Посыпались вопросы о тактике, о воздушной стрельбе, об управлении боем, боевых порядках… Кравченко отвечал на них неторопливо, уверенно, охотно, как человек, которого расспрашивают о деле, целиком его поглотившем. Рассудительно и с заметным увлечением объяснял он, в чем причина расхождений между теорией и практикой. Беда теоретиков в том, что они сопоставляют самолеты только по летно-тактическим данным, не учитывая тончайших особенностей техники пилотирования в воздушном бою, особенно при стрельбе. И-16 превосходит японские истребители не только по скорости, но также и по запасам прочности, что позволяет создавать в бою большие перегрузки и, таким образом, повышать его маневренность… Главное же, повторял Кравченко, нападать, а не обороняться, заниматься не "выбором удобного положения для атаки", а стремиться к глубокому сочетанию осмотрительности, маневра и огня.
В иные моменты этого разбора, когда предмет изложения становился предельно ясным, начинало казаться, что отныне я буду действовать в воздухе совершенно так же, как этот крепкий, коренастый человек с его быстрым, цепким взглядом. Во мне поднималось нетерпение: пусть-ка зажмет меня у земли И-97, теперь я не так себя буду вести, как сегодня утром.
Да, советы Кравченко падали на благодатную почву. И когда разбор закончился, командир полка с легкостью, неожиданной для его грузноватого тела, занял свое место в кабине И-16 и ушел в небо красивым, стремительным почерком, я очень остро почувствовал, как велика дистанция между опытом, которым владеет он, и тем, что успел усвоить я.
4
Новый аэродром всегда выглядит необжитым, как квартира, в которую только что въехали. Сравниваешь его с покинутым полем - все здесь не так: и дальние подступы, и ближние строения, и вид стоянки, и рабочее место техника.
Аэродром, на который перелетала эскадрилья, хотя ничем и не отличался от прежнего, все то же - голая степь, бескрайнее небо, но чувствовали мы себя на новом месте как-то скованно, непривычно…
Трубаченко, стоя возле своей машины и волнуясь за каждую посадку, не сводил глаз с истребителей, проносящихся над землей. К нему подходили летчики, уже зарулившие свои самолеты.
- Ну, теперь мы можем делать не три захода при штурмовке, а пять, - заметил Арсенин, - линия фронта совсем близко.
- Так тебе японцы и позволят висеть над ними! Они еще вчера подсели чуть не к самой линии фронта, - возразил Красноюрченко.
- О горючем в бою можно не думать - хватит! - вставил Солянкин. - Только бы они нас здесь не засекли…
- Куда тянешь?! - во весь голос закричал командир эскадрильи, как будто летчик, высоко выровнявший самолет, мог его услышать. - Задержи! Задержи!!! - Видимо, в наступавших сумерках земля просматривалась плохо, летчик продолжал тянуть ручку "на себя". Самолет оказался в посадочном положении высоко от земли - вот-вот свалится на крыло…
Все в тревоге замерли. Обидно было бы, не потеряв за день ни одного самолета в боях, лишиться боевой машины на своем аэродроме. Опасность была столь велика, что мелькнула мысль о катастрофе…
Летчик, к счастью, заметил свою ошибку и резко дал газ. Мотор взревел. Тысяча лошадиных сил подхватила самолет, и он, покачиваясь с крыла на крыло, как бы нехотя увеличивая скорость, полез вверх… ушел на второй круг.
Вырвался общий вздох облегчения.
Кто-то проговорил:
- Нужно бы пораньше сюда подскочить.
- Рискованно! - отрезал Трубаченко. - Японцы могли обнаружить посадку, а утром штурмануть.
Мы не спуская глаз следили за виновником происшествия. Как-то он сядет? Ведь сумерки стали еще гуще, тьма спускается на землю. Разговоры прекратились. Даже шоферы бензозаправщиков и те выскочили из машин…
- Да он же решил просто пошутить! - воскликнул Красноюрченко, когда самолет отлично приземлился.
- Правильно! - поддержали другие.
- Ну, теперь на ужин. И спать, - сказал Трубаченко.
Полуторка тронулась.
По пути мы захватили только что приземлившегося летчика. Никто не сказал ему ни слова упрека. Усталый, он был обескуражен своей оплошностью, молчал. Восемь вылетов в день - это почти в три раза больше нагрузки, которую, как считается, может выдерживать летчик. Но никто из нас не хотел показать, что он менее вынослив, чем товарищ.
Машина доставила нас прямо к цистерне с водой, занимавшей среди юрт самое видное место.
- Братцы славяне, в атаку! - прогремел Красноюрченко.
Кузов полуторки разом опустел.
- Комиссар! Давай из шланга! - сказал Трубаченко, сбрасывая гимнастерку.
Я взялся за шланг.
- Ух, хорошо! - крякал он, шлепая ладонями свое не тронутое загаром тело.
- Жору, братцы, треба почище вымыть, - сострил кто-то насчет Солянкина, которого сегодня в полете с ног до головы обдало маслом, так как был поврежден мотор.
- Масляный-то он еще свободней подкатится к Гале. Только сумеет ли поцеловать без подставки?..
- Маленькая мышка всегда с большой копной дружит!
- А копна с мышкой?
- Да и не было еще в жизни случая, чтобы раздавила! - под одобрительный смех закончил Красноюрченко.
…Окатившись свежей водой, мы словно смыли с себя всю дневную усталость, почувствовали сразу прилив свежих сил. Нервы успокоились, и каждый был рад любому веселому слову.
Утренней подавленности как не бывало. Трудности предстоящей борьбы не страшили, и, довольные сегодняшним успехом, мы теперь еще больше уверовали, что сил разгромить японцев у нас хватит.
Усердно вытирая могучую грудь полотенцем, Арсении проговорил:
- Сейчас бы перед ужином по чарочке… С устатку…
- Да, все стали плохо есть, - отозвался Красноюрченко. - Жара и полеты сказываются. Вот и сейчас только чайку хочется… А выпили бы - и поели.
- Бедняга Иван Иванович, отощал! Я смотрю, утром новую дырку в ремне пробивает - на старой уже не сходится…
- Ты, Солянкин, молчал бы. Нам аппетит никто не нагоняет.
5
Земля, прокалившаяся за день, еще дышала теплом, держалось полное безветрие. Не надевая гимнастерок, голые по пояс, мы вошли в юрту, освещенную маленькой лампочкой, получавшей питание от аккумулятора. Приготовленные постели были аккуратно свернуты и лежали у стены. На белых, растянутых посредине кошмы скатертях накрыт ужин, расчетливо расставленные тарелки с закуской, на каждого - вилка, нож и ложечка, прикрытые салфетками.
- Пожалуйте кушать! - пригласил знакомый по прежнему аэродрому повар-усач в накрахмаленной, проутюженной белой куртке.
- О-о, да тут все приготовлено, как на пир!
- Стараемся как можем, - с достоинством отвечал повар.
- Вид хорош, посмотрим, как харч!
Пока выбирали постели и укладывали свое обмундирование, на скатертях появились две кастрюли.
- Вот, пожалуйста, жареная баранина и рис по потребности, - объявил повар. - Чем богаты, тем и рады.
- Неизменный монгольский барашек! - с деланной восторженностью констатировал Трубаченко, стараясь поддержать настроение. - Неплохое кушанье, кто привык.
Но его дипломатия не удалась.
- Зажали нас бараны, никак не оторвемся.
- Рис всю дорогу…
- Ох и надоело, братцы…
Тогда я открыл главный сюрприз. Зная, что у старшего техника эскадрильи имеется для технических нужд чистый спирт, мы с командиром решили выдать на ужин каждому летчику по пятьдесят граммов (фронтовые сто граммов введены еще не были, но жизнь подсказывала их необходимость).
Вначале в серьезности моих слов все усомнились, приняли их за шутку.
- Иван Иванович, прошу быть тамадой, - обращаясь к Красноюрченко, сказал я.
Это произвело впечатление.
Четырнадцать кружек выстроились в ряд. А тамада, разливая содержимое фляги, деловым тоном объявил:
- Всем по сорок девять грамм, а тебе, - он обратился к летчику, едва не разбившемуся на посадке, - восемьдесят, чтоб лучше успокоились нервы.
- Да ты и себя не обошел! - заглянул Солянкин в кружку Красноюрченко.
- Жора, помалкивай! - оборвал его тамада. - Пора бы тебе на двадцать втором году Советской власти знать, что у нас на дядю бесплатно не работают. И я себе за разлив отмерил на три с половиной грамма больше. В магазинах за это дороже берут.
Потом обратился к повару:
- Разъясните, пожалуйста, некоторым отрокам, как правильно, по-охотничьи, употреблять эту пахучую жидкость.
- Да вы что, - удивился усач. - Только на свет родились? Не знаете, как спирт пустить в дело?..
- Папаша, мы никогда его не пили, - с обычной своей серьезностью ответил за всех командир звена Миша Костюченко. - Я, например, впервые его вижу.
Повар недоуменно покрутил свой черный ус и приступил к объяснениям.
Трубаченко поднял кружку и предложил:
- Давайте выпьем во славу русского оружия!
Тост понравился всем. Чокнулись.
- Ох, какой жгучий! Даже дыхание захватило, - сказал Арсенин, проглотив колбасу и вытаскивая из кастрюли большой кусок баранины.
- Лекарство никогда вкусным не бывает! - заметил тамада.
- Лекарство?.. - удивился Солянкин.
- Жора, не поднимай голос! Я сегодня официально пожаловался врачу на потерю аппетита - и вот тебе результат: выписано лекарство…
- Иван Иванович, не изобретай! - перебил его Трубаченко и обстоятельно разъяснил, каким образом появился спирт.
- Еще бы чуть - и порядок… - оживился летчик, уходивший на второй круг.
- Ну вот и воскрес! - обрадовался Арсенин.
- Так глупо все получилось… - продолжал тот, все еще находясь под впечатлением своей ошибки.
- В авиации все случается. Такие чудеса бывают, что даже и не придумаешь, - сочувственно отозвался Солянкин.
- Ве-ве-эс - страна чудес! - поддержал его Красноюрченко. - Я знаю случай, когда один самолет, без летчика, сам сел. Причем приземлился так, что не всегда в таком месте мог это сделать и летчик…
- Летчики, как охотники, едва выпьют и сразу всякие необыкновенные вещи вспоминают! - не удержался Солянкин.
- Не хочешь слушать и не веришь, так другим не мешай, - огрызнулся Красноюрченко.
- А ведь Жора не сказал, что он тебе не верит. Ты сам почему-то стал признаваться…
- Правильно! - подхватил Трубаченко. - Никто, кроме тебя, Иван Иваныч, и не подумал, что ты можешь небылицы рассказывать.
Все рассмеялись. Но Красноюрченко, обвинив нас в непочтительном отношении к тамаде и безудержном зубоскальстве, все же рассказал, как самолет И-5, покинутый летчиком во время штопора, сам приземлился.
- Я, откровенно говоря, - начал своей скороговоркой Трубаченко, - сегодня подумал про одного И-97, что он тоже сам, без летчика, вышел из штопора и сел. А было так: в одной свалке сплелось машин, наверное, полсотни - и наши и японцы. Я по одному И-97 дал из всех точек. Он горкой пошел кверху, я за ним, хотел еще добавить, да японец в штопор сорвался… Появился парашютист. Ну, думаю, выпрыгнул! Тут меня самого атаковали. Я пикнул, а на выводе взглянул мельком на парашютиста - он уже бежит по земле, а рядом И-97 садится. Вот, думаю, чудо! Самолет из штопора сам вышел и совершил посадку.
- Это может быть, - подтвердил Красноюрченко. - Раз летчик выпрыгнул, центровка изменилась…
- Я тоже так подумал и доложил командиру полка, - продолжал Трубаченко. - Но Кравченко позвонил куда-то и оказывается вот какая история вышла: летчик подбитого мною самолета не выпрыгивал на парашюте. Наши пехотинцы в плен его взяли, когда он приземлял свою машину.
- А парашютист?
- Он с другого самолета, но с какого, черт его знает. Бой же был.
- Выходит, самурай специально штопорил, чтобы ты его не добил? - спросил Красноюрченко.
- Получается так… Хитрят.
- Вообще в такой свалке невозможно проследить за результатами своей атаки, - сказал Солянкин.
- Это верно, - подтвердил я, вспоминая, как редко удавалось после атаки узнать, что стало с противником. Порой возникают такие моменты, что просто не можешь понять, нужно ли преследовать врага или же самому защищаться.
- В бою ни на секунду невозможно на чем-нибудь задержать свое внимание. Шакалы сразу слопают, - продолжал Солянкин. - Даже в строю звена и то трудно удержаться.
- Ну, это потому, что никто из вас еще не научился групповой слетанности, - веско заметил Трубаченко. - Повоюете побольше, будете держаться в группе как следует.
Наступила неловкая пауза…
В словах нового командира была, конечно, доля истины. Выучка летчика очень важна для поддержания порядка в бою, для сохранения строя… Но истиной было также и то, что отрывались все: и те, кто имел небольшой, только учебный опыт групповых полетов, и те, кто участвовал в боях. Парадокс состоял в том, что удерживаться в строю чаще удавалось молодым летчикам. Правда, после посадки они говорили, что, кроме своего ведущего, ничего в воздухе не видели… Значит, тут дело не в летчиках, а в самом принципе боевого порядка, который не допускает резких эволюции, позволяет следить только за крылом ведущего, в то время как необходимо вести круговой обзор и групповой бой. Все это наводило на мысль: а можно ли вообще в таких больших воздушных боях, при плотных строях сохранить боевой порядок звена и эскадрильи? Многие склонны были думать, что группой можно держаться только до первой атаки; другие приходили к выводу, что боевые порядки необходимо строить разомкнутыми.
А вот Трубаченко с большой категоричностью заявляет, что в бою необходимо сохранить строгий, нерушимый боевой порядок. Это не может не вызвать удивления. Да и его замечание насчет того, что мы не умеем держаться в строю, потому что мало воевали, остро задело самолюбие каждого.
Трубаченко, очевидно, заметил это и первым нарушил воцарившееся молчание.
- Вы что, не согласны?
- В групповой слетанности, конечно, есть недостатки, - ответил Красноюрченко, сдерживаясь, - но не так уж она и плоха… В сутолоке боя строй сохранить нельзя: это не парад, надо смотреть за воздухом…
- За воздух отвечает ведущий! - обрезал Трубаченко.
- Он занят атакой! И если ведомые не увидят противника, их тут же собьют! - возразил Арсенин. - А следом прикончат и самого ведущего. Смотреть за воздухом и за командиром при плотном строе невозможно!
- На то и ведущий, чтобы все видеть, - упрямо стоял на своем Трубаченко. - Ведомые должны следить только за командиром и прикрывать его… Так, комиссар?
Я тоже не был с ним согласен. Кроме того, я лучше знал людей, ему возражавших, и причины, по которым они это делали. Но разжигать этот спор здесь было бы неуместно. Я перевел разговор на другую тему:
- Вот со стрельбой, действительно, у нас очень неважно. Мало мы стреляли по конусу.
- Но это, как говорит майор Герасимов, поправимо, - подхватил Красноюрченко, - только ближе подходи к противнику - и бей в упор…
Я вспомнил одну атаку Ивана Ивановича.
- Ты сегодня при догоне почти воткнул свои пушки в И-97, и он, как глиняный горшок, рассыпался. Ловко! Совет Герасимова пошел на пользу. Но ведь не всегда может подвернуться такой случай. Нам нужно владеть стрельбой не только на прямой, но и при любом другом маневре.
- Безусловно! - согласился Красноюрченко. - Не научились в мирные дни, доучимся в бою.
Широкое, мужественное лицо Ивана Ивановича было озарено горделивой, довольной улыбкой. Он отодвинул посуду и, прочищая горло, сказал:
- Заправились хорошо, теперь споем, братцы! И начал первым:
… Гремела атака и пули звенели,
И ровно строчил пулемет…
Все подхватили. Песня звучала в полную силу, легко.
…Тогда нам обоим сквозь дым улыбались Ее голубые глаза.
Арсенин скосился на Солянкина.
- Здесь они только одному улыбаются.
Не прерывая песни, мы тоже посмотрели на Георгия - без зависти, без осуждения, а с тем скрытым, но всегда искренним добросердечием, которое так дорого в нашем войсковом товариществе.
Это напомнило недавний случай, заставивший меня отказаться от беседы с Галей.
Как-то вечером, когда летчики усаживались в машину, чтобы отправиться на ночлег, Солянкин подошел ко мне и без обиняков попросил, чтобы я позволил ему остаться на часок в столовой.
- Вот, видишь, без разрешения начальства на войне и встретиться с любимой девушкой нельзя, - пошутил я, с удовольствием отмечая, что в боевой обстановке люди не так смущаются своих самых нежных, тонких, сокровенных чувств. - А на чем потом доберетесь до юрты?
- Пешком.
- Нет! Так не выйдет…
- Товарищ комиссар!.. - взмолился Солянкин.
- Послушай, - мягко прервал я. - Пешком одному ночью по степи ходить опасно, можно на японских диверсантов нарваться.
- Да у меня же пушка! - похлопал он по кобуре пистолета.
Я предупредил его, что постараюсь прислать машину.
Да, война быстро сближает людей, но еще быстрее она может их навсегда разъединить…
- Хотите, прочту свое творение? - вдруг храбро вызвался Красноюрченко. Он разошелся больше других.
- Давай! - ответили ему хором.
Иван Иванович откинул обеими руками назад свои светлые, густые волосы, откашлялся.
Люблю я Волгу, как родную мать,
Простор ее широких берегов
И в тихий день, и в бурю…
Как душу они могут волновать!
Бывало, выйдешь ранним утром
Из шалаша на кручу, на простор.
Вздохнешь всей грудью да расправишь плечи -
И закипят в тебе и сила, и задор.
За день наловишь самой вкусной рыбы,
Устанешь и присядешь у костра.
В таком духе было выдержано все стихотворение, приближавшееся по размерам к маленькой поэме. Мы были внимательными слушателями и благосклонными критиками.
- Молодец, Иван Иванович, здорово! - поощряли мы своего стихотворца.
- Пожалуй, на этом пора и кончать, - сказал командир эскадрильи; от баранины остались одни воспоминания.
Через несколько минут все спали мертвецким сном.