Его молодой современник Белон, также медик по образованию, сумел стать натуралистом, заручившись богатыми покровителями. Сначала это был кардинал Турнон, потом король Франции. Король Франциск отправлял на Ближний Восток и экспедиции, и дипломатические миссии. Ему привозили всевозможные диковины для дворцов, животных для зверинцев, книги для библиотек, растения для садов и картографическую информацию для торгового флота. Белон участвовал в одной из экспедиций и сделал всестороннее описание побережья Леванта. Он без устали делал заметки и по возвращении имел достаточно информации для L’Histoire Naturelle des Etranges Poissons Marins (1551), La Nature et Diversites des Poissons (1555), L’Histoire Naturelle des Oyseaux (1558). Кроме того, он написал монографию о хвойных деревьях и подробный рассказ о своем путешествии. (Он бы написал больше, но был убит однажды ночью в Булонском лесу по пути из Парижа в королевский дворец.) Хотя Белон не приводит изображений рыб и животных в разрезе, его описания внешнего вида превосходны. Он также сделал много собственных иллюстраций, которые, как правило, точнее, чем у Ронделе. Как и Ронделе, он подтвердил многие аристотелевские описания морских животных, таких как живородящие акулы, и оказался достаточно проницательным, чтобы понять: Аристотель описывал "морское население" Восточного Средиземноморья, существенно отличающееся от североевропейского. Работа Белона о птицах примечательна изображениями скелетных структур и содержит известную дискуссию о гомологии между скелетами человека и птицы.
Среди других специализированных трудов XVI века можно назвать книгу о собаках английского медика-гуманиста Джона Каюса, написанную для Геснера, но впервые напечатанную в Англии в 1570 году, и "Театр насекомых" – произведение, составленное и иллюстрированное Томасом Маффетом по работам Эдварда Уоттона (1492–1555). Достойны упоминания также дневники ботаника Томаса Пенни (1530–1588) – компиляция чужих трудов и его собственные наблюдения: после долгих злоключений книга все-таки была напечатана (посмертно) в 1634 году, незадолго до того, как появление микроскопа в корне изменило энтомологию. Все это – труды по естественной истории. На ступень выше можно поставить монографию о лошади Карло Руини. "Об анатомии и болезнях лошади" (1598) – отлично иллюстрированный, удивительно точный и полный труд, автор которого сумел избежать обычной для XVI века практики отношения к анатомии животного как отрасли человеческой анатомии. (На самом деле, хотя в анатомической литературе есть несколько явных сравнений, очень часто тот факт, что не человеческий, а животный материал был использован при анатомировании, даже не упоминался, поскольку разница еще не была до конца понята.) Труд Руини не превзойден на протяжении нескольких поколений: это один из первых примеров того, что может быть сделано, если животных изучать ради них самих, а не для удовлетворения любопытства или ради возможного использования.
Другая ветвь зоологии – эмбриология. Ею в XVI веке занимались довольно широко, хотя и без существенного прогресса. Трудности действительно были большими, правда, эмбриологи того времени не могли знать, что обречены на застой. Их подталкивало к изучению эмбриологии (как показывают обсуждения репродукции Ронделе и Белоном) желание подражать Аристотелю. Они были очень близки к успеху, доказывая обоснованность крайней гуманистической позиции, заключающейся в том, что современный человек не может надеяться сделать больше, чем узнать столько, сколько знали древние. При отсутствии микроскопа ученые XVI века видели не намного больше, чем Аристотель. Они, как и он, только вскрывали яйцо день за днем и наблюдали стадии развития зародыша невооруженным взглядом. Некоторые из них – Альдрованди, его ученик Волхер Койтер (1543–1576) и Фабриций из Аквапенденте (1537–1619) – занимались этим с большим рвением и радовались, отмечая ошибки Галена, хотя в основном подтверждая наблюдения Аристотеля. Самый глубокий и всесторонний эмбриологический трактат "О формировании яйца и цыпленка" (On the Formation of the Egg and Chick, 1612) был написан Фабрицием из Аквапенденте. Это объемный и щедро иллюстрированный труд, настолько аристотелевский, что повествование придерживается текста Аристотеля пункт за пунктом, конкретизируя, обсуждая и иногда опровергая. Фабриций всесторонне и исчерпывающе рассматривал яйцо и курицы, и насекомого. Он особенно тщательно и подробно старался объяснить каждое из четырех начал Аристотеля, уделив особое внимание заключительному началу, цели, для которой существует каждая часть яйца. Возможно, самый большой эмбриологический вклад Фабриция, как и его предшественников, заключается в том, что знания, оставленные Аристотелем, были подробно обсуждены и все противоречия, так же как и немногочисленные ошибки, учтены. Во всяком случае, был открыт путь для дальнейшего прогресса в производстве потомства животных, хотя должно было пройти еще полвека, прежде чем появление микроскопа сделало возможным настоящий прогресс.
Зоология и ботаника встречались на описательном уровне в многочисленных рассказах о флоре и фауне Америк. Главным образом это были книги о путешествиях, и они открыли целый мир новых животных и растений, подстегнув любопытство и существенно расширив список трав в стандартной фармакопее. Самые ранние примеры книг этого жанра – испанские рассказы о Южной Америке, в первую очередь о Перу, часто носившие пропагандистский характер. Поэтому они не слишком надежны, но содержат первые описания таких растений, как табак, маис, картофель, ананас и т. д., которые очень быстро стали важными составными частями европейской фармакологии, а позднее и пищи европейцев. Взять, к примеру, "Историю Индий" (History of Indies) Овьедо-и-Вальдеса (1478–1557), подготовленную после его сорокапятилетнего пребывания там. Это рассказ о новом мире испанских колоний, демонстрирующий наблюдательность, но также и доверчивость автора. В нем описаны каучуковое дерево, перуанский картофель, табак, который уже ввозился в Испанию как лекарство. Первое иллюстрированное и достаточно подробное описание табака можно найти в труде Николаса Монарда (1493–1588). Впервые это произведение было опубликовано в 1569 году, но лучше всего оно известно в английском переводе 1577 года под замечательным названием "Радостные новости из недавно найденного мира" (Joyfull Newes out of the Newefound World). Там больше естественной истории, чем в других рассказах, а также описано много полезных медицинских растений, травы, кора, а также экзотических животных, таких как армадилл (броненосец). Монард был скорее натуралистом, чем путешественником.
Более полным, хотя и чисто описательным, является интересный и благожелательный рассказ о Перу и Мексике иезуита Хосе д’Акоста. Его "Естественная и нравственная история Индий" (1590) касалась, как и подразумевает заголовок, страны и ее обитателей: ботанических, зоологических и человеческих. В книгу вошло большинство экзотических растений и животных региона, включая, к примеру, кошенильных насекомых, паразитирующих на колючей груше, которые впоследствии явились источником красной краски для европейских тканей. Акоста также интересовался особенностями климата, отметив, что в Западном полушарии солнце, судя по всему, не такое жаркое на экваторе, как в Африке, и дал комментарии относительно перемены времен года, обнаруженной ниже экватора. Еще более любопытной проблемой было происхождение американских индейцев, впрочем, как и само существование Нового Света. Акоста взглянул на проблему прямо: то, что свидетельствуют ощущения, отрицают общепринятые авторитетные источники. Многие Отцы Церкви, несомненно, отрицали существование антиподов, и древние (за исключением Платона) не знали о существовании других континентов, кроме Европы, Азии и Африки. Необходимо принять как факт их подверженность ошибкам. Еще хуже обстояли дела с обитателями Нового Света – людьми и животными.
Считать, что индейцы были предшественниками Адама, значит, попирать авторитет Библии – такого Акоста не мог себе позволить. Кроме того, Всемирный потоп, несомненно, затронул всю поверхность земли и должен был погубить обитателей Америк, как и население всех остальных частей света. Некоторые предполагали, что индейцы – это десять потерянных колен Израилевых. Данную гипотезу Акоста отвергал, основываясь на их культурных традициях. Он отметил, что они не умеют писать, как древние евреи, не совершают обрезания и (для него это был решающий аргумент) не проявляют любви к серебру. Даже за тысячу лет, считал он, невозможно утратить столь характерные укоренившиеся обычаи. Поэтому он сделал вполне обоснованный вывод, что индийцы когда-то пришли из Азии по сухопутному мосту, который, должно быть, находился севернее или южнее исследованных прибрежных регионов.
Северная Америка нигде не представлена так живо и подробно, как в испанских книгах того периода. Можно упомянуть разве что рассказ о Вирджинии, написанный математиком Томасом Гариотом для Уолтера Рэли, опубликованный в 1588 году "Краткий и правдивый отчет о найденной земле Вирджинии" (A Briefe and True Report of the New Found Land of Virginia). В нем есть некоторые сведения о флоре и фауне, но в целом рассказ очень короткий. Одним из первых колонистов Вирджинии был Джон Уайт, собравший великолепно исполненные и точные акварели туземцев, растений, рыб, птиц, насекомых и рептилий. Гравюры с этих рисунков использовались для иллюстрации второго издания книги Гариота в 1590 году.
Ясно, что в XVI веке ботаника и зоология оставались в основном описательными науками. Некоторые зоологи уже приступили к изучению анатомии и существенно продвинулись в этом направлении, но лишь для того, чтобы разъяснить человеческую анатомию – так же как физиология животных пока еще являлась вспомогательной для физиологии человека, и разница между ними не учитывалась. В ботанике даже таксономия не распространилась широко: ученые или перечисляли растения в алфавитном порядке (на латыни или местных языках), или делили их на несколько крупных групп. Это объяснялось главным образом тем, что ботаники в первую очередь стремились идентифицировать растение, а также описать его возможное применение, что поможет другим сделать то же самое. Строго утилитарный подход не оставлял места для чистой науки. Об альтернативном подходе никто не думал. И лишь немногие ученые понимали роль чистой науки. Ботаник из Богемии Адам Залужански в 1592 году писал: "Вошло в привычку связывать медицину и ботанику, однако научный подход требует, чтобы в каждом искусстве теория была отделена от практики: с ними следует разобраться по отдельности, прежде чем объединять. Поэтому чтобы ботаника, которая является отдельной ветвью натурфилософии, стала самостоятельной наукой, ее необходимо отделить и освободить от гнета медицины".
Залужански следовал собственным рекомендациям. Он анализировал растения, разделяя их на низшие и высшие формы (менее и более упорядоченные), и попытался категоризировать степень упорядоченности, исходя из сложности листа, но большого успеха не добился.
Группа гуманистов-реакционеров также считала, что ботаника не должна быть чисто описательной наукой. Они больше хотели спасти ботанику от представлений Диоскорида, чтобы восстановить ее (якобы) аристотелевскую чистоту, чем рассматривать проблему de novo. Некоторые результаты, конечно, были, но очень далекие от традиционной ботаники. Самым заметным представителем этой группы был Андреа Цезальпин (Чезальпино) (1519–1603). Цезальпин получил медицинское образование в Пизе и в 1549 году, став доктором медицины, получил должность профессора фармакологии. Но его труды не были чисто медицинскими. Две его основные книги – "Шестнадцать книг о растениях" (Sixteen Books on Plants, 1583) и "Вопросы перипатетики" (Questiones Peripateticae Libri, V, 1588) – трактуют ботанику по-аристотелевски. В "Вопросах перипатетики" Цезальпин развил общую теорию природы, основанную на попытке реформировать все отрасли науки, не только биологической, отвергнув поздние взгляды ради аристотелевских доктрин. Даже Гален и Птолемей оказались недостаточно совершенными. Убежденный, что аристотелевские доктрины формы и материи могут дать всеобъемлющий принцип, необходимый для организации природы, Цезальпин применил эти доктрины к биологии, стремясь прийти к более твердому убеждению, чем Аристотель, об абсолютной непрерывности в природе. Цезальпин утверждал, что, поскольку живая материя (высокоорганизованная или нет) содержит один живой элемент, каждое живое существо должно иметь один неделимый живой элемент, помещенный в некоем определенном месте организма. Понятно, что у высших животных этот элемент находится в сердце, которое является центром. Без сердца животное умирает. Низшие животные и растения, которые живут даже в разделенном состоянии, имеют менее централизованную структуру. Цезальпин решил, руководствуясь несколько иными причинами, что центр растения – так называемый воротник корня, место, в котором соединяются стебель и корень. Но это центр только in actu, то есть в любой данный момент. In potentia центр может быть где угодно. Ведь можно сделать отросток, из которого вырастает новый индивид, и у него жизненный центр снова будет там, где соединяется корень и стебель. Опять-таки, поскольку есть единый жизненный элемент для животных и растений, вся живая материя должна быть организована по одному основополагающему образцу, так что части растений должны соответствовать органам животных. На основании этого принципа корень растения соответствует пищеварительной системе, мякоть – кишкам, стебель и цветоножка – репродуктивной системе, а плод – эмбриону. (Одновременно Цезальпин отвергал сексуальность растений.) Таким образом, каждый орган имеет свою специфическую функцию и применение. На основании сказанного Цезальпин сделал вывод, что листья существуют, чтобы защищать плод.
Цезальпин явно мог что-то сказать миру. Но так же очевидно, что он мыслил устаревшими категориями. Гуманизм отнюдь не редко приводил к таким перегибам, как в случае с Цезальпином, который так стремился спасти Аристотеля от нападок очернителей, которых в последней трети XVI века стало больше, что сам не сумел создать ничего особенно значимого. Он ничего не дал своим современникам, что они посчитали бы существенным. И возможно, были правы. Цезальпин для своего времени был реакционером, если не ретроградом. Трудно сказать, как можно было использовать его заключения в области ботаники. Он был оригинален и прозорлив, стараясь выявить общий принцип в ботанике и зоологии, создать биологию за двести лет до того, как Тревиран и Ламарк придумали такое слово. Однако его сравнения в высшей степени наивны, а в то время, вероятно, казались излишне виталистическими и телеологическими, и это в веке, который предпочитал, чтобы витализм был более мистическим или безмолвным. Ботаники имели все возможности создавать новые травники и приступить к поиску успешных методов классификации растений по структуре. Физиология Цезальпина не могла найти поддержку в такой ситуации. Анатомия – животных и растений – была первым и основным фундаментальным требованием для создания научной зоологии и ботаники. Здесь XVII век выиграл меньше от естественных историков, чем от врачей, изучавших человеческую анатомию и использовавших для сравнения анатомию животных. Например, о холоднокровных животных стало больше известно из трудов Гарвея, выполненных в связи с исследованием кровообращения (главным образом проблема человеческой физиологии), чем из описания змей, на протяжении столетий включавшихся в книги по естественной истории. Медицина воздала животным по заслугам за их длительное использование в науке для нужд людей.
Глава 3
Революция Коперника
Прежде всего я хочу, чтобы вы убедились, что человек, работу которого я сейчас рассматриваю, во всех областях знаний и во владении астрономией не ниже Региомонтана. Я бы скорее сравнил его с Птолемеем, не потому, что считаю Региомонтана ниже Птолемея, а потому, что мой учитель разделяет с Птолемеем счастье завершения с Божьей помощью переустройства астрономии, которую тот начал. А Региомонтан – увы, жестокая судьба – покинул этот мир раньше, чем успел возвести свои колонны.
Николай Коперник родился в 1473 году, когда "Альмагест" Птолемея еще не был напечатан. В 1496 году Коперник, завершив учебу в университете Кракова, отправился для продолжения образования в Италию. В это время "Альмагест" все еще можно было прочесть в виде манускрипта (большинство манускриптов находилось в Италии), а "Эпитома" Региомонтана как раз печаталась. Коперник родился в мире, где астрономы двигались на ощупь, отыскивая путь к реформам, а получил образование в мире, где к ним был сделан лишь первый шаг, – овладение птолемеевой астрономией. К тому времени, когда Коперник завершил вводную часть обучения в области астрономии, его учителя уже начали признавать: хотя интенсивное изучение "Альмагеста" – предварительный этап, необходимый для продвижения вперед, знать только то, что знал Птолемей, – недостаточно, чтобы вдохнуть новую жизнь в астрономию.
Тем не менее гуманистический принцип, утверждающий, что все знания идут от древних, еще не утратил жизненной силы, поэтому, когда Птолемей не мог оказать нужной помощи, астрономы посчитали разумным сделать следующий шаг – исследовать более раннюю греческую астрономию, которая была забыта с появлением птолемеевой системы. Воспитание и образование Николая Коперника не побуждало его к поиску радикально новых идей. У него были все основания предполагать, что остро необходимые в астрономии реформы можно провести, строго придерживаясь гуманистических принципов. Таково было наследие Пурбаха. Все это ясно и откровенно заявил Коперник в предисловии к своей знаменитой работе "О вращении небесных сфер" (1543), широко известной под названием De Revolutionibus. Он писал: "Я думал о методе определения движения мировых сфер и пришел к выводу, что математики (то есть астрономы) непоследовательны в этих исследованиях…Я долго размышлял о неопределенности математических традиций в установлении движений сфер… Поэтому я принял на себя труд перечитать всех философов, которые только мог достать, чтобы выяснить, высказывал ли когда кто-нибудь мнения, что у мировых сфер существуют движения, отличные от тех, которые предполагают в математических школах".