матери.
С самого начала войны полк все время кочевал с места на место, и письма редко попадали к своим адресатам. Я не получил ни одного письма с начала войны. И вдруг почтальон полевой почты насыпал мне писем полную пилотку. Мне хотелось целовать эти весточки из Далекого родного города, окруженного врагами, героически сражающегося, стоически переносящегося все ужасы блокады.
Я разложил письма по датам их отправления почтой. Сердце колотилось, когда вскрывал первое письмо. Мать писала:
– "Тяжело нам пришлось, дорогой сынок, в осажденном городе. Отец работает на заводе. Неделями не бывает дома. Почернел весь от недоедания. Герман и Юра тоже пошли на завод помогать фронту. Один только Ленька, высохший весь, ходит по городу в поисках какой-нибудь еды.
Трудно нам, но тебе и твоим товарищам, наверное, труднее. Ленинградцы верят, что победа будет нашей, Целуем и обнимаем тебя все".
В другом письме она пишет о смерти брата, Германа! "Наш мальчик умер от голода".
Черную весть приносит третье письмо – умер от истощения второй брат, Юрий, Руки дрожат, когда я вскрываю четвертое письмо. В нем уже мама сообщает о смерти отца. Он тоже умер от голода.
И еще письмо, мать сообщает о смерти моего дяди… Умерла тетя…
Умерли! И все от истощения…
Волосы поднялись дыбом. Мне показалось, что они стоят рядом со мной худые, как скелеты, с запавшими глазами и почерневшими губами и шепчут со стоном! "Отомсти за нас проклятым фашистам! Это они сделали с нами такое".
В сознании встает образ отца. Нет, не радостным, каким он был, провожая меня в последний раз на ленинградском вокзале. Он стоит весь черный, и сухой кожей обтянуты его костлявые скулы. Только одни глаза горят мольбой и вонзаются мне в самое сердце.
– "Отомсти им, Анатолий, сын мой старший!" Я почти ощущаю его рядом с собой. А за спиной встают братья. Дядя. Тетя. Тысячи рук протягиваются о мольбой и, как стон, слышится: "Защитите же тех, кто еще жив! Защитите!".
Иду в капонир к своему самолету. Зеленая птица стоит в полной боевой готовности, и механик Цурихин ласково поглаживает ее по гладкой перкали крыла.
– Все в полном порядке, товарищ старший лейтенант.
В мозгу, снова, как отголоски, строки маминого письма: "Герман двое суток лежал у меня на руках и умоляя шептал: "Мамочка, не найдется ли у тебя хоть кусочек сухарика?"
А у меня не было ни одной крошки, чтобы дать ему подкрепиться.
"Ничего, сыночек нет у меня, – говорила я ему, – вот пойду, может, что-нибудь достану. А куда пойдешь! У меня не было сил, и холод могилы лежал на сердце.
Через несколько часов Герман умер. Маленький сухарик мог его еще спасти".
Прочитанные письма из Ленинграда лежали в кармане и жгли мою душу. Печальной вереницей прошли родные и близкие.
Последнее письмо было от самого младшего брата, Леньки.
Похолодело в груди: неужели и мама! Нет, мама была жива.
– "Мы все обои в квартире ободрали и сварили. Двадцать пять лет наклеивались они на стены, а вот теперь мы варили из них клейстер и ели… А недавно я ползал к передовой линии и нашел там убитую лошадь. Я долго отрезал кусок замерзшего мяса и очень устал, но все же отрезал. Фашисты меня заметили и ударили из пушки. Меня отбросило взрывом и потом я несколько дней ходил глухой. Но кусок конины все же домой принес. Тогда еще Герман с Юрой были живы".
Хотелось прыгнуть в кабину истребителя и лететь, лететь на фашистов, бить их без пощады.
– Что с тобой, Толя? – подошел командир эскадрильи Виктор Орлов, – из дома плохие вести?
– На, читай. Вся родня в Ленинграде вымерла! – ткнул я Орлову письма.
Виктор ничего не ответил и только с минуту подержал свою руку на моем плече.
– Держись, Толя, мужайся.
Вечером Виктор снова подошел ко мне.
– Пойдем, поговорим. По баночке вина выпьем, твоих родных помянем.
Никогда не забуду этой дружеской поддержки в тяжелые минуты личного горя.
Комиссар Ильин 22 мая 1942 года зачитал сообщение Совинформбюро "Политические и военные итоги года Отечественной войны". "В труднейших условиях зимы Красная Армия нанесла немецко-фашистским войскам удары такой силы, которые поколебали основы военной машины противника и подготовили почву для разгрома гитлеровской армии", – говорилось в сообщении.
– Но почему же мы потерпели поражение в Крыму, на Керченском полуострове? – волновало всех нас.
– Ответ дает то же сообщение, – спокойно сказал Ильин.
"Конечно, на фронте такой протяженности, каким является советско-германский фронт, гитлеровское командование еще в состоянии на отдельных участках сосредоточить значительные силы войск, танков и авиации и добиваться отдельных успехов. Так, например, случилось на Керченском перешейке, где немцы, накопив преимущество в танках и, особенно, в авиации, добились успеха и заставили наши войска отступить. Такие успехи для немцев не исключены на отдельных участках фронта и в ближайшем будущем".
– Мы это видели и сейчас продолжаем ощущать, – прервав чтение, сказал комиссар. – Слушайте дальше:
"Но одно совершенно очевидно, что успехи гитлеровцев, подобные успехам на Керченском перешейке, ни в какой мере не решают судьбу войны. Эти успехи временны и преходящи. Немецкая армия 1942 года, это не та армия, какая была в начале войны…".
С большим вниманием мы выслушали это сообщение.
– Год войны для нашего полка был серьезным испытанием, – сказал в заключение майор Осипов. – Мы научились воевать. И хорошо воевать. Много тяжелых испытаний придется еще перенести. Легкой жизни, как видно, не будет. Много еще придется потрудиться для победы.
– Эх, скорее бы нам дали "лагги", – вздохнул кто-то из летчиков. – Это же замечательные машины!
– Этими самолетами командование дивизии перевооружает другой полк, а мы пока будем воевать на своих старичках, – ответил командир полка. – Говорят, старый конь борозды не испортит.
И мы продолжали воевать на своих "ишачках". Откровенно говоря, они нас устраивали. Мы были уверены в их хорошей маневренности, звездообразный мотор неплохо защищал летчика от снарядов противника, особенно в лобовой атаке. Ко всему же "ишачки" были вооружены пушками.
– Надо усилить вооружение истребителей, – не раз поговаривали летчики. Но как? Мы вместе с техсоставом ломали головы над решением этой задачи. И наконец придумали.
Инженеры под крыльями самолетов приварили своеобразные штыри, к ним приспособили балки для крепления реактивных снарядов. Сделали надежную электропроводку, которую вывели в кабину летчика.
Приспособление было готово: под крыльями подвешивались реактивные снаряды. Воздушный вариант "катюши" нашел всеобщее одобрение.
Пристреливать реактивные снаряды тоже приспособились. Делалось это просто: самолет откатывали в сторону от аэродрома, в четырестах метрах устанавливался фанерный щит с нарисованным в центре кругом. Оптическая ось прицела направлялась в этот круг и на глаз регулировалась направляющая балка с поправкой на траекторию полета снаряда. Затем головка реактивного снаряда устанавливалась на определенную дистанцию, например в четыреста метров. Нажим на тумблер – и снаряд летит в цель!
Если снаряд взрывается в стороне, мы тут же вносим поправки в регулировку балки.
Теперь мы уже могли бить врага не только из пушек и пулеметов, а и реактивными снарядами. Позднее управление стрельбой было усовершенствовано и реактивные снаряды можно было выстреливать по одному или залпом.
Таким образом, была увеличена огневая мощь наших И-16, и фашисты вовсе отказались принимать лобовые атаки.
29–30 июня немцы развернули сильное наступление в южном направлении, захватили Ростов-на-Дону и начали двигаться в направлении Краснодара, а затем в сторону Новороссийска. Широким фронтом противник занимал территорию Кубани. Земля стонала от фашистских колонн мотопехоты и танков.
Полку приказано немедленно вылетать на полевой аэродром, расположенный возле станицы Тимашевской, и действовать в направлении Ростова. На аэродроме, кроме нас, много другой авиации, штурмовые и истребительные полки, вооруженные "илами", "яками", и "лаггами".
Получаем задачу – уничтожить живую силу и технику врага. Страшная лавина фашистов безостановочно ползла на юг. Ее прикрывали истребители.
В одном из боевых вылетов капитан Сапожников, старшие лейтенанты Макаров, Савченко и я встретили четверку "мессершмиттов". Завязался воздушный бой. Во время атаки снаряд немецкого "эрликона" угодил в мотор моего самолета. Сильно затрясло. Козырек кабины залило маслом.
Бой проходил над территорией, занятой противником, и мне ничего другого не оставалось, как перетянуть хотя бы линию фронта. Не уменьшая оборотов мотора (боялся, что мотор заклинится), я развернулся на юг. Масло залило козырек, ухудшился обзор. Пришлось высовывать голову из кабины и лететь дальше.
Если бы не товарищи, "мессершмитты" сбили бы меня. Но друзья пристроились по сторонам и прикрывали, пока я не долетел до аэродрома. Оказалось, снаряд угодил в верхний цилиндр мотора и пробил его.
Конечно, самое верное решение – срочно заменить мотор. Но ни мотора, ни даже запасного цилиндра, как нарочно, под руками не оказалось. А тут неожиданно получен приказ: немедленно перебазироваться на другой аэродром.
Что делать? Жалко бросать самолет. В моторе поврежден всего лишь один цилиндр.