- А вам приходилось когда-нибудь видеть сокола после полета? - негромко спросил капитан Сахранов. - Когда сокол в полете - глаза у него открыты и напряжены, их сечет встречный ветер и непогода, в них попадает пыль. И когда сокол возвращается на руку охотника, из-под его усталых, полузакрытых век вместе со слезами текут мутные струйки грязи. Так выглядит сокол после полета..."
Что это - пресловутая "дегероизация"? Нет, я убежден, что в приведенных писателем подлинных словах Василия Титовича Сахранова - участника войны в Испании, отличного летчика и умного человека, навсегда оставшегося в памяти всех нас, знавших его, - что в этих словах заключена подлинная героизация, в самом точном, высоком и правдивом смысле этого слова!
Свое собственное отношение к разговору Сахранова с иностранным атташе Рахилло выразил тем, что воспроизвел его под заглавием: "Вместо эпиграфа к еще не написанной книге". Впрочем, такой эпиграф отлично подошел бы и к тому, что им уже написано...
* * *
Я говорил о том, как много в книге "Русское небо" примет авиации тридцатых годов.
Но многое в ней служит и утверждению наших моральных норм вообще. "Из-за лени и халатности одних мы вынуждены устраивать штурмы, работать через силу. Работа перекладывается на плечи других, более сознательных..." - с возмущением говорит командир отряда летчиков Хрусталев. Слова, видимо, справедливые не только применительно к авиации и не только для своего времени.
Или другое высказывание того же Хрусталева - персонажа, явно олицетворяющего будущее воздушного флота, да и, пожалуй, всего нашего общества: "По личному опыту я знаю, что так называемые бузотеры в боевых условиях нередко оказываются смекалистыми людьми". Не бояться "бузотеров" - не это ли во все времена было приметой умного, широко мыслящего, уверенного в себе руководителя...
В заключение автор этих строк должен признаться, что не может говорить о "Летчиках" и других произведениях Ивана Спиридоновича Рахилло без некоего особого, личного к ним отношения. Дело в том, что знакомство с этими произведениями - как и с другими хорошими книгами об авиации - много лет назад сыграло свою роль при выборе пишущим эти строки собственного пути в жизни, за что он будет до конца дней своих искренне благодарен их авторам. Конечно, мне могут заметить, что это - не более как факт моей личной биографии, ни малейшего общественного значения не имеющий. Подобное возражение было бы справедливо, и я не стал бы упоминать об этом факте, если бы не был уверен, что то же самое могут сказать о себе многие сотни, а может быть, и тысячи людей, которые пришли в те времена в нашу авиацию и составили основной ее костяк в военные, да и в послевоенные годы.
Впрочем, зачем говорить только о прошедшем?
Если сочинения Рахилло прочитает молодой читатель наших дней, он многое - "авиационное" и не только авиационное - почерпнет из них, а может быть, - кто знает? - и повторит судьбу читателей, впервые познакомившихся с ними около сорока лет назад. Счастливую судьбу людей, связавших свою жизнь с авиацией.
"Ищите меня в том, что я пишу..."
Антуана де Сент-Экзюпери часто называют писателем-летчиком.
Вообще говоря, это так: он был и тем, и другим. Но эта черточка, соединяющая слова "писатель" и "летчик" - будто бы невозможно их существование независимо друг от друга, - вызывает во мне внутренний протест. Мы знаем немало писателей-летчиков, писателей-партизан, писателей-моряков, писателей-дипломатов - словом, людей, проживших интересную, профессионально нестандартную жизнь, а потом сумевших рассказать о ней достаточно внятно, чтобы не растерять эту "интересность" по дороге от своей памяти к листу бумаги. Но отнять у них эту черточку невозможно: такой проверки они, как правило, не выдерживают. И не раз бывало, что, скажем, педагог или партизан, написав отличную книгу о пережитом, терпит решительное фиаско, когда пытается писать повесть, роман или иное произведение "литературы вообще".
Экзюпери - не таков. Легко представить себе его не летчиком, а, скажем, моряком, геологом, хирургом, кем угодно - лишь бы человеком живого дела ("сидячие" профессии были ему явно не по темпераменту: ни за столом конторского служащего черепичного завода, ни в амплуа агента по продаже автомобилей он, как известно, не удержался).
Но кем бы он ни был в жизни, Экзюпери все равно всегда остался бы Экзюпери! Его произведения далеко выходят за пределы одной профессии. Они - литература общечеловеческая. Даже "Военный летчик", как справедливо замечает Р. Грачев, автор комментариев к однотомнику сочинений Экзюпери, "родился внешне (только внешне! - М. Г.) из опыта полетов над горящей страной, внутренне - из напряженного осмысления событий, происходивших в Европе с начала тридцатых годов".
Нет, решительно не подходит снисходительно объединительный термин "писатель-летчик" к Экзюпери! Это был большой писатель, одновременно по необязательной случайности владевший профессией летчика, подобно тому как Чехов был врачом или Грибоедов - дипломатом.
Слов нет, немало драгоценных живых подробностей пришло в произведения Сент-Экзюпери из его летного опыта. Примеров тому можно привести неограниченное количество. Чего стоит хотя бы безукоризненно точное наблюдение о том, как "останавливается время", когда в полете возникает острая ситуация. Летчику Сайгону, покидающему с парашютом горящий подбитый самолет, "запомнилось, что он... чего-то ждал... Стоя над бездной, с недоумением и досадой топтался на месте".
Тут все предельно верно: и само "торможение хода времени", и чувства человека, находящегося в смертельной опасности, - не ужас или смятение, как написал бы романист, знающий опасности понаслышке, а именно "недоумение и досада".
Но летные ощущения, наблюдения, эмоции служат Сент-Экзюпери лишь поводом, отправной точкой, трамплином для раздумий о гораздо более широких категориях, тревожащих сердца людей - и отдельного человека, и целой страны, и всего человеческого общества.
И когда этот трамплин оказывается, по мнению писателя, недостаточно высоким, он решительно "надстраивает" его, нимало не тревожась о проистекающих от этого познавательных, фактических, исторических и всяческих иных потерях.
"Силой своего таланта он намеренно возвышает своего героя и обстоятельства жизни вокруг него. И если бы не талант автора, это возвышение стало бы просто преувеличением", - справедливо замечает биограф писателя, его старый знакомый и коллега, бывший летчик Марсель Мижо. Вот именно - если бы не талант! Оговорка отнюдь не пустяковая... И все же, наверное, прав Р. Грачев, объясняя сдержанную реакцию французских летчиков - товарищей Экзюпери - на его произведения в большой мере тем, что присущий этим произведениям высокий пафос далеко не всегда соответствует реально складывающейся обстановке.
Так, о линейном пилоте, спокойно планирующем на посадку в одном из промежуточных аэропортов своего маршрута, Экзюпери говорит: "он был подобен завоевателю", а для директора воздушной линии Ривьера названия городов, над которыми проходил самолет его компании, были "крепостями, взятыми с бою". Впоследствии, в очерке "Пилот и стихии", Экзюпери сам признает, что может "описать ярость стихий не иначе, как нагромождая превосходные степени, а это не дает ничего, кроме неприятного ощущения преувеличенности".
И это у Экзюпери не единственное высказывание подобного рода. Он с сочувствием и пониманием пишет, как тому же директору Ривьеру из "Ночного полета" нравилось, что один из его пилотов "говорил о своем ремесле просто, говорил о полетах, как кузнец о своей наковальне".
Но сам Экзюпери говорит о полетах далеко не просто. Говорит несдержанно, приподнято, остро эмоционально, иногда даже пышно, привнося элемент чрезвычайности в самое обыденное и каждодневное. Порой, когда читаешь его, кажется, что это писал не взрослый, да еще хлебнувший немало лиха на своем веку мужчина, а восторженный, порывистый юноша... Не хочется (да и бессмысленно было бы) выдавать сейчас оценки: хороша такая манера письма или плоха. Наверное, это зависит от вкуса. Но бесспорно то, что, прочитав хотя бы несколько строк из раскрытой наугад, ранее незнакомой книги писателя, каждый безошибочно определит: "Это - Экзюпери".
Нет также, как мне кажется, достаточных оснований считать, что именно своей профессии - или прежде всего ей - обязан Сент-Экзюпери тем, как поэтично и возвышенно воспринимал он окружающее.
Возможность увидеть мир с высоты, к сожалению, сама по себе еще не равнозначна высокому видению мира. Первое - доступно любому летчику. Второе - под силу немногим избранным, независимо от их профессиональной принадлежности.
Поэтому трудно согласиться с М. Мижо, когда он говорит, что на высокий уровень обобщений, характерный для Экзюпери, "писателя, надо думать, вознесло ремесло летчика".
И точно так же, если вслед за В. В. Смирновой - автором очень интересного и во всем остальном вполне убедительного очерка "Человек в полете" - считать, что все книги Экзюпери - это прежде всего раздумья человека, поднявшегося над землей и владеющего техникой полета, остается необъяснимым, почему же сотни тысяч летчиков, летавших и по сей день летающих по белу свету, дали человечеству лишь одного неповторимого Сент-Экзюпери?.. Или откуда тогда взялся "Маленький принц" - мудрая, грустная, поэтичная сказка, в которой, однако, при всем желании трудно обнаружить что-то специфически "летное"?
В "Земле людей" Сент-Экзюпери трижды (!), почти в одних и тех же выражениях, повторяет: "Самолет - не цель. Он всего лишь орудие. Такое же орудие, как и плуг". Через несколько десятков страниц снова: "Самолет не цель - только средство". И наконец, довода мысль до конца: "Самолет - оружие, которое прокладывает воздушные пути - приобщает человека к вечным вопросам". К вечным вопросам!.. Вот для чего, оказывается, нужен был писателю самолет!
В этих словах - ключ, в значительной степени объясняющий притягательную силу авиации для Экзюпери, которого, вообще говоря, трудно было отнести к числу людей, "рожденных летать", и каким был, например, его друг Гийоме - крестьянский сын, с четырнадцати лет бредивший самолетом и ставший впоследствии одним из выдающихся французских летчиков. Экзюпери несколько раз в своей жизни бросает и вновь начинает летать: сначала - в поисках подходящей, "обеспечивающей приличный заработок" профессии, второй раз - стремясь к источнику новых впечатлений, необходимых ему как писателю ("Прежде чем писать, нужно жить", - говорит он в связи с этим), и, наконец, в третий и последний раз - во время второй мировой войны - в благородном стремлении внести свой личный вклад в борьбу с врагами Франции и всей человеческой цивилизации.
Едва ли не все исследователи творчества и биографии Сент-Экзюпери не обходят молчанием тот факт, что линейные пилоты, коллеги Экзюпери, принимали его как летчика не совсем всерьез. Признавая за ним незаурядное личное мужество, они все-таки считали пребывание писателя на летной работе случайным, расценивали его как любителя, дилетанта и не слишком удивлялись регулярно приключавшимся с ним авариям. Литературные критики наших дней находят, что такое мнение летчиков было несправедливо.
Вряд ли есть смысл возвращаться к обсуждению этого вопроса. Какой ответ на него ни дай, все равно - не летная деятельность Экзюпери сделала его в памяти людей человеком по-настоящему замечательным.
* * *
Для понимания морального и гражданского облика нашего современника одним из надежнейших пробных камней может послужить его отношение к войне. У Экзюпери это отношение претерпело очень показательную трансформацию. Чуждый какой бы то ни было воинственности, он был с юности убежденным антимилитаристом. "Война - не настоящий подвиг, - пишет он. - Война - это суррогат подвига. В основе подвига - богатство связей, которые он создает, задачи, которые он ставит, свершения, к которым побуждает. Простая игра в орла или решку еще не превратится в подвиг, даже если ставка в ней будет на жизнь или смерть. Война - это не подвиг. Война - болезнь. Вроде тифа".
Казалось бы, в этих словах - четкая позиция пацифиста. Но, оказывается, только в словах.
Как только начинается вторая мировая война, Экзюпери решительно меняет точку зрения: "Нужно, чтобы то, за что умираешь, стоило самой смерти", - говорит он. И не ограничивается декларациями, а предпринимает все возможные шаги, использует все связи, лишь бы добиться назначения на летную боевую работу в действующую армию. В письме к подруге он пишет: "Когда в Провансе (на родине автора. - М. Г.) лесной пожар, все, кто не сволочь, вооружаются ведром воды и киркой. Я хочу участвовать в войне во имя любви к людям... Я не могу не участвовать..." В другом письме, относящемся к тому же времени, Экзюпери говорит: "Ты хорошо знаешь, что я не люблю войну, но для меня невыносимо оставаться в тылу, когда другие рискуют жизнью".
И сорокалетний летчик добивается своего: получает назначение в эскадрилью разведчиков - ту самую эскадрилью 2/33, которая летом сорокового года за три недели боев потеряла семнадцать экипажей из двадцати трех!
"Есть ли смысл обрекать на гибель экипаж ради сведений, которые никому не нужны и которые, даже если кто-нибудь из нас уцелеет и доставит их, никогда и никому не будут переданы?" - спрашивает Экзюпери. Но спрашивает уже потом, в "Военном летчике", а пока боевые действия продолжаются - воюет. Воюет так, что командир части майор Алиас говорит: "Он не отвиливает ни от какого риска. Всегда впереди! Всегда готов на все!" - и с сожалением добавляет: "Но не могу поручить ему командование эскадрильей. Представляете, что бы он потом писал в рапорте!" Кстати, как показывает опыт войны - и не только во Франции, - это почти правило: лучше всего воюют не те, кто в мирное время больше всего говорил о своем горячем стремлении громить врага, а те, кто видел в войне тяжелое, страшное, кровавое, но неизбежное дело, которое никто вместо них - ответственных за судьбу своей семьи, своих друзей, своего народа - не сделает.
После разгрома Франции, находясь в эмиграции, Экзюпери продолжает упорно стремиться к тому, чтобы воевать против фашистской Германии с оружием в руках. Много раз израненный, уже в немолодом для летчика возрасте, при всех своих разногласиях с руководством французской эмиграции (достаточно сказать, что последние публицистические произведения писателя были под запретом на территории, подвластной генералу де Голлю) - он добивается назначения в ту же эскадрилью 2/33, в которой четырьмя годами раньше начинал воевать. Теперь он видит в этом полный смысл, видит единственную возможность реально помочь освобождению своей страны.
31 июля 1944 года Экзюпери не вернулся с боевого задания. Война в конечном счете оказалась для него - как и для многих миллионов других людей - не "суррогатом", а подлинным подвигом, в самом полном и высоком смысле слова.
Бывший пацифист погиб бойцом...
Открывая жизнеописание мастера художественного творчества - писателя, художника, скульптора, - ощущаешь порой некоторое сомнение: нужно ли еще что-то рассказывать о человеке, который сам сказал все, что мог и что хотел, в своих произведениях. Иногда кажется даже, будто углубление в подробности его жизни может, вопреки элементарной логике, не только не расширить, но, напротив, в чем-то ограничить, деформировать, увести в сторону наше представление об этом человеке. Недаром Экзюпери сам заметил в одном из своих писем: "Ищите меня в том, что я пишу".
И все-таки, чем больше мы любим писателя, чем сильнее берут нас за душу его книги, тем больше хочется знать о нем самом, его жизни, его человеческом облике. Во Франции Сент-Экзюпери, как свидетельствует об этом в своей книге Марсель Мижо, признан классиком литературы двадцатого века, его произведения опубликованы миллионными тиражами, экранизированы, включены в обязательные школьные программы и в то же время занимают в книжных магазинах одно из первых мест по читательскому спросу.
Успех пришел к нему сразу и прочно. Достаточно сказать, что оба главных его произведения, написанных в довоенные годы, были удостоены почетных отличий: "Ночной полет" - известной литературной премии "Фемина" 1931 года, а "Земля людей" - Большой премии романа Французской Академии 1939 года.
Сюжеты большинства его произведений трудно пересказать - и не потому, что они сложны и запутанны. Напротив, сюжет их обычно очень прост. Чаще всего - в "Южном почтовом", "Ночном полете", "Военном летчике" - это рассказ о каком-то полете, протекающем в необычных, драматических условиях: ночью, в буре, в боевой обстановке. Это создает общий тревожный, напряженный фон повествования. И летчик, весь во власти сильных эмоций, естественных в подобных обстоятельствах, - а вместе с ним и автор - обращаются мыслями... Вот в этом-то, к чему они обращаются мыслями, и заключено самое главное. На сюжет (если это можно назвать сюжетом в полном смысле этого слова), как на ниточку, нанизываются отступления. Глубокие философские, лирические, гражданские отступления, в которых и заложено основное, что хотел сказать нам писатель.
Земные, прежде всего земные дела интересовали Экзюпери-человека и вдохновляли Экзюпери-писателя. Даже находясь в полете - где-то между звездами и облаками, - он смотрит пристальнее всего вниз, на Землю: "До чего хорошо прибран мир, когда глядишь на него с высоты трех тысяч метров!" При рассмотрении с более близкой дистанции тот же мир представлялся писателю, увы, значительно менее совершенным! Это противопоставление - светлого, романтичного, героического Неба и плохо устроенной, далекой от совершенства Земли - проходит красной нитью едва ли не через все произведения писателя.
...Ко второй половине тридцатых годов Экзюпери, вдоволь налетавшись над пустынями Северной Африки и горами Южной Америки, превращается в журналиста и по заданиям редакций французских газет много ездит по Европе.
Некоторое время проводит он и у нас, в Москве.