Принцесса Августа Тараканова, во иноцех Досифея, постриженная в московском Ивановском монастыре, где во многих летах праведной жизни своей скончалась в 1808 году и погребена в Новоспасском монастыре.
Надпись на обороте портрета, хранившегося в настоятельских кельях московского Новоспасского монастыря. Масло, холст, 10 1/2 × 7 1/2 вершков.
"Под сим камнем положено тело усопшия о Господе монахини Досифеи, обители Ивановского монастыря, подвизавшейся о Христе Иисусе в монашестве 25 лет и скончавшейся февраля 4-го 1810 года. Всего жития ее было 64 года. Боже, всели ее в вечных твоих обителях".
Надпись на надгробии из дикого камня у восточной ограды московского Новоспасского монастыря, рядом с колокольней.
На этот раз были реальные памятники – портрет, надгробие, и снова никаких документальных свидетельств. Когда и по чьему приказу привезена и пострижена, что скрывала под иноческим именем – оставалось загадкой. Клировые ведомости Ивановского монастыря инокини Досифеи вообще не упоминали.
Впрочем, даже существование портрета осталось недоказанным. Кому-то довелось его видеть, кто-то списал надпись, но в инвентарных описях монастырского имущества он не фигурировал. В ответ на настойчивые расспросы исследователей настоятели второй половины XIX века утверждали, будто в ведении монастыря портрета никогда и не числилось. А между тем очевидцы помнили.
…Две крохотные комнатенки с подслеповатыми прорезями окон. Низкие потолки. Мутно поблескивающая в полумраке изразчатая печь. Пара нехитрых стульев. Просиженное кресло. Расшатанный стол. Старенькое, набитое мелочами бюрцо. Вытертый зеленоватый войлок полов. Портрет Елизаветы Петровны на стене. Застывший на десятилетия глухой, захлестнутый тишиной мирок, в котором замкнулась жизнь.
Может быть, в слухах была своя доля правды – сначала долгий разговор наедине с Екатериной. Увещевания. Доказательства. Обещания. Скрытые угрозы. Выбора все равно не существовало. И независимо от обещаний единственной дорогой стала дорога в церковь: темный коридор, крытая лестница, грохот засова, закрывавшего входную дверь. Единственное развлечение – богослужения все с тем же попом и тем же причетником, отвечавшими враждебным молчанием на каждую попытку заговорить, бросить пару ничего не значащих слов. Для редких и ненужных бесед была настоятельница, когда получала разрешение или приказ вступить с узницей в разговор. Даже ютившаяся в каморке келейница оказалась глухонемой. Оставалось довольствоваться хорошей едой – деньги специально отпускались казначейством – и правом ждать.
Ждать смены правлений. Сочувствия. Милосердия. Простого безразличия к тому, что с годами теряло свое значение и остроту. Иногда в монастыре появлялись высокие посетители, даже члены царской семьи. На имя узницы приходили от неизвестных лиц значительные денежные суммы. Но гости исчезали, а деньги по-прежнему тратить было не на что. Границы мирка оставались неизменными – при Екатерине II, Павле I, Александре I.
И ответом становится обет молчания, который принимает неизвестная – сухощавая невысокая женщина со следами былой красоты и горделивой осанкой привыкшего повелевать человека. Молчаливая по натуре, она с годами не потеряла лишь одной особенности – панического страха перед скрипом дверей, неожиданно возникавшими в полутьме тенями. Некому войти, некого ждать, и все же… Воспоминания о ее рассказах – всего лишь плод фантазии старавшихся придать себе значительности потомков.
Она понимала – нужен конец. Ее конец. "Натуральный". Благопристойный. С соблюдением всех предположенных монашеским чином обрядов. Чтобы все встало на свои места.
Тридцать восемь лет заключения в этих же стенах жены царевича Ивана Ивановича закончились торжественным ее погребением в Вознесенском монастыре Кремля – усыпальнице всех женщин царского дома. Тридцать три года Салтычихи – похоронами в Донском монастыре, где погребали всех Салтыковых. Инокиню Досифею ждал еще более пышный обряд похорон в Новоспасском монастыре, былой усыпальнице семьи Романовых, которую они не переставали почитать и ценить. С участием всего высшего московского духовенства – пусть и заменил якобы заболевшего митрополита его викарий. Главнокомандующего Москвы, многочисленной знати – если и не приехавшей лично, то приславшей для похоронной процессии свои украшенные фамильными гербами экипажи. Погребальный "кондукт" безвестной инокини растянулся едва ли не на полверсты. Ее могила стала местом всеобщих посещений.
И невольный вопрос: непредвиденные обстоятельства или заранее задуманный и срежиссированный эффект? Чего не ждали и на что именно рассчитывали те, кто должен был проводить в последний путь навеки замолчавшую Досифею?
Нет сомнений, неожиданности были. Не могли не быть. И все же никаких сведений о погребении ивановской монахини в Тайный сыск не поступило. Никаких докладов высшему петербургскому начальству и самому Александру I не последовало. Значит, задуманный результат был достигнут. Обе столицы имели возможность убедиться, что не стало подлинной дочери императрицы Елизаветы Петровны, пусть открыто и не названной, зато погребенной со всеми необходимыми почестями. Иначе говоря, можно с достаточной уверенностью сказать: вместе с инокиней Ивановского монастыря старицей Досифеей ушла из жизни Августа Тимофеевна, условно называвшаяся княжной Таракановой.
Пожар 1812 года, казалось, навсегда положил конец истории монастыря. Разрушения и потери были настолько значительны, что последовало предписание о закрытии обители. Кельи превратили в квартиры для служащих Синодальной типографии, той самой, которая по указу Петра открылась в 1721 году рядом с Заиконоспасским монастырем, на Никольской улице, в помещении бывшего Печатного двора. В течение всего XVIII и начала XIX веков это была крупнейшая московская типография, подчинявшаяся Синоду и печатавшая главным образом богослужебные книги и труды по богословию. В 1814 году для нее возводится на той же Никольской улице поныне существующее здание в псевдоготическом стиле по проекту архитектора И. Л. Мироновского, который участвует и в переделке келий Ивановского монастыря.
Одной из достопримечательностей упраздненного монастыря становится знаменитая московская шерстяная ярмарка, на которую раз в год свозилась крестьянами шерстяная пряжа. Торговля происходила в стенах монастыря, тогда как связанные с ярмаркой многочисленные развлечения – карусели, балаганы, "туманные картины" располагались на эти несколько дней на Варварской (ныне – Славянская) площади. Ярмарка собирала почти исключительно женщин и поэтому называлась Ивановской бабьей.
Вступление на престол Александра II ознаменовалось не только созданием музея – "Дома бояр Романовых", но и восстановлением Ивановского монастыря. Строительство монастырского ансамбля поручается архитектору Михаилу Доримедонтовичу Быковскому, ученику Д. И. Джилярди. С 1831 года Быковский преподавал в Московском дворцовом архитектурном училище (с 1836 года – директор), участвовал в создании Художественных классов, заложивших основание Московскому училищу живописи, ваяния и зодчества. Ему принадлежал начальный вариант здания Биржи на Ильинке. Ансамбль Ивановского монастыря возводился архитектором в течение почти двадцати лет (1860–1879).
От старых сооружений ко времени строительства Быковского существовал только древний собор, ставший обыкновенной приходской церковью, и корпус келий первой половины XVIII века, надстроенный вторым этажом, вдоль западной границы монастыря.
По предположению архитекторов-реставраторов, в грандиозном новом соборе могли быть использованы подклеты старого здания. Подклет современных кельям жилых "палаток" монастырского причта сохранен в новом здании того же назначения.
Архитектор нашел очень эффектное решение ансамбля с величественным, фланкированным двумя башнями-колокольнями входом, к сожалению, в настоящем своем виде испорченным соединившей колокольни стеной. В соборе использованы элементы архитектуры Ренессанса и романского стиля, тогда как во внутренних двориках Быковский обратился к системе открытых арочных галерей, связывающих здания. Эта система заимствована из древних ансамблей Ростова Великого. Перепад рельефа удачно использован в композиции замкнутого южного двора, над которым возвышается крупный объем собора. Могучий купол собора стал важным элементом в композиции этой части Москвы. В настоящее время ансамбль начал восстанавливаться.
Златоустовский монастырь
О что ты нам говоришь о королевстве, то мы, Божией милостью, государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога, как наши прародители, так и мы. Просим Бога, чтобы нам и детям нашим всегда дал быть так, как мы теперь государи на своей земле, а постановления как и прежде ни от кого не хотели, так не хотим и теперь.
Ответ великого князя Московского Ивана III на предложение германского императора дать ему королевский титул – в связи со сватовством племянника императора за одну из дочерей Московского князя
Располагавшийся в нынешнем Большом Златоустинском переулке, монастырь этот во многом остался загадкой для историков. Одними высказывалось предположение, что своим основанием он обязан торговым гостям, заложившим его еще в XIV веке. Другие стояли на том, что основателем обители стал великий князь московский Иван III. Именно он построил в монастыре каменную церковь вместо ранее существовавшей деревянной, которую перенесли в бывший Покровский монастырь, что в Садех, и произошло это в 1479 году. Ему же приписывается и учреждение в обители игуменства.
В принципе одно не исключает другого, но верно и то, что после Ивана III монастырь перестал пользоваться вниманием венценосцев. При Екатерине II он числится всего лишь третьеклассным. Ко времени Октябрьского переворота кроме настоятеля, архимандрита Феодосия, обитель имела двух иеромонахов и двух иеродьяконов. Для москвичей самым притягательным была здесь чудотворная икона Божьей Матери Знамения, а для местных жителей – одноклассная церковно-приходская школа, бесплатно сообщавшая основы грамоты.
Монастырь был полностью разобран в 1930-х годах.
Сретенский монастырь
Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от иных пришествием Твоего честного облазь, Владычице Богородице, светло сотворяем празднество сретения Твоего, и обычно зовем Ти: Радуйся, Невесто Неневестная.
Днесь светло красуется славнейший град Москва, яко зарю солнечную восприемши, Владычице, чудотворную Твою икону, к нейже ныне мы притекающе и молящеся Тебе, взываем сице: о пречудная Владычице Богородице! Молися из тебе воплощенному Христу Богу нашему, да избавит град сей, и вся грады и страны христианския невридимы от всех навет вражиих, и спасет души наши, яко Милосерд.
Тропарь Божией Матери Владимирской. XVI в.
В одном из лучших энциклопедических словарей России – Ф. А. Брокгауза (Лейпциг) и И. А. Ефрона (С. Петербург) – о монастыре сказано в 1900 году буквально две фразы: "Сретенский мужской заштатный монастырь – в городе Москве. Основан в 1395 году". Энциклопедия "Москва" 1980 года оказалась многословнее: "Основан в 1397 году великим князем Василием I на Кучковом поле, на месте встречи (сретения) москвичами иконы Владимирской Божией Матери (ныне хранится в Государственной Третьяковской галерее). В 1532 году у стен Сретенского монастыря москвичи встречали русское войско, возвращавшееся после взятия Казани. После Октябрьской революции Сретенский монастырь упразднен, его постройки частично разобраны в 1930-х годах. Сохранился собор Владимирской Богоматери (1679, 1706, в интерьере – фрески 17 века; ул. Дзержинского, 19)".
Девятью годами позже в энциклопедии "Москва" архитекторы-реставраторы опубликуют свои данные. Монастырь основан в 1397 году, на тогдашней окраине Большого посада, чтобы отметить место состоявшейся двумя годами раньше встречи привезенной из Владимира чудотворной иконы Божьей Матери. В 1395 году столице угрожало нашествие хана Тимура, и все надежды возлагались на Пречистую. И существенное уточнение. На первоначальном месте монастыря до 1934 года стояла Владимирская церковь. В XVI столетии, скорее всего в связи со строительством китайгородских стен, монастырь был перенесен на нынешнее место. И уже здесь – "на поле за посады" – москвичи в 1518 году вновь встречали владимирские иконы. На этот раз – Богоматери и Спаса Вседержителя.
Колокольня и Никольский храм Сретенского монастыря в процессе сноса. Фото 1928 г.
Сегодня можно составить себе представление о церкви Владимирской Богоматери, в частности, по фотографии 1870-х годов. В это время она представляла маленький, очень нарядный храм в стиле так называемого Нарышкинского барокко, поскольку была выстроена в ранние годы правления Петра I (1692–1694). Алтарной своей частью Владимирская церковь примыкала к Никольской башне Китайгородской стены, почему проломные ворота в стене по оси Никольской улицы, несколько севернее церкви, также назывались Владимирскими.
Владимирская икона Божьей Матери – одна из величайших святынь Москвы. По преданию, была она написана евангелистом Лукой на доске того стола, за который в юные годы Христа садились за еду он сам, Богоматерь и Иосиф Обручник. Когда Лука показал Божьей Матери свою работу, Дева Мария произнесла слова, сказанные ею когда-то при посещении праведной Елизаветы: "Отныне ублажат Ми вся роди". И прибавила: "Благодать Рождшегося от Меня и Моя с сею иконою да будет".
Самое близкое нам по времени изложение дальнейшей истории образа принадлежит врачу и писателю матери Серафиме (Розовой). О том, что до 450 года икона оставалась в Иерусалиме, когда при императоре Феодосии Младшем ее перенесли в Царьград. В начале XII века Цареградский патриарх Лука Хризоверх послал ее в дар великому князю Юрию Владимировичу Долгорукому в Киев. Икона была поставлена в окрестностях Киева в женском монастыре, находившемся в великокняжеском селе Вышгороде. Вышгород представлял удел сына Долгорукого – Андрея Юрьевича, который тяготился пребыванием в Киеве и стремился к образованию собственных владений в Суздальской земле.
Опять-таки по словам легенды, священники вышгородской церкви как-то увидели, что икона стоит не на своем месте, а посередине храма, на воздухе. Сколько раз ее ни возвращали обратно, икона опять словно выплывала из общего иконного ряда. Это повторяющееся чудо побудило Андрея Юрьевича вопреки желанию отца и без его согласия уехать в 1158 году на север, взяв с собой образ.
Во Владимире на Клязьме икона была встречена местными жителями с великим почтением, но задуманный Андреем Юрьевичем путь лежал дальше, в Ростов. Тем не менее, отъехав от Владимира всего десять верст, лошади, везшие икону, встали как вкопанные. Так же повели себя и другие, впряженные в повозку кони. Князь счел это знамением, что икона не хочет покидать берегов Клязьмы. С "великим поспешением" началось строительство собора во Владимире, который был окончен в 1160 году и освящен в честь Успения Божией Матери. Икону поставили в новом храме, возложили на нее драгоценную ризу и с тех пор стали называть Владимирской.
В 1395 году после вторжения на русские земли Тамерлана великий князь Василий I Дмитриевич просил принести этот образ в Москву. Москва была спасена. Владимирскую не раз приносили с той же целью в Москву, и в честь каждой из этих встреч были установлены церковные праздники: 26 августа – в память спасения Москвы от нашествия Тамерлана в 1395 году, 23 июня – в память спасения столицы от нашествия хана Ахмата в 1480-м, 21 мая – в память спасения Москвы от нашествия крымского хана Махмет-Гирея в 1521 году. Вместе с праздниками возникли и тексты тропаря и стихир.
Приходится пересмотреть современные обиходные представления о названиях улиц. Никольская находилась внутри Кремля и заканчивалась у одноименных ворот. Дальше (по нынешней Никольской) шла вплоть до нынешних Сретенских ворот Белого города собственно Сретенка. Отсюда неизбежная путаница в определении мест тех или иных важных событий. Отсюда предусмотрительная осторожность справочников. Сретенский монастырь действительно был основан в 1397 году, но на ином месте, и, значит, его следов в сохранившихся фрагментах обители искать бесполезно. Но независимо от его местоположения роль монастыря в истории города остается очень большой.
Осенью 1610 года в Москву вступил от имени приглашенного боярами на русский престол польского королевича Владислава иноземный гарнизон, и сразу же в городе стало неспокойно. Москвичи не приняли боярского решения. Враждебно и зло "пошумливали" на торгах и площадях. Стали бесследно пропадать неосторожно показывавшиеся на улицах ночным временем рейтары. К марту 1611 года, когда подходят к Москве отряды первого – рязанского – ополчения во главе с князем Пожарским, обстановка в столице была напряжена до предела.
Для настоящей осады закрывшихся в Кремле и Китай-городе сторонников Владислава у ополченцев еще не хватало сил, но контролировать действия иноземного гарнизона, мешать всяким его вылазкам в ожидании, пока соберется большее подкрепление, они могли.
Сам Пожарский занял наиболее напряженный пункт, которым стала Сретенская улица (та, древняя!). К его отряду примкнули пушкари из близлежащего Пушечного двора (память о нем в названии сегодняшней улицы – Пушечная). С их помощью почти мгновенно вырос здесь укрепленный орудиями острожец, боевая крепость, особенно досаждавшая сторонникам королевича.
Впрочем, день 19 марта не предвещал никаких особенных событий. Снова ссора москвичей с гарнизоном – извозчики отказались тащить своими лошадьми пушки на кремлевские стены, ведь они должны были стрелять по москвичам! Офицеры кричали, грозились.
Никто не заметил, как взлетела над головами жердь – и уже лежал на земле убитый наповал иноземец. Первая мысль солдат – смута обернулась войной. В диком страхе они кинулись, избивая всех на пути, на Красную площадь, начали грабить торговые ряды, и тогда загудел набат.
Улицы наполнились народом. Поперек них в мгновение ока стали лавки, столы, кучи дров – баррикады на скорую руку. Легкие, удобные для перемещения, они опутали город непроходимой паутиной, исчезали в одном месте, чтобы тут же появиться в другом. И тогда командиры иноземного гарнизона согласились с решением, подсказанным стоявшими на их стороне боярами, – сжечь город. Весь. Немедленно. Рассчитывать на послушание москвичей больше не приходилось. В ночь на 20 марта отряды поджигателей разъехались по Москве.
Население и ополченцы сражались отчаянно, избивая поджигателей, и все же беспримерной, отмеченной летописцами осталась отвага князя Дмитрия Пожарского и его отряда.
Пали один за другим все пункты сопротивления. Силы и вооружение были слишком неравными, и наступавший огонь никому не давал пощады. Предательски бежал оборонявший Замоскворечье Иван Колтовской. И только острожец Пожарского продолжал стоять.
"Вышли из Китая многие люди (иноземцы), – рассказывает современник, – к Устретенской улице, там же с ними бился у Веденского острожку и не пропустил их в каменный город (так называлась Москва в границах Бульварного кольца. – Н. М.) князь Д. М. Пожарский через весь день и многое время той страны не дал жечь".