Допустим, однако, что Иловайские, Платоновы, Ключевские и т. д. как-то "обмишурились", но что же делали другие историки? Ведь если они знали о свидетельстве Фотия, то почему они не подчеркнули, что версия русской летописи совершенно не соответствует действительности? Ведь поход окончился триумфом, а не разгромом. Если в продолжателе хроники Георгия Амартола мы не находим ни слова о причине нападения руссов на Царьград, то у Фотия мы находим совершенно ясное объяснение: руссы (очевидно, купцы или наемные рабочие-молотильщики хлеба) были должны грекам какую-то мелочь, то ли во время спора (надо полагать), то ли по приказанию императора (на это имеются намеки), а руссы частью были убиты, а частью обращены в рабство за неплатеж долгов. В дальнейшем греки отказались наказать виновников и уплатить материальное вознаграждение (как это полагалось согласно договорам Руси с Византией). На руссов греки посмотрели свысока: стоит ли, мол, считаться с какими-то варварами. Это вызвало карательный поход на Царьград со стороны руссов.
Допустим, что историкам эти обстоятельства не были известны по первоисточникам греческим и латинским (спрашивается: кому же их читать?), но ведь они все это могли легко найти у Иловайского, давшего довольно подробное описание похода руссов на Царьград.
Историки наши поверили не Фотию, а заграничным норманистам, рассматривающим поход, как акцию разбойников-норманнов или (в крайнем случае), как акцию киевских норманнов, подбивших Русь на грабительский поход. Поверили, потому что были особые причины изображать войну двух государств, хотя и кратковременную, как разбойничий налет.
Основных причин две. Первая: ложный метод, употребляемый в истории, позволяющий безнаказанно делать ошибки, высказывать нелепые предположения, возможное считать за доказанное и т. д.
В ряде дальнейших очерков мы покажем много примеров полной беспомощности историков в решении элементарных задач логики, невероятной рассеянности, твердой уверенности, что без ошибок работать нельзя, а главное - личного произвола и фантазии.
Здесь не место входить в рассмотрение ошибок и характеристики метода историков, скажем только, что в науках естественных применение его невозможно, - через самое короткое время представители такого метода были бы просто выброшены из среды ученых натуралистов.
Вторая причина: необыкновенная податливость в отношении сильных мира сего. О "суде" истории говорить нельзя, ибо принцип судей: "чего изволите?" Все в нашей истории, как мы увидим в дальнейшем, именно в ее толковании, делалось прежде всего под влиянием политических соображений, о беспристрастности даже заикаться нельзя. Историю "делали", выдергивая из ее архивов желаемые факты и создавая картину, которая требовалась заказчиком. Словом, как на портрете у московского купца, который требовал от художника, чтобы на его портрете "en face" у него был "римский профиль".
Эти две причины создавали узость мышления, выйти из рамок принятого, даже под влиянием новых фактов, они не были в состоянии. В результате наши историки никак не могли поверить, что к моменту появления Руси на страницах всеобщей истории Киевская Русь представляла собой довольно мощное государство, не постеснявшееся защищать силой свои права в отношении самого могучего государства той эпохи и области Европы - Византии.
Вот что, однако, писал Иловайский по поводу набега руссов: "Только новому императору, Василию Македонянину, который в следующем 867 году воцарился на месте убитого им Михаила III, удалось богатыми дарами из золота и серебра и шелковых тканей склонить русских вождей к миру и возобновить с ними торговые договоры".
Заметьте: "возобновить торговые договоры", - значит, они существовали еще до похода на Царьград, именно их-то и нарушили греки, именно на них-то и базируются дошедшие, к счастью, до нас договоры Олега и Игоря с греками, постоянно ссылающиеся на "еже есть прежде уставлено".
Все это не выдумка Иловайского, а заимствовано из греческих источников, переведенных на латинский язык еще в 1838 году ("De Michaele Theophili filio", "De Basilio Macedone").
Однако сила предубеждения, косность, методологическая беспомощность, недомыслие, переходящее прямо-таки в тупость, были настолько сильны, что всем этим твердым историческим данным (как и многим другим) не придали никакого значения, даже не задумались над ними. По-прежнему верили, что напали на Царьград скандинавы, что руссы, может быть, только частично принимали участие в разбойничьем набеге, что император Византии посылал богатые дары, чтобы только склонить разбойничью шайку к миру!..
Не только среди историков, но и вообще среди русских культурных людей не нашлось никого, кто сказал бы: "Послушайте, - врите, но не завирайтесь!"
В результате начало нашей писанной истории извращено, чужим народам приписано то, что принадлежит нам. Так называемые патриоты "матушки России" оказались в плену идей германских ученых, подтверждая тем постулат последних, что славяне вообще "народ неисторический", быдло, существующее для унаваживания почвы для других, более высших народов (подразумевается германских). Какое лакейство мысли, какая рептильная психология и, главное, какое ученое недоумие!
Отдав должное в оценке не только ученой, но и гражданской деятельности наших историков, оставив в стороне связанную с этим горечь досады, извинившись перед читателем за, может быть, слишком резкие выражения ("dixi et animam laevavi!" - "я сказал и облегчил душу", лат.), - обратимся к рассмотрению того, какова же была первая страница русской истории в действительности и в чем заключаются ошибки принимаемой почти всеми до сих пор концепции.
Текст русского перевода продолжателя хроники Георгия Амартола гласит: "Царь же на агаряны изыде, воеват Оорифанта в Констянтине граде оставивь. Дошедшу же ему Чръныа рекы глаголемы, и се абие весть ему епарха посла, яко Русь на Констянтин град идут, Аскольд и Дир и тем царь прочь не иде. Русь же, внутрь суда вшедше, много убийство христианом створиша и пришли бо бяху в двоюсту лодей, Констянтин град оступиша. Царь же дошед едва в град вниде, и с патриархом Фотием к сущий церкви святыа Богородица Влахерне, и абие пакы всю нощную молбу створиша, и имя же се приат место некоторому князю скифянину родом, Влахерну нарицаему, ту ему убиену бывшу. Паче божественную святыа богородица ризу с песньми изнесше, в мори скуть омочивше. Тишине же сущи и морю укротившуся, абие буря с ветром въста, и вълнам велием въздвигшимся за собь, безбожных Руси лодиа взмяте и к берегу привержени избиени, яко мало от них от таковыа беды избегнута и в своаси с побеждением възвратишася".
Если мы сравним этот отрывок с соответственным местом русской летописи, бросится в глаза, что летопись почти слово в слово переписала сообщение; только подчеркнутые слова (см. выше) являются дополнением, а место о Влахерне чуть сокращено.
Указанное сообщение состоит из двух частей: фактической и фантастической. Последняя описывает торжественное омочение риз Богоматери в море и, как следствие, бурю, разметавшую ладьи "безбожных россов".
Если мы обратимся к речи патриарха Фотия, бывшего главным действующим лицом в торжественной процессии с иконой, то не найдем в ней ни слова о буре. Совершенно естественно, что если молебствие вызвало ее, то уж кому-кому, а Фотию были все основания приписать бурю действию молитв, но он, говоря о процессии, ни слова не говорит о буре, а приписывает удаление руссов неизвестной причине. Очевидно, история с бурей совершенная фантазия.
Если мы обратимся, однако, к церковным источникам, то поймем и происхождение этой легенды. Как известно, в практике православной церкви существует особое молитвословие Богородице - "Взбранной воеводе победительная", в которой она прославляется за спасение Царьграда от врагов. Основание этому молитвословию дано совершенно иным, но сходным по обстоятельствам событием.
Проф. К. И. Зайцев в книге "Киевская Русь" (Харбин, 1942) пишет: "Память о чудесном избавлении Царьграда живет поныне в церковном богослужении: возникшее по аналогичному поводу, именно в 626 году, когда на Царьград напали авары (а среди них под именем скифов и славяне)".
Таким образом, греческий хронист соединил в одно два похожих события, перенеся подробности более раннего на более позднее и упустив из виду сообщение Фотия об этом же событии, хотя он же его и упоминает.
Неизвестный греческий хронист не заметил даже неувязки в своем сообщении: если руссы вошли во внутреннюю гавань Босфора ("Суд"), то они должны были оказаться в полной безопасности от бури, - совершенно очевидно, что эта подробность взята из событий 626 года. Русский летописец-монах, заимствовавший эту историю, несомненно привел ее в религиозных и поучительных целях, ибо симпатии его явно на стороне греков-христиан, а не на стороне соплеменников, ибо те в описываемое время были язычниками.
Одно дело, разумеется, быть монахом XI века, а другое - ученым историком XIX и ХХ веков. Однако в этом вопросе между ними оказалось необыкновенно трогательное единение: религиозные басни русские историки предпочли точным историческим данным. Даже новейший советский комментатор летописи (Д. С. Лихачев, 1950) в весьма обширном и местами весьма дельном комментарии к ней не счел долгом сообщить ни слова, что это известие летописи совершенно ошибочно.
Перейдем теперь к рассмотрению фактической части сообщения греческой хроники, которая мало чем отличается от фантастической. Года события не указано, сказано только глухо: "царь же на агаряны изыде", следовательно, нападение руссов было в момент войны с сарацинами, которых летописец пренебрежительно называет агарянами (известно, что сарацины считали себя потомками Авраама и его законной жены Сарры, другие же народы приписывали им более низкое происхождение: от рабыни Авраама Агари - отсюда "агаряне").
Мы не знаем точно, какую реку называли Черной; Д. С. Лихачев, 1950, считает ее Мавропотамом - рекой во Фракии. Однако ясно, что он ищет ее в совершенно противоположном направлении, т. е. не в Малой Азии, где жили сарацины (такова глубина анализа современных комментаторов-историков!).
Отметим, кстати, как пример неряшливого и поверхностного отношения к делу у того же автора, следующий ляпсус. В начале русской летописи помещен краткий географический обзор тогдашнего мира. И вот, между "Ефиопией, прилежащия ко Индом", "другой Ефиопией, из нея же исходить река ефиопьская Чермна", Ливией, Куринией, Нумидией и т. д. мы находим имя "Фива". Все перечисленные в этом отрывке названия являются африканскими, естественно, что и "Фивы" следует искать в Африке. Д. С. Лихачев, однако, пишет: "Фива - Фиваида, греческий город в Беотии"! Очевидно, историк Лихачев не знает истории Египта и той роли, которую играл в ней одно время город Фивы.
Вернемся, однако, к сообщению греческого хрониста. Далее идет довольно нелепая фраза греческого подлинника, очевидно, испорченного при переписке или переводе: "И темь царь прочь не иде", т. е. якобы царь, узнав о нападении руссов, не возвратился, а через строку говорится, что он "дошед едва в град вниде".
Здесь явная фантазия: царь не мог вернуться мгновенно и принимать участие в молебне в Царьграде. Во-первых, Царьград был отрезан флотом руссов от Малой Азии, следовательно, царь физически не мог добраться до Царьграда, во-вторых, царь не мог возвращаться налегке без войска, ибо немедленно был бы захвачен в плен, в-третьих, у Фотия нет ни малейшего указания на присутствие царя, наоборот, он рисует ужасную картину беспомощности Царьграда: ни царя, ни войска; наконец, из двух речей Фотия видно, что он позволил себе публично говорить о царе то, что в его присутствии он никогда не сказал бы.
Можно было бы объяснить неожиданный уход руссов из-под стен возвращением греческого войска, но об этом нигде ни малейшего намека. Кроме того, ясно, что это была бы очень длительная операция, руссам же ничего не стоило сесть на корабли и уплыть. Таким образом, и фактическая часть сообщения греческого хрониста (и русской летописи) явно неверна, - перед нами больше фантастики легенды, чем действительности истории. Однако легенде поверили (ибо боялись сильных мира сего), а действительность отбросили. Никто, сколько нам известно, не сказал прямо и громко, что сообщение - ложь, предпочли отделываться молчанием.
Перейдем теперь к изложению событий, какими они были, основываясь на показаниях Фотия, предпослав несколько слов о личности Фотия и его литературном наследстве.
Фотий был (820-6.II.891) родственником царицы Феодоры, матери императора Михаила III, происходившим из богатого и знатного рода патрициев. Есть намеки, что в его жилах текла хазарская кровь, так как император Михаил III в пылу гнева обозвал его "хазарской мордой".
Фотий был ученым, страстным любителем наук, преподававшим их и своим, и чужим: в его доме собиралось избраннейшее общество того времени; женат он не был.
В государственной жизни он принял участие сначала как посланник к багдадскому халифу Мотазему, затем занимал пост первого меченосца и государственного секретаря при царе Феофиле (до смерти его в 840 или 841 г.), затем во время малолетства Михаила III был председателем государственного совета, т. е. фактически правил государством.
В дальнейшем, будучи светским человеком, он все же был избран в 857 году патриархом, на каковом посту и пробыл до конца сентября 867 года, когда был совершен дворцовый переворот Василием Македонянином.
Его избрание в патриархи вызвало резкий протест со стороны римско-католической церкви, однако именно из переписки папы Николая с Византией по этому поводу мы узнаем ряд интересных подробностей, ценных для познания истории Руси.
Затем с 878 и по 886 год Фотий вторично был патриархом, но потом отстранен и умер в изгнании.
Литературное наследство Фотия весьма значительно, однако, несмотря на выдающееся значение его для русской истории и истории русской церкви, оно почти совершенно не изучено русскими историками, ни светскими, ни духовными. Это факт поразительного разгильдяйства и беспорядка в русской исторической науке.
Если уж Иловайские, Ключевские, Платоновы не имели времени для изучения наследства Фотия, то Голубинские, епископы Макарии и другие профессора Духовной академии имели, кажется, достаточно времени, чтобы заинтересоваться эпохой начала христианства на Руси. Все духовные источники, архивы монастырей были для них открыты, знали они отлично латынь и греческий, но они предпочли ленивый комфорт своих палат и келий изучению истоков христианства. Принимая во внимание колоссальные богатства русской православной церкви в прошлом, неограниченные возможности для работы, можно было ожидать наличия в русском тщательном переводе не только всего наследия Фотия, но и многих других источников; этого не сделано.
"Вера без дел - мертва есть!" Дел не было, это свидетельствует, какова была вера.
Единственным русским автором, частично исследовавшим наследие Фотия, был архимандрит Порфирий Успенский, опубликовавший в 1864 году "Четыре беседы Фотия, святейшего архиепископа Константинопольского" (СПБ) и снабдивший греческий текст и русский перевод "бесед" сравнительно весьма дельными рассуждениями.
Этот архимандрит показывает в своих комментариях, что он был куда "быстрее разумом" многих записных историков, однако и в его комментариях находим немало погрешностей.
История работы Порфирия Успенского такова: в библиотеке Иверского монастыря на Афоне он нашел в декабре 1858 года беседы Фотия "в особой книге, написанной на бумаге, в лист, 26-го июля месяца 1628 года, в день субботний".
"Эта книга, принадлежавшая константинопольскому патриарху Дионисию, содержит два послания Фотия к римскому папе Николаю и одно послание к Антиохийской церкви, семнадцать правил святого и великого собора, бывшего при Фотие в храме святых апостолов, шестнадцать бесед сего патриарха, и его же 275 писем к разным лицам, сочинение под названием "Амфилохия" и два рассуждения о теле и душе".
Четыре беседы из шестнадцати были немедленно скопированы и затем изданы в 1864 году. Таким образом, на издание тоненькой книжечки ушло более 5 лет! Темп изучения крайне медленный, хотя мы должны быть благодарны П. Успенскому и за то, что он сделал. Из его данных видно, что он нашел целую рукописную коллекцию творений Фотия и 275 писем его к разным лицам. Все это оказалось втуне: с 1864 года и до сих пор русские историки не ударили палец о палец для изучения и опубликования этих замечательных сочинений.
Мы не знаем, какие драгоценные сведения содержат эти 275 писем, но знаем стороной, что в других произведениях имеется ясное указание Фотия, что крещение Киевской Руси совершилось еще до Владимира Великого, по крайней мере за 100 лет. И этот исключительного значения факт так и остался не освещенным русскими историками! Конечно, об этом немногие писали, но написанное ими осталось почему-то на задворках, в тени, и на страницах больших курсов истории России не всплыло.
Конечно, не следует думать, что коллекция творений Фотия, находившаяся на Афоне, была полной, - наверное в других монастырях, архивах, библиотеках и т. д. хранятся и другие его сочинения, но наши ученые совершенно не позаботились их открыть, собрать и использовать то, что имеет непосредственное отношение к нашей истории.
Фотий за 71 год своей жизни, занимая такое высокое положение, видел немало и, конечно, сталкивался прямо или косвенно с руссами, и до, и после их похода на Царьград, в особенности по делам церкви. Несомненно также, что сохранились не только письма Фотия к его корреспондентам, но и письма их к нему. Из этих писем мы можем почерпнуть исключительно важные сведения о нашей истории, так, например, в письме папы Николая мы находим упоминание о нападении руссов на Царьград; подробностей в нем нет, но зато мы имеем возможность хотя бы с точностью до года датировать его письмо и тем самым установить крайнюю границу даты этого похода, которая до сих пор еще колеблется между 860 и 865 годами.
Время жизни Фотия (820–891) падает на исключительно интересный и вместе с тем темный период русской истории, поэтому непременной и безотлагательной обязанностью русских историков является изучение литературного наследства Фотия и его корреспондентов, - это "conditio sine qua non". Может быть, ничего особенно замечательного и не найдется, но знать, что в этом источнике нет ничего более интересного, - необходимо.
Если историки этого не понимают, то русская культурная общественность, интересующаяся судьбами своей родины, имеет все основания потребовать сделать это.
Конечно (насмешка судьбы!), для этого следует какому-нибудь комсомольцу, истощившему свой ум на творениях Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, съездить на Афон и изучить досконально греческий язык, но ведь ничего другого не остается. Сделать это надо хотя бы в порядке антирелигиозной пропаганды, чтобы показать, какими пустозвонами были деятели царской русской церкви.