Никита тоже стал смотреть на него. Он учился в их философской школе в Студийском монастыре на год-два старше Никиты Акомината и его дружка Ангелочка. Никита почти его не знал, слышал только о его выходках и склонности к шутовству, о том, что ректорат школы вынужденно его терпел - уж очень близкое родство с императорской фамилией! Будто бы в традиционной выпускной процессии, где школяры изображают "пещное действо", нечестивого вавилонского царя играл этот самый Исаак Ангел, очень талантливо играл, говорят. Но по традиции исполнитель роли царя Навуходоносора должен был быть по-настоящему высечен перед народом, и правило это сохранялось в философской школе полтысячи лет! А Исаак Ангел будто бы отказался лечь под розги.
Кто-то тогда даже предсказал - носить ему настоящую корону! Всевозможные претенденты на римский престол как только появляются где бы то ни было, вызывают пристальный интерес стражей уха и вскорости же исчезают. А Исаака Ангела никто пальцем тронуть не посмел.
Шумно выпили за принца Андроника, хотя это носило несколько диссидентский оттенок. Гости, разглядывая миниатюрную беляночку Иру, удивлялись, как она не похожа на отца, который в юные годы был могучий брюнет, великан! Теперь, правда, голова сделалась лысой, как булыжник, - увы, все проходит!
Некоторые вспомнили, что мать этой Иры, изумительно красивая женщина, хотя столь же белесая и худосочная, как ночная бабочка мотылек, была когда-то насильно уведена принцем Андроником из дома живого мужа. Как будто женщин ему в целой империи не хватало!
- А вот эта, - сказал несколько уязвленный невниманием к себе Ангелочек, - и есть знаменитая Манефина племянница, Теотоки… Почему все-таки знаменитая? О! О-хмо-хмо…
Никите все же удалось вытрясти из своего однокашника, что он подразумевает под словами "о-хмо-хмо". Теотоки, оказывается, в цирке по канату ходит, она и наездница, она и голая пляшет… Так говорят! Никто, правда, не может сказать, что он своими глазами видел…
- Как же… - удивился Никита. - Как же всесильная Манефа терпит? Как же весь ваш род Ангелов…
- Э, брат! - Ангелочек налил себе и однокашнику по новой. - Сразу видать, что ты провинциал!
Никита не обиделся, он озирался, разглядывая убранство пиршественной залы, "триклиния" в древнеримском стиле, высокие торшеры, скамьи со спинками из резной слоновой кости, стены, сплошь обитые золотыми обоями, где было оставлено место для двух картин - "Пир олимпийцев" и "Брак в Кане Галилейской". Персонажи там, правда, были похожи на лягушек, а разные мытари и фарисеи - на пиявок с ножками, но все было как в царских дворцах.
Гости злоупотребили хиосским и ливадийским, хотя туда и подливали обильно подогретую ключевую воду. Слуги понесли к некоторым гостям облегчительные амфоры и перышки, чтобы глотку пощекотать, а иных гостей прямо под руки повели отдохнуть.
- Пойдем, Ира, - сказала, вставая, племянница Манефы. - Терпеть не могу перепивших мужиков. Пойдем ко мне наверх, ты мне расскажешь про чудотворца из Львиного рва, ты же была сегодня в свите у Марухи. А я покажу тебе новые па из танца майюмы.
Услышав о танцах, Ангелочек с трудом поднялся и стал просить, чтобы и его взяли наверх, и его однокашника…
- Вашего однокашника я еще не знаю, - ответила Теотоки, с любопытством взглянув на учтиво склонившегося Никиту. - Но думаю, что, как воспитанный человек, он не станет набиваться к девушке в покой. Что же касается вас, всещедрейший Михаил, вы просто не взойдете ко мне по лестнице. Там восемнадцать ступеней!
Мисси принялся уверять, что взойдет, но смеющаяся Теотоки мизинчиком толкнула его в грудь, и доблестный отпрыск фамилии Ангелов повалился на руки своему однокашнику. А к Теотоки подбежал толстенький комнатный евнух, взял ее шаль, сумочку, веер, и обе красавицы скрылись вслед за ним.
10
Когда Манефин малый ужин перевалил за пятый час, сама она успела сбегать в свою опочивальню - передохнуть. Гости - кто облегчился безо всяких церемоний от излишков выпитого и съеденного, кто, наоборот, подзаправился. Искусные слуги, не выдворяя гостей, произвели уборку триклиния. Явилось много новых приглашенных.
Во-первых, это был великий судия Иоанн Каматир, про которого говорили, что глаза у него не выражают ничего, кроме честности. Юрист он был никакой, судейская мантия его угнетала. Он и не скрывал, что ходит к Манефе в чаянии получить более выгодный чин.
- Хочу быть патриархом, - с надеждой заявлял он.
- Да как же, мой отец, - возражала достойная матрона. - Надо предварительно пройти много монашеских степеней. А ты человек сугубо светский, у тебя и жена молоденькая.
- У! - не сдавался Каматир, выпучивая предельно честные глаза. - А как же исторический патриарх Фотий? Тот, когда императору это было угодно, утром был рукоположен во диакона, в обед стал священником, затем епископом, а к ужину достиг и патриарха.
- Что ты мелешь! - Манефа даже отстранилась от великого судии. - Послушай, что ты мелешь?
- Не мелю, - обиделся Каматир. - А моя бы жена, в качестве компенсации, приняла какую-нибудь столичную обитель, небольшую. Стала бы там игуменьей. Я с нею уже говорил…
Но Манефу это удручило еще больше.
- Что ж, по-твоему, у нас монастырями торгуют? А куда ж глядишь ты, великий ты судия? Да и чему вас в той философской школе у студитов тогда учили? У вас получается что ни слово, то грех!
И окончательно сразила своего протеже:
- Ну, допустим, было это с Фотием, было. Но ты же сам сказал, что Фотий был исторический патриарх. А теперь история кончилась!
Акоминат, старавшийся все наматывать на свой кандидатский ус, понял: благочестивая Манефа хотела сказать: прошли, мол, те исторические времена. По простоте же души выразилась куда как философичнее - кончается сама история Второго Рима!
А великий судия, расстроенный вконец, обратился к пиршественному столу; поминутно вздыхая и повторяя: кончилась история! - он подцеплял острием ножа то маринованный лимончик, то засахаренный гриб. Разговоры же шли все о том же: что теперь будет с теми, кто в ожидании успения монарха самочинно захватил всякие теплые местечки.
- А правда ли, был заготовлен указ о возведении верховного паракимомена в ранг протосеваста?
- Что вы, что вы! Вас просто плохо информировали. Не протосеваста, а сразу на два ранга выше. В кесари!
- Ox! - вздохнула впечатлительная публика, и все стали смотреть на великого судию, ведь это именно он находился тогда близ императорского ложа. Каматир ощутил, что он нужен обществу. Не торопясь осушил свой фиал, выпростал руки из-под мантии, огладил внушительную бороду.
- Истинно так, - склонил он свой судейский взор. - Указ о возведении первого министра в ранг протосеваста был высочайше оклепан, или освящен, золотой императорской печатью еще накануне. Но не опубликован из-за известных вам событий…
- Это все козни Марухи! - завизжал кто-то. Болельщики (если применить тут спортивный термин) царицы Ксении-Марии и ее команды готовы были сцепиться с болельщиками порфирородной.
- Боже! - опечалился Никита Акоминат, которому дворцовые нравы были непривычны. - Что ж они грызутся, как собаки?
Великий судия хотел еще вдобавок разъяснить, что, если бы даже верховный паракимомен был сразу возведен в кесари, это было бы законно, потому что по рождению он царевич. Но его уже никто и не слушал, каждый спешил доказать свое. Расстроенный Каматир обратился к экзотической закуске. А всеобщий разговор, вернее, крик крутился вокруг появления праведника из Львиной ямы.
Кто-то негодовал - и как все это было подстроено, отрепетировано, буквально у всех на виду. Другие же смеялись.
- Теперь, говорят, Маруха его к себе утащила!
Светлый старец Феодорит с трудом оторвался от чаши с хиосским.
- Ну, если Маруха - пропал малый! Она его с потрохами съест.
Исаак же Ангел, которому надоело дразнить Манефину собачку, авторитетно заявил:
- Она кровь у него станет пить по ночам. Жало у нее есть специальное между грудей, называется - сосало. Оно у всякого вампира…
Такого не могла вынести честная душа Манефы Ангелиссы! Выхватила у Исаака Ангела свою моську, доведенную им до полуобморока, сунула любимицу рабу Иконому. Сначала примитивно махала ладонями на спорщиков - ш-ш! - затем выбежала с горничными куда-то в главный вестибюль. Там другая была у ней забота - поджидать неизвестно куда пропавшего земляка, акрита, то есть рыцаря Ласкаря…
А Никита ощутил необходимость ехать восвояси. Однокашник его Мисси сладко почивал, положив голову прямо на блюда с яствами.
- Вставай! - стал теребить его Акоминат. - Хозяйку-то, ей-Богу, как жалко! Никто ее и не слушает…
- И-и! - со стоном ответил заспанный Мисси, поворачивая голову, потому что шея затекла. - Наивный ты историк, Акоминат! Протестовать против вольных разговоров это ее маска, понимаешь? Так и безопаснее, во всяком случае… А сама любопытна свыше всякой меры, она и ужины свои для этого устраивает. Ой, не говори ничего, не возражай! Дай поспать бедному человеку!
И точно, Манефа вскорости же вернулась, умиротворенная, ведя за собой худого мужчину, тараканьи усы, бородка и седенький хохолок которого были взъерошены, точно ершик для промывания бутылок.
- Да что ж это за вертеп зла и беззакония, эта пресловутая столица ваша! - говорил он, тараща глаза. - Да если б кто у нас знал, возможно ли такое…
Манефа старалась его успокоить, взяв собачку из рук Иконома, сделала ему знак, и почтенный раб-домоправитель с поклоном поднес акриту заздравную чашу. Доблестный пафлагонец осушил ее одним духом, вытер усы тыльной стороной руки и закричал так, что заколебались язычки свечей:
- Да пропади все это пропадом, пропади, пропади, пропади!
Окончательно сраженная Манефа захлопотала, стараясь отвлечь его угощениями или уговорить идти отдыхать в покои. Но акрит с рыцарской прямотой обратился к рыжему Исааку Ангелу, различая в нем начальника:
- Ведь я раздал все деньги, каждому стряпчему, даже сторожу в гардеробе что-нибудь дал… Но я не продвинулся ни на один шаг в розыске, понимаете?
- А что вы разыскиваете? - с интересом спросил Исаак Ангел.
- Пиратов…
- Пиратов? - изумился глава рода.
- Да, да, знаете, пиратов.
- Пиратов! - вновь оживились пирующие. - Он ищет пиратов! Вот умора!
- Что же вы смеетесь, дьяволы! - В отчаянии акрит отодвинул стол, блюда и кубки попадали, разливаясь. - Вольно вам здесь смеяться! А там, может быть, ее, голубушку нашу, самую чистую, самую бесценную, там ее мучат и терзают!
И так как все обратились к своим разговорам, утратив к нему всякий интерес, Ласкарь пришел в совершенное отчаяние. Схватился за седые волосы и раскачивался из стороны в сторону.
Акоминату было ужасно жаль его. Видно было, что, не в пример этим великосветским шутам, он искренне страдал за пропавшую девушку. Но как ему помочь? Благородный кандидат (так назывался всякий, который оканчивал философскую школу) слишком мало знал современные порядки и то успел увидеть и понять, как обветшало все в великой империи! На ум шли строки Гомера:
Будет некогда день, и низвергнется гордая Троя,
С нею вместе Приам и народ копьеносца Приама!
Но вслух он ничего не сказал. Во-первых, элементарно боялся, во-вторых, хоть для этих неумеренно веселящихся эвпатридов греческий язык и был родным, но древнего диалекта Гомера они не понимали.
Зато Исаак Ангел снова отличился. Он загнал Манефину моську совсем под стулья. Бедная собака пыталась грызть носок его парчового сапога. И тогда ответственный глава рода, всем на изумление, сам опустился на четвереньки и укусил собаку.
Моська закатилась в припадочном лае. Пирующие в восторге хлопали в ладоши. Манефа сама пребывала в истерике, кричала Иконому:
- Скорей, скорей! Чего стоишь, как пень дубовый? Скорее скотского врача, врача скорее!
11
Ночь текла. Светильники и лампы догорали. Девушки поднялись в гинекей - женские покои особняка, хотя какой дом в столице мог считаться более женским, чем особняк вдовы Манефы.
- Говори же, Ира! - пригласила Теотоки подругу располагаться на низкой тахте. - Просто жажду чего-нибудь услышать о праведнике из Львиного рва. Просто сгораю, как вот этот уголь!
В медном тазу переливались, пыхали жаром принесенные в покой уголья из печи. Очагов у них в жилых комнатах не было, камин есть порождение угрюмой Европы.
Ира грела слабые ручки, куталась в шерстяной плат.
- Да, да, Токи… Он, наверное, стоит того, чтоб из-за него сгореть. Василисса утверждает, что последний такой на памяти мужественный красавец был пленный варяг, проданный на аукционе года три тому назад.
- Ну, опиши же его… Каков он хоть на внешность?
- Знаешь во дворце Вуколеон мраморные истуканы? Там собраны все изображения когда-либо царствовавших императоров.
- Ира, я не бывала во дворцах… Ты забываешь, что туда мне ход заказан, я же дочь казненного за измену.
- А я дочь опального принца, но все же бываю во дворцах, даже в свите высочайшей числюсь… Ну, не в этом же, конечно, дело. Так, говорят, наш новооткрывшийся праведник - точный слепок бюста императора Антонина Пия, один педагог объяснял. Овальное, благородных очертаний лицо с насмешливым прищуром. Но бородка, бородка, Токи! Будто он не бреется, а срезает ее ножницами каждый день.
- О, подружка, уж не в мужской ли цирюльне ты подрядилась работать?
- Да уж не по канату в цирке хожу! - парировала ее гостья.
- Не будем ссориться, - улыбнулась племянница Манефы, и стало видно, что зубки у нее черные от сластей, как у всех женщин Востока. - Рассказывай, рассказывай еще про этого пророка!
- Да он ничего и не пророчествовал, он все больше молчал. Но, несмотря на это, он удивителен! Главное - глаза, такие не забываются никогда…
- Уж не влюбилась ли ты, смотри, подружка!
Разговор грозил пересечь недозволенную черту, поэтому приятельницы предпочли приняться за цукаты. Теотоки улыбалась: какая эта Ира малютка, все у нее маленькое, игрушечное - пальчики, плечики, локотки, завитки… И все как настоящее, восторгался ее отец, принц Андроник, который сам был огромен, как скала. И в этом миниатюрном создании кипели великанские страсти!
От жаровни с углями стало уже так тепло, что Ира отбросила шерстяной плат, расправила юбку, чтобы выпростать босые ножки.
- Ах! - печалилась она. - Надоели эти роскошные будни в столице. Уехать бы в Пафлагонию к отцу, там бы побыть, что ли, пастушкою в лугах, да мать не велит. Завидую тебе. Токи, ты хоть отдушину имеешь, такую, как цирк. Хоть в маске, а выступаешь!
- Это же моя вторая родина, цирк! Когда родителей моих схватили, хитроумная Манефа, словно Моисея, отнесла меня туда в корзинке… Тупые сикофанты там не догадались меня искать, и выросла я за кулисами, меж дрессировщиков и канатоходцев.
- Как же, как же ты сама стала ходить по канату?
- А приютила меня наездница Фамарь, которая за милосердие носит прозвище Мать циркачей. Когда я подросла, Фамарь велела: выбирай себе какое-нибудь ремесло, и я выбрала ходить по канату. Это благородно и индивидуально, без массовки.
- Ах, - не переставала восхищаться Ира, даже закатывала сильно раскрашенные глаза. - Моя бы матушка услышала такое!
- Да, - увлекалась Теотоки. - С годами жестокий Мануил сменил гнев на милость. Скончался и Манефин супруг, который был тоже - ого-го! - более мануиловец, чем сам царь. И вот я живу здесь…
Огромный хохлатый попугай с носом словно щипцы для разгрызания орехов завозился в клетке и заорал:
- Напр-раво кр-ругом! Ать-два!
- Это что за чудовище такое? - Ира чуть не выронила цукаты. - Откуда он у тебя взялся? А где же твоя симпатичная обезьянка Пифик?
- А бедного Пифика крысы съели…
- Как крысы?
- Так. Прошлой весной в половодье нас так затопило, что мы все бросили, переехали в деревню. А Пифика взять забыли, и его крысы съели, одни косточки остались… Крысы вышли из подземелий!
- Боже! - Ира взялась за накарминенные щеки. - А попугай?
- А попугая, чтоб я утешилась, прислал мне мой нареченный жених. Как его прозывают, скажи, умная птица?
- Пр-ревосходительнейший, гр-ромоподобнейший ар-рмии доместик Вр-рана Комнин! - отрапортовал попугай и получил свой цукат.
Тут появился громоздкий, хотя совсем еще юный евнух. Он заменил таз с угольями, и горячий воздух овеял девушек. Со знанием дела он взял павлинье опахало и принялся обмахивать собеседниц.
- А это и есть твой новый раб с экзотическим именем Фиалка? Видишь, Токи, как давно я у тебя не была, как говорит твоя почтенная Манефа - сто лет!
- Ты угадала, это и есть мой добрый гном Фиалка. Его тоже подарил мой будущий супруг доместик Врана. Он хочет, чтобы я была окружена всем от него - вещами, птицами, слугами. Мне это приятно. Теперь о прозвище "гном", то есть знаток. Это потому, что он в доме один читает книги из дедовой библиотеки. А Фиалка потому, что обучен выращивать цветы в домашней теплице, и теперь у нас фиалки круглый год. Я прикажу отправить их с тобой.
- А ты не опасаешься, что твой премудрый гном служит у стражей уха?
- Я знаю, Ира, теперь такое поветрие идет в Византии, все боятся своих слуг, видят в них доносчиков. Я не из тех, мне и бояться нечего, я не веду политических разговоров. Вот мои горничные - Хриса, рыженькая, вот Бьянка, генуэзка, ты их знаешь, они служат мне с детства. Что же касается Фиалки, у него попросту вырезан язык.
- Как язык?
- Он куплен в школе евнухов в Каире, там их уродуют с младенчества, вырезают также и язычок… Да и зачем болтливый раб доброму?
Она подозвала Фиалку, поставила перед собой на колени и перламутровым веером несколько раз ударила по лбу.
- Вот ему, вот… Если что против меня затеет, я ему голову эту глупую снесу!
Гном ловил пальцы госпожи и пытался их целовать. Из-за обширной пазухи извлек коробку с принадлежностями, склонился ниц к самым ножкам хозяйки и раболепно полировал ногти, видные в прорези сандалий.
- Счастливая ты, Токи! - вздохнула ее подруга. - Никого не боишься, делаешь, что хочешь. Не могу только понять, как решилась ты идти замуж за этого старца Врану!
- Ну, какой уж он старец!
- Да ему же семьдесят лет…
- Ну и не семьдесят… Да и чего ж тут дурного? Ты просто глупышка, Ира, раз так рассуждаешь. Он давно уж вдовец, у него два старших сына в генеральском чине. А твой Ангелочек лучше, что ли? Пальцем в него ткни, он рассыплется… А тот варвар из суздальских лесов, тот русский князь, за которого прочили меня?
Сделала знак и, чтобы занять праздные уста, горничные подали вазочки с медом и соломинки к нему.
- Конечно, предвидя безрадостную жизнь, которая нам с тобой предстоит после замужества, ты читала, конечно, Домострой? Просто необходимо и справедливо наверстывать ее сейчас. Скажи, подружка, у тебя поклонники есть? А вот у меня даже пират один завелся, настоящий, пузатый, одноглазый, да как воспитан, не скажешь, что разбойник!
И покачала пальцем, унизанным перстеньками, перед носиком любопытствующей принцессы, на котором веснушки были тщательно замазаны.
- Но, Ира! Это поклонники, а не любовники. Мужу своему я достанусь девственницей, это как закон…
- Кстати, а что ж мы не танцуем? - спросила Ира, возможно, для того, чтобы все-таки отвести в сторону опасный разговор. - Ты же обещала мне показать новый кордак?