– Дрыхнет, – сказал, грубо бросая руку. – Врач ему какое-то усыпляющее дал. Не боись, не подохнет… Это хорошие люди умирают, а всякая сволочь живет долго.
– Вот такая жизнь, – философски заметил охранник. – Сегодня ты на ней, завтра она на тебе. Вчера вся страна кричала: "Да здравствует товарищ Берия!", а сегодня: "Врага народа – к стенке!" От сумы да от тюрьмы не зарекайся…
– А ты работай честно, и не будет тебе ни сумы, ни тюрьмы, – оборвал его майор. – Пошли, в шахматы поиграем…
Стукнула дверь, тюремщики ушли. Берия сел на койке, изо всех сил ударил кулаком по краю. Вся страна? Врете! Не вся… Те, кого обманули, не в счет. И те, кого не обманешь, тоже. И я еще не умер, батоно Иосиф. Мы еще поборемся…
Лялин переулок. 24 часа
Генерал пришел поздно, мрачный и пьяный. Маша никогда не видела его таким. Николай кивнул: все, мол, понятно, – велел сварить кофе и повел товарища в ванную. Через десять минут оба сидели в гостиной. Генерал пил чашку за чашкой и тихо, яростно что-то шептал.
– Можете вслух, Сергей Владимирович, – сказала подливавшая кофе Маша. – Я в войну в госпитале работала санитаркой, всякого наслушалась.
Почему-то именно это немного успокоило генерала.
– Нет уж, Машенька, спасибо, ругаться по-матерному при женщинах я пока не способен. Вы уж простите за свинский вид. Мы сегодня отмечали удачное окончание пленума: сперва у себя в контрразведке, а потом с Ренатом.
Генерал Кудрявцев никогда не говорил Маше, где он работает. Да, что-то в последние дни случилось такое, что этот опытнейший человек забыл обо всех своих привычках.
– Слышал пленум? – спросил Николай.
– В зале сидел. А Ренат еще и добыл стенограмму. Потом почитаешь.
– Ну и как?
– Без неожиданностей. Все по варианту "крест". Единодушное осуждение дорогих товарищей, с соответствующей лексикой, и все такое прочее.
Маша застыла, прижав кулак к груди. В последнее время ее посвящали во многие разработки. Она чувствовала, это неспроста, но по старой конспиративной привычке помалкивала: время придет, все скажут. Еще десять дней назад они просчитали два варианта проведения пленума: "Свеча" и "Крест". Как будут себя вести лидеры государства на пленуме, если Берия жив, и как – если мертв. Слово "крест" означало, что отныне в церкви раба Божьего Лаврентия следует поминать за упокой.
– Ты уверен? – спросил Николай. – А как же тот, в бункере?
– Ни в чем я не уверен. Хрущев мог и обмануть всех. Была у меня все же надежда на Молотова или Ворошилова. Старики упрямы. Маленков делает то, что должен, а эти могли потребовать чего угодно. Но не потребовали. Бог им судья. С Лаврентием все по-прежнему непонятно, но важно другое. Эти дураки столько говорили о партии, что я смог точно просчитать будущий государственный строй.
– И какие ужасы ты там насчитал?
– Лаврентий все же безнадежный идеалист. Он думал, если эти возьмут власть, у нас снова наступят двадцатые годы. А на самом деле, хлопцы, все намного хуже.
– Что же может быть хуже двадцатых годов?
– Они получили власть, но какую! Власть без ответственности. Партия руководит, а отвечают те, кто работает. Вся сталинская кадровая политика псу под хвост. По мере того, как сталинские кадры будут уходить, страна станет все больше превращаться в ящик с тухлятиной. Кончится тем, что все раскрадут и разбегутся. А вы думаете, я водку жрал из-за Лаврентия? За него я бы глотки зубами рвал. Вот только и этого не потребуется. Эти ублюдки сами себя накажут так, как никто не сумеет. Пусть живут, живут как можно дольше, все видят, все понимают. Страну жалко! Такое дело загубили, уроды…
– Так! – Ситников встал и прошелся по комнате. – По тому, как ты предаешься истерике, я понял: все, что надо, уже сделано. Документы где? Все там же? В институте?
– Их уже давно там нет. Документы пошли по цепочке. Где они, я не знаю. Если меня арестуют, их передадут дальше, так, чтобы тот, кого я мог бы выдать, тоже не знал. А без документов даже Лаврентий, с его головой, ничего не сможет рассказать, там такие дебри… Про деньги он ничего толком не знает, не он все это разрабатывал, это мимо него шло, через финансовое управление Мингосконтроля. В общем, финансирование нам обеспечено, и обеспечено тем надежнее, чем больший бардак они разведут в стране. В научных документах он понимает еще меньше, он все же организатор, а не ученый. Ну, а режим секретности замкнут не на структуры, а на конкретных людей.
– Так. Что с людьми? – спросил Ситников.
– Людей, которых предположительно будут выдавать Лаврентий и Богдан, если они еще живы и не выдержат допросов, я тоже увел. Хуже с нелегалами на Западе, но тут уж как судьба… Остаемся только мы с Машей и еще кое-кто в МВД. Нам уходить нельзя. Надеюсь, Лаврентий сумеет о нас промолчать. Машенька, с супругом вам придется пока расстаться. Этот кобель, – генерал лукаво взглянул на Николая, – вас бросил. Это в какой-то мере вас прикроет – в случае чего, валите все на мужа. Вы останетесь хозяйкой явки, как и предполагалось изначально.
Маша кивнула. Они познакомились с Берией в сентябре сорок первого года, когда, на случай сдачи Москвы, нарком готовил в городе нелегальную сеть. Тогда-то ей и подселили в качестве квартиранта Николая, давнего и проверенного негласного сотрудника НКВД. Подселение оказалось, надо сказать, на редкость удачным, свидетельством чему был пятилетний сын.
– С Валерой вам тоже придется пока расстаться, – между тем говорил генерал. – Всякое может случиться. Эти люди на многое способны, и мне бы не хотелось, чтобы мальчика пытали на ваших глазах. Ваш мерзавец муж забрал ребенка с собой, через день после его ухода подайте соответствующее заявление в отделение милиции. Мальчика завтра передадите Ренату. Если все будет благополучно, месяцев через шесть получите свое семейство обратно, – он подмигнул Ситникову. – Нагуляешься – на всю оставшуюся жизнь.
– Это все и без тебя понятно, – фыркнул Николай. – А что делать-то будем?
Генерал пожал плечами:
– То, что собирались делать в сорок первом. Негласная работа при фашистском режиме. Придется, правда, обходиться без опоры на правительственные структуры – ну да ладно, справимся. Хозяйство Лаврентия – государство в государстве, в одном атомном проекте можно вторую КПСС законспирировать. Нам нужна политическая разведка, внутренняя и внешняя, силовые структуры, агенты, все это придется создавать. Но время есть – чего-чего, а времени у нас теперь достаточно. Мы можем умереть от старости, так и не дожив до следующего государственного переворота.
– Тогда ради чего все? – мрачно спросил Николай.
– Страна-то осталась! Социалистическая, капиталистическая, но эта шестая часть суши должна существовать. А если за новой властью стоят те, о ком я думаю, они сделают все, чтобы страны тут не было вообще. Как они действуют, мы примерно знаем, почерк вполне понятный. Соответственно станем действовать и мы.
– Как именно? – Николай косился испытующе, но момент слабости уже прошел, это снова был прежний Ситников, секретный сотрудник госбезопасности с двадцатилетним стажем.
– Для начала поможем этой кодле перегрызться между собой. Там, в верхушке, есть приличные люди, попробуем расчистить им дорогу. Ну и, естественно, направление номер один – контрразведка. Ни Ренату, ни остальным в управлении охраны больше делать нечего. На его место метят аж двое хрущевских прихлебателей, пусть его и забирают, а им надо уходить.
– Куда?
– На передний край. Где сейчас будет горячее всего? В нынешние времена самую бурную деятельность наши зарубежные друзья развернут на ниве "антисоветской агитации и пропаганды", будут ломать идеологию. Вот туда и двинем, инакомыслящих отслеживать. Да и конспирироваться там удобнее всего. Тружеников 58–10 у нас традиционно держат за бездельников и фуфлогонов, а посему воли там много, контроля никакого… Туда пусть и идут. А тебе, Коленька, еще одна задача. В Москве появился высококлассный специалист психологической войны. Он может локализоваться в разведке, а может в Союзе писателей. Так вот и посмотри, кто среди ваших тружеников пера раньше работал в разведке. Как это делается, объяснить?
– Без благотворителей обойдусь, – буркнул Ситников.
– Не обижайся, это я для порядка спросил. Итак, ребята, уходим под воду. Никаких активных действий, присматриваемся, подбираем верных людей, и все на этом. Ничего, мы еще поборемся…
Глава 6
Дороги, которые нас выбирают
9 июля. 20 часов. Бункер штаба МВО.
Сегодня его оставили в покое. Утром заглянул врач, осведомился о самочувствии, бегло осмотрел и ушел, велев, если что, вызывать охрану. Один в бункере плюс по сравнению с тюрьмой – лежать можно сколько угодно, хоть целый день не вставай. Режима, считай, вообще никакого нет. И Берия пользовался этим на всю катушку.
За ночь боль ушла, осталась только горечь, пополам со смехом. Карьерист, говорите… Может, объявим конкурс претендентов на такую карьеру? Что-то не видел он особенно много желающих стать в тридцать восьмом во главе НКВД, разгребать ежовские завалы, или возглавить в сорок пятом атомный проект, или ехать в июне этого года в Германию, когда любое неверное движение могло вызвать новую войну. Или, может быть, в двадцать первом, в ЧК он делал карьеру? Брал с утра пистолет, целовал мать и думал: "Сегодня я еще один кирпичик в свою карьеру положу. Если до вечера, конечно, не шлепнут…"
…А с ЧК ему не иначе как Киров удружил, хотя и не признавался в этом. Когда Лаврентия в двадцать первом году в очередной раз сорвали с учебы, теперь "в распоряжение АзЧК", он примчался к Кирову, бывшему тогда первым секретарем ЦК Азербайджана, возмущаться. Что же вы, Сергей Миронович, делаете, я так ждал, когда закончится эта проклятая война, так хотел учиться, или Советской России строители не нужны? Киров слушал его, посмеиваясь: а с чего ты взял, Лаврентий, будто это я тебя посоветовал Багирову? О твоих подвигах, великий разведчик, только глухой не знает. А потом посерьезнел, глянул так, что Берия сразу замолк, и сказал коротко: сейчас партии нужны чекисты. Это назначение временное, справимся с бандитами, пойдешь учиться, какие твои годы…
"Временная" работа растянулась на десять лет. Сначала его не отпускал Дзержинский, потом Менжинский запрещал даже думать об уходе из ЧК. Он писал один рапорт за другим, а ему в ответ – новое назначение, начальником ГПУ Грузии, утвержденное самим Сталиным. Тогда он принялся писать отчаянные письма Орджоникидзе, все о том же: переведите куда угодно, если не отпускаете учиться, дайте хотя бы другую работу, больше не могу…
Серго обещал помочь, Лаврентий на радостях кому-то проговорился, и пошли гулять слухи. Меркулов ему тогда такое письмо прислал: "Если то, что говорят, правда, не забудь меня. Место и должность значения не имеют". Готов был ехать с ним куда угодно, и ведь поехал бы, не пустые слова говорил. И теперь последует за ним, куда денется… Жили рядом, и умирать вместе будем.
Новую работу ему дали, причем такую, какой не ждал и о какой даже во сне бы мечтать не мог. И был он тогда чуть-чуть постарше этого молодого следователя…
…Осенью 1931 года его вызвали в Москву, к Сталину.
Сталина он видел не в первый раз. Еще работая в ГПУ Грузии, Берия организовывал его охрану и, хотя был уверен в своих людях, все равно держался рядом – на всякий случай. Что-что, а почитание старших, правителей и великих людей у кавказца в крови, а Сталин для молодых грузинских коммунистов был величайшим на земле человеком. Говорили о вожде разное, но Лаврентий, оказываясь по долгу службы рядом, ощущал его величину и мощь, все это отзывалось и в нем, и в других душевным подъемом. Впрочем, разное говорили и о самом Берии, называли сталинской шавкой, доносчиком – а уж про себя-то он точно знал, кто он такой, что и ради чего делает. Поэтому и дурным словам про Сталина он не верил…
Сталин, Киров, Орджоникидзе – эти люди поразили воображение, едва он с ними встретился. Ему, тогда двадцатидвухлетнему, тридцатипятилетние Киров и Серго казались ужасно взрослыми, не говоря уже о Сталине, которому шел пятый десяток. И они были другими, словно выкованными из железа и, как казалось, не знали жалости и сомнений. Лишь значительно позже он понял, что это не так – знали они и то, и другое, просто это была другая жалость и другие сомнения. Он пытался стать таким же, но не удавалось, не было в нем остроты и стальной непреклонности. Жалко было запутавшихся, не понимающих их великих планов людей, и он пытался меньше стрелять и больше разговаривать. Иногда получалось, чаще все же приходилось стрелять. Зато доносов по поводу "заигрывания с врагами" на него писали столько… На него и вообще писали рекордное количество доносов, спасало только заступничество Кирова и Орджоникидзе.
Он вспомнил двадцать четвертый год, меньшевистское восстание, глупое и безнадежное. Одного за одним Берия допрашивал его лидеров, пытаясь понять, чего им надо, на что они надеялись. Не могли они взять власть такими силами, но почему умные и опытные люди, старые революционеры этого не понимали, оставалось неясным.
– Чего тут неясного? – фыркал председатель грузинского ГПУ Кванталиани. – Руководство у них сидит за границей, им на восстание выделены деньги, которые должны быть потрачены, только и всего. А дураков, чтобы бомбы кидать, навербовать нетрудно.
Берия не был юным гимназистом, отнюдь, всякое повидал, но цинизм такого подхода его все же коробил.
Один из подследственных, врач по профессии, человек умный и жестокий, в конце последнего допроса вдруг посмотрел на Лаврентия с каким-то непонятным выражением нежности и превосходства одновременно.
– Мальчик, – засмеялся он, – ну куда ты лезешь? Какой из тебя политик? Ты ведь прямой, как стрела, таких ломают свои же товарищи, даже не по злобе, а просто чтобы не пораниться. Уходи отсюда, займись чем-нибудь тихим и мирным, и будешь жить долго и счастливо…
Он не понял, к чему это было сказано, но Багиров, которому Лаврентий передал этот разговор, быстро взглянул и усмехнулся:
– Умный, однако… Как он тебя определил!
Нет, Берия не прочь был заняться чем-нибудь тихим и мирным. Он мечтал об архитектуре и любил нефтяное дело… но кто бы его отпустил! Поневоле пришлось оставаться тем, кем он был.
Не удавалось Лаврентию и преодолеть неположенно восторженное отношение к Сталину, которое тот терпеть не мог. Он старался держаться как можно официальнее. Получалось скованно и напряженно, за что сталинские домашние его не любили, привыкнув совсем к другому, товарищескому стилю отношений. Но для Берии фамильярность с великим человеком, да еще на двадцать лет старше, была недопустима. Сталин же был с ним насмешлив и сдержан, не слишком интересуясь, какое выражение лица прячет "первый чекист" Грузии под надвинутой кепкой и за стеклами пенсне.
…Но на этот раз кепку пришлось снять, и Лаврентию без привычного камуфляжа было не по себе. Тем более что беседа шла о нем, и беседа неприятная. Они с Орджоникидзе сидели у длинного стола, а вождь, по своему обыкновению, прохаживался по кабинету.
– Я слышал, ты там, в Грузии, со всеми переругался и хочешь дезертировать? – насмешливо спросил он.
Берия смолчал. За него ответил Серго:
– Именно что со всеми. Он ведь как машина, не знает ни людей, ни приличий. Если секретарь ЦК разгильдяй и бюрократ, он не смотрит, что это секретарь ЦК, он его песочит так – всему пленуму жарко. Если его начальник пьяный ломает дверь у красивой женщины, он не смотрит, что это сам председатель ГПУ Закавказья, он ему оргвыводы и докладную в Москву…
Сталин поморщился:
– О подвигах Реденса можешь мне не докладывать. Я о них узнаю первым. Вот ведь послал бог родственничка…
– И что получается? – продолжал Орджоникидзе. – А получается, Берия интриган и склочник. Мог ведь хороших людей прикрыть? Мог, но не захотел. Почему не захотел, а, Лаврентий?
– Потому что у меня есть должностные обязанности и долг коммуниста, – недовольно ответил Берия. – И то, и другое надо выполнять.
– Видишь, Коба, какой он? А теперь он со своим долгом коммуниста пишет мне письма. Жалуется – его, бедного, прорабатывают. Что бы с кем ни случилось – Берия виноват, все его интриги. Просится в другой район, на любую работу, только не в Грузии и не в ГПУ…
– Так ведь пошли мы его сегодня в другой район и на другую работу, завтра там будет то же самое, – с усмешкой в усы проговорил Сталин. – А, товарищ Берия? Будет? Или станешь покрывать разгильдяев и бюрократов? Ну что молчишь?
– Его куда ни пошли, – засмеялся Орджоникидзе. – Горбатого могила исправит.
Сталин отошел к столу, высыпал табак из двух папирос и принялся набивать трубку. Закончил, еще раз прошелся по кабинету, время от времени внимательно взглядывая на Лаврентия светло-карими, почти рыжими глазами, так, что тому стало совсем неуютно. Ну, будет тебе сейчас, товарищ Берия. Здесь тебе найдут другую работу – за Полярным кругом, начальником спецпоселения…
– Поэтому есть мнение, – после бесконечно долгой паузы продолжил Сталин, – не посылать товарища Берия на работу в другой район СССР. Все равно толку от этого не будет. Мы оставим его в Грузии. А чтобы его поменьше прорабатывали, – это слово вождь произнес с особым нажимом, – я думаю, ему лучше быть секретарем ЦК республики. Первым секретарем. Я полагаю, это единственный способ избавиться от его бесконечных жалоб, как ты думаешь, Серго?
– Я тоже так думаю, – в тон вождю ответил Орджоникидзе. – И от предложений тоже. Он меня замучил своими идеями, я устал читать его письма. Он лучше всех знает, как в Грузии надо проводить коллективизацию, как развивать сельское хозяйство. А уж на чем можно заработать деньги, он знает лучше начальника Госплана, честное слово…
– Так на чем можно заработать деньги, а, товарищ Берия? – Сталин быстро повернулся к нему, взглянул прямо в глаза.
Лаврентий, ошеломленный, приоткрыв рот, смотрел на вождя. Ничего себе, повороты судьбы!
– Ты не скромничай, говори… – усмехнулся Сталин.
Берия понимал: вопрос о его назначении решен не сию минуту, и Сталину все прекрасно известно. Конечно же, Серго рассказал ему обо всех идеях, которые Берия не скрывал от него. Но докладывать все это под рыжим кошачьим взглядом Сталина… бр-р!
А ведь надо!
– На чем угодно, кроме того, на чем их зарабатывают, – начал он, и скованность ушла, как не было. Об этом он говорил столько и с таким количеством людей, что сумел бы, кажется, и во сне повторить эти слова. – Только враг мог придумать растить в Грузии пшеницу. У нас субтропический климат, у нас растут мандарины, чай, виноград, – а тут извольте радоваться, сей зерновые. Где еще в Советском Союзе чай растет? На всю Грузию полторы тысячи гектаров мандариновых плантаций, а какие деревья – это же слезы! По сто плодов с дерева. Под чаем у нас всего двадцать тысяч гектаров. Все равно зерна с Грузии не получить, так оставьте нас в покое, и мы обеспечим цитрусовыми и чаем всю страну. А хлеб купим в России.