Между тем эта интрига, едва возникнув, была уже приостановлена на полном ходу! Зоркий лейб-медик, бывший всегда настороже, успел открыть подземную мину, которую подводили под его друга, хотя тот об этом ничего не подозревал. Взвесив в уме вероятность успеха у обеих партий, Лесток счел более благоразумным не подвергать себя риску поражения и осторожно, втихомолку, отошел в сторону, заметая за собою следы. Кладя себе в карман последние французские червонцы, он уже подумывал о том, где бы ему найти теперь менее компрометирующие источники доходов. И только принцесса Цербстская, вовлеченная в борьбу Мардефельдом, продолжала волноваться и осаждала Елизавету увещаниями и мольбами, которые выводили императрицу из себя и заставляли ее желать, чтоб всей этой истории был положен скорее конец.
А подкоп быстро подвигался вперед и был почти закончен. Наконец в июне, видя нетерпение государыни, противники Шетарди решили, что наступила подходящая минута для нападения, и взорвали свою мину.
VII. Катастрофа
Еще во время пребывания Шетарди во Франции Бестужев старался проникнуть в тайны его переписки с Лестоком и обратился с наивною просьбою к Фридриху перехватывать в Берлине письма обоих друзей. Король, со свойственной ему колкостью, не замедлил ответить ему отказом: переписываются ли Шетарди с согласия императрицы? Если да, то иностранный монарх не может вмешиваться в это дело; если нет, то вице-канцлер имеет достаточно власти, чтобы принять против их переписки свои меры. Впоследствии Бестужеву удалось разыскать у себя в канцеляриях писца, который довольно искусно расшифровывал иностранный текст. Это был немецкий еврей - по фамилии Гольдбах. И за последние месяцы вице-канцлер ежедневно представлял императрице отрывки из переписки маркиза, очень умело выбранные и подчеркнутые: длинные страницы в русском переводе, часто неточном и искажающем подлинник, а рядом дословные цитаты на французском языке, которые особенно привлекали внимание Елизаветы. Бледная от гнева, она читала, "что никогда нельзя рассчитывать ни на благодарность, ни на внимание столь рассеянной принцессы", и что, вследствие "ее тщеславия, легкомыслия, ее прискорбного поведения, слабости и опрометчивости, - с ней невозможен серьезный разговор".
В переписке любого другого посла Гольдбах и его начальник могли бы, конечно, сделать такие же находки. Вейч, например, писал в апреле 1743 года: Her Imperial Majesty's attachement to her pleasures and her neglect of all foreign concern make affairs move very slow". А Мардефельд, как мы это видели, при случае высказывался еще откровеннее. Но указывая на то, что он родился подданным прусского короля, Гольдбах отказывался расшифровывать переписку Мардефельда, а для того, чтоб не копаться в депешах английских дипломатов, Бестужев имел собственные, весьма веские основания. Елизавета, правда, могла бы заподозрить точность расшифрованных отрывков, которые ей показывали. Но маркиз уже надоел ей, особенно с тех пор, как появился Тироули. Самая легенда о том, что он возвел ее на престол, начинала раздражать ее: она теперь не нуждалась в подобных легендах, находя, что ее положение императрицы достаточно упрочилось и без них. Несколько лет спустя она наивно выдала это чувство недоброжелательства по отношению к Шетарди в разговоре с Иваном Шуваловым, неосторожно упомянувшим о роли французского дипломата в государственном перевороте 25 ноября. "Что ты болтаешь? - перебила его невольно Елизавета - я уважала Шетарди, пока он был честным человеком, но он стал шельмой по отношению ко мне, и я обязана империей только Богу, моему рождению и любви моих подданных". Шетарди - это было ее прошлое, прошлое, которое она охотно забывала теперь, особенно когда говорила с Тироули. На балу, в последних числах мая, протанцевав менуэт, она перешла через всю залу, чтоб подойти к любезному и блестящему англичанину. Но не успела она сказать с ним и двух слов, как маркиз с умильным, но самодовольным лицом, бросился к ней, чтоб вмешаться в разговор. Она сейчас же круто повернулась, удалилась в свои покои и уже больше не показывалась на балу. И на следующий день Бестужев нашел ее вполне расположенной к тому, чтобы выслушать его инсинуации. Она не могла более выносить ни Шетарди, ни принцессу Цербстскую. Но как отделаться от этих назойливых людей? Вице-канцлер повторил ей тогда в десятый раз то, что говорил и прежде: маркиз ничто; он не занимает никакого официального положения, не имеет звания посла. Он, как частное лицо, пользуется высокомилостивым гостеприимством Елизаветы и злоупотребляет им, чтоб злословить про ее священную особу и заводить преступные интриги с принцессой Цербстской. Такая неблагодарность и наглость заслуживает наказания, и дерзкий иностранец должен быть выслан из России. Но Елизавета колебалась. Воспоминания о часах, пережитых ею с маркизом у Троицы, уже изгладились из ее сердца, и она была готова доказать это Шетарди. Но поссориться с Францией после того, как она бросила вызов Австрии, и оскорбить один за другим два первые двора Европы - это было делом серьезным. Но тут подвернулся Тироули, чтобы успокоить ее. Разве он, с его великолепной самоуверенностью и громкою речью, в которой имя Англии звучало в его устах так гордо, не сумеет ее оберечь?.. Тогда она предоставила Бестужеву свободу действий, а сама, следуя неизменной привычке удаляться, приняв важное решение, из Москвы, отправилась в тот самый монастырь, где когда-то подарила счастье очаровательному французу, и куда возвращалась теперь, чтоб дать свершиться его падению.
Из предосторожности она взяла с собою Лестока, Брюммера и всех их русских друзей - бывших на жаловании у Шетарди - Румянцова с женой и Трубецкого. Она приказала также великому князю и обеим принцессам Цербстским немедленно к ней присоединиться. Это происходило 28 мая 1744 г. Три дня спустя великий князь объявил маркизу, что отправляется в Троицкую лавру, и предупредил его, что проедет мимо его дома в девять часов вечера. В указанный час он появился на улице, сопровождая верхом коляску, в которой сидели принцессы. Шетарди бросился за ними и когда, обменявшись с ними шепотом несколькими словами, он вернулся домой, то секретарь его был поражен его задумчивым и угнетенным видом. Предупредили ли они его о грозившей ему опасности? Возможно, что да. Елизавета доверилась, правда, пока только одному Воронцову, а он продолжал выказывать Шетарди большую дружбу, хотя, подражая Лестоку, втихомолку поддерживал Бестужева. Но в эту минуту все предчувствовали близость неизбежной катастрофы; принцесса Цербстская сознавала, что ее положение и счастье ее дочери очень непрочны, и между нею и Шетарди, как между более или менее добровольными и сознательными участниками одной и той же интриги, естественно, мог произойти обмен мыслей по поводу общей опасности и возможных средств к спасению.
Для маркиза этих средств не существовало. В Троицкой лавре после бурного объяснения с Елизаветой, принцессе Цербстской удалось если и не оправдать свое поведение, то по крайней мере доказать полную невиновность дочери. В Москве же пять дней прошли без всякой перемены; но 6 (17) июня между пятью и шестью часами утра маркиза внезапно разбудили, и в комнату рядом с его спальней вошло несколько чиновников, офицеров и солдат; Шетарди побледнел, увидев во главе их страшного Ушакова. Секретарь Иностранной Коллегии Курбатов держал в руке большой красный портфель и торжественно вынул из него бумаги. Здесь было прежде всего объявление, в котором пространно перечислялись все провинности иностранного дипломата: его слова о необходимости подкупать светские и духовные лица, чтобы добиться отставки министерства; его оскорбительные выражения о священной особе ее императорского величества и т.д. Затем следовали выдержки из его перехваченных депеш, устанавливающие его виновность; и наконец, приказ императрицы, - в котором ему предписывалось выехать из Москвы в двадцать четыре часа… В приказе приводился пример принца Селимара (princ Celimar) (sic) и подчеркивалось, что императрица оказывает ему особую милость, не подвергая его "тягчайшему наказанию". И в первую минуту ошеломленный маркиз почувствовал именно только благодарность за эту оказываемую ему "милость". Присутствие Ушакова и известные ему прецеденты могли немало его напугать. Ему не пришло в голову указать на свое звание посла, которое он так безумно отказывался до сих пор оформить. Он совершенно растерялся и чуть ли не стал оправдывать меры, принятые против него русским правительством: "У меня есть верительные грамоты, - сказал он, - но я был достаточно долго послом, чтобы понимать, что теперь они не имеют цены". Он только слабо пытался оспаривать точность цитат, на которые ссылалось обвинение.
- У вас должны были сохраниться черновики, - возразили ему, - мы установим подлинность текста. Впрочем, вот оригиналы.
И ему показали некоторые из его последних депеш.
Тогда, инстинктивно прикрыв рукою уличавшие его бумаги, он не стал больше настаивать на своей невиновности. По пути к границе, который совершал под конвоем шести гренадер и офицера, его ждали новые неожиданности, обычные для всех сосланных в России. В Новгороде он получил приказ вернуть портрет императрицы. Вы помните эту табакерку с украшавшим ее портретом Елизаветы, и обстоятельства, при которых она была подарена Шетарди. Маркиз, делая непростительную ошибку, стал сопротивляться, говоря, что расстанется с драгоценным для него изображением лишь по получении собственноручного приказа от государыни. На это последовал ответ Бестужева, присланный с курьером: "Он (Шетарди) в нынешнем его состоянии уже недостоин того, чтобы за собственным Ее Императорского Величества подписанием указу требовать мог… И буде он портрета не отдаст… при самовольном его упрямстве и ослушании с ним, яко с простым арестантом поступлено и он на дороге задержан будет". Бывший посланник все-таки не сдался и продолжал отчаянно отбиваться, чтобы избежать неизбежного. Он даже решился написать принцессе Цербстской, хотя, казалось бы, должен был испытать на себе силу ее влияния! Бедняга все еще сохранял какие-то иллюзии: может быть, императрица не знает того, что с ним случилось. В своем ослеплении несчастный изгнанник дошел даже до такого нелепого предположения! Требуя от него портрет, который она ему подарила, Бестужев - думал он - расставляет ему западню. Он хочет уверить государыню, что ее бывший спутник по богомолью пренебрегает ее прекрасным подарком и сам отсылает его. Новый приказ от вице-канцлера: отнять портрет силой, если маркиз не отдаст его добровольно. Тогда Шетарди совершенно потерял голову. Незадолго до того он решил передать портрет в руки конвоирующего его офицера, и теперь пришел к убеждению, что его догадки не обманули его. Письма и депеши, начиная с этой минуты, он стал отправлять в Москву и в Версаль, напоминают какой-то бред. "Бестужев, - писал он, - действовал без ведома императрицы и, желая скрыть от нее свои преступления, он, конечно, приложит все старания, чтобы его жертва исчезла. Но он увидит, как французы умеют защищать свою жизнь и честь". Бывший посланник имел при себе и прежде пять пар пистолетов. Теперь он приобрел тайно еще двенадцать ружей "с полной амуницией пороха, дроби и пуль" и, вооружив ими своих шестнадцать лакеев, приготовился к правильной осаде.
Но всем этим он достиг лишь того, что Версальский двор, которому, в силу обстоятельств, пришлось бы и без того его осудить, теперь мог сделать это по совести. Поведение маркиза вызвало во Франции единодушное негодование: все признали, что он поступил, как безумный: наделав массу неосторожностей и ошибок, он еще осложнял свое положение неприличными выходками! Король в очень строгом письме приказал ему немедленно возвратиться во Францию, не появляться в Париже и представить свои объяснения в Версале, если только маркиз имел что сказать в оправдание. В то же время были посланы д'Аллиону верительная грамота и новые инструкции, которые признавали законность высылки маркиза из России. Верительная грамота была обращена к Императрице, и в инструкциях поведение бывшего посла осуждалось беспощадно.
Как это всегда бывает в подобных случаях, весь мир, казалось, объединился теперь, чтобы добить поверженного врага Бестужева. Мориц Саксонский гостил когда-то у маркиза в Москве. Возможно, что Шетарди не сумел тогда услужить личному честолюбию графа. Но теперь Мориц, боясь, чтобы тень неудовольствия, которое маркиз вызвал против себя в России, не пала на него, счел нужным написать д'Аллиону, чтобы себя обелить. "Je vous avourai maime, - прибавлял знаменитый воин со своим легендарным правописанием, - que je tes embarrasses quelque fois de me trouver ches luy" ("Признаюсь даже, что я иногда стеснялся тем, что жил у него").
Однако маркиз, несомненно сам во многом виноватый, имел все-таки и сообщников. Ему было нетрудно указать на некоторых из них даже в Версале, что он и не преминул сделать в своей оправдательной записке. Он продолжал в ней, правда, завираться, утверждая, что было невозможно расшифровать его депеши, и требовал, чтобы посадили в Бастилию его первого секретаря Дюпре. Секретарь, женившись в России на девушке - француженке по отцу и калмычке по матери, действительно внушал некоторые подозрения, но его пришлось отпустить, так как никаких улик против него не было. Ссылка Шетарди на безволие и непоследовательность Елизаветы, как на причину постигшей его неудачи, произвела больше впечатления. И, наконец, весь характер его посольства и те иллюзии, которые в свое время разделяли вместе с ним очень высокопоставленные лица во Франции, были тоже признаны смягчающими его вину обстоятельствами.
Что касается этих иллюзий, то они еще даже не исчезли - по крайней мере у самого бывшего посла. В допросе, которому был подвергнут Лесток после своего падения, я нашел упоминание о табакерке, присланной лейб-медику маркизом уже после его высылки из России и предназначенной для Елизаветы? Разумеется, Лесток остерегся исполнить данное ему поручение.
Сосланный в свое имение в Лимузене, Шетарди держал себя там, как человек, лишь временно находящийся в опале; и события показали вскоре, что он не ошибался: не прошло и восьми месяцев, как маркиз вновь поступил на службу в армию. Но он очень жалел о своей бывшей карьере, и ему так хотелось к ней вернуться, что в 1749 году даже пришла - по обыкновению - неудачная мысль просить покровительства Фридриха II. Встретив со стороны прусского короля решительный отказ, он обратился к помощи других лиц, добился того, что его назначили послом в Турин и сейчас ж заставил Версальский двор раскаяться в своей уступчивости. Маркиз слишком сблизился в Турине с графиней Сен-Жермен, любовницей сардинского короля и наделал много долгов, доказав бесповоротно, что его темперамент не годится для дипломата. Тогда он возвратился опять в армию, принимал участие в Семилетней войне и скончался в 1758 году комендантом в Ганау.
Теперь я перейду к рассказу о том, что сделал д'Аллион с тяжелым наследием, доставшимся ему от Шетарди, по воле Версальского двора. Прежде всего я должен признать, что из всех лиц, на которых Франция могла остановить свой выбор после пережитого ею унижения, д'Аллион был безусловно худшим и словно нарочно созданным для того, чтобы довершить разрыв между обеими державами: предотвратить этот разрыв мог бы только дипломат большого таланта. Впрочем, может быть, этот печальный конец - если его считать печальным - был все равно неизбежен: агентам Фридриха пришлось в скором времени разделить горькую участь французов, хотя они далеко не подражали этим последним в их заблуждениях и ошибках. Франция, конечно, не сумела разыграть своей игры. Положим, ей были сданы плохие карты, а ее партнеры были очень искусны и в передергиваниях и в подтасовке. Но все-таки она могла выйти из сражения если не победительницей, то во всяком случае с честью. А она не сумела этого сделать.
Глава вторая
Разрыв с Францией и Пруссией. Австрийский союз
I. Вмешательство Австрии