- Дуры бабы, - с досадой ответила она. - Тебе, человеку ученому, не пристало бы их сплетни повторять. Бабка моя и мать моя от века травами лечат и меня сызмальства научили. А я еще в германскую войну в госпитале работала. Разве ж травы плохие? Они полезные, от них всякая хворь выходит. Только своего не уберегла. Он семь лет воевал. И в окопах насиделся, и в гражданскую в Красной Армии. Как пришел в село, все кашлял, кашлял да так и помер. Вот младшей дочки Раи - и то не дождался. Так и живем вместе… А бабы дуры, - сильно и со злостью сказала она. - Ко мне же бегут, христа ради просят: вылечи - и меня же в колдуньи произвели.
- А заговоры зачем? - спросил Володя. - Вы ведь и их, говорят, применяете?
Прасковья Антоновна посмотрела на него с обычной своей усмешкой и тихо, но с каким-то озорством произнесла:
- Так ведь у меня трубочек, градусников нету, я баба деревенская, а чтоб человек вылечился, ему вера нужна… Вот в супе и мясо, и картошка, и соль есть - что еще надо? А без травки есть не станешь - вкуса нету. Так и вера для леченья. Чтоб было что-то особое!
Мы подружились с Прасковьей Антоновной. Часто бывали у нее, любили смотреть, как неутомимо, легко и красиво работает она и дома, и в огороде, и в поле, слушали ее песни, а особенно любили ходить с ней в лес. Для каждой травинки у нее было свое название; каждую западину, каждое урочище в лесу она знала, как свою избу, знала и любила, хотя в разговоре старалась скрыть эту любовь за обычной усмешкой. А потом неожиданно случилось так, что пришлось и нам узнать ее врачевание.
Село, в котором мы жили, было расположено очень далеко от железных и шоссейных дорог, в глуши, среди непроходимых лесных чащ. Может быть, поэтому тут так причудливо уживалась с колхозным строем, бригадами и трудоднями, старина: множество всяких суеверий, вековые традиции и обычаи, домотканая одежда.
С того времени как мы открыли остатки церкви, часть жителей села, и вовсе не одни только старухи, стали относиться к нам плохо.
Сердилась и Семеновна. Правда, недовольство свое она вымещала только на Паниковском. Придя на раскоп и сдвинув совсем на нос, как забрало, конец своего черного головного платка, она заводила:
- У, анчихрист, разоритель!
Паниковский мгновенно вскипал и сразу переходил в контратаку:
- Уходи, старая! Ты Егора своего ругай!
Но меня бабка в обиду давать не желала. И хоть пронзала меня укоризненным взглядом, Паниковского все-таки отбривала:
- Ты Егора не трогай. Егор - он неверующий. Он как дитё малое - не ведает, что творит, для науки старается!
- Нет, вы поглядите! - совсем срывался на крик возмущенный Паниковский, обращаясь к любопытствующей аудитории. - Егор для науки старается! А я, по-твоему, не для науки?! Да я еще в Германии всё про науки разнюхал!
- "Для науки"! - сардонически отвечала Семеновна. - Фурштюк ты проклятый, немецкая баклажка!
Непонятное слово "фурштюк" приводило Паниковского в такую бешеную ярость, что тут уже и я вынужден был вмешиваться. Бабка, победоносно ухмыляясь, уходила.
Многим деревенским казалось, что, раскапывая церковь, мы оскверняем святыни. Мы разъясняли, что это не так, читали в колхозном клубе нечто вроде популярных докладов по археологии, много беседовали с крестьянами. Но все это помогало слабо. На рабочих, принимавших участие в наших раскопках, смотрели косо, а Паниковского, по пьяному делу, даже побили. Григорий Иванович, ставший настоящим мучеником археологии, перенес побои стоически и остался нам верен.
Даже дружба с Прасковьей Антоновной и частые встречи с ней - и они ставились нам в укор. Но, конечно, несмотря ни на что, мы не отказывались ни от раскопок, ни от знакомства с Прасковьей Антоновной. Председатель колхоза и председатель сельсовета, а также обе школьные учительницы были, понятно, на нашей стороне. Жадно слушали нас и школьники - мальчики и девочки: они были нашими закадычными друзьями. Но среди простых колхозников нас открыто поддерживали только Федя и Стеша Шатровы. Стеша к этому времени стала настоящим энтузиастом экспедиции. Рано утром она тихонько стучала в окно: пора вставать. Научилась обращаться с рулеткой, уровнем и буссолью. По вечерам она, пристроившись где-нибудь в уголке нашей избы с тазом и щеткой для мытья керамики, слушала увлекательные рассказы нашего начальника. Слушала с необыкновенным вниманием, широко раскрыв глаза, оживленно кивала головой. Выражение ее худенького лица непрерывно менялось. И когда понимала, что можно спрашивать, задавала, краснея, десятки вопросов. Мы никогда не уставали ей отвечать.
Все свободные вечера проводил с нами и Федя.
Однажды, принеся второй завтрак на раскоп, Стеша босой ногой перевернула лежащий в тени плоский кирпич - плинфу. Там оказалась гадюка - она спряталась в холодок - и, потревоженная, немедленно ужалила Стешу.
Я очень испугался, тут же перебинтовал Стеше ногу выше укуса и побежал в конюшню за подводой, чтобы срочно отвезти Стешу в соседнее село - Жуковку, где был медпункт. Я сказал заведующему фермой, у которого просил подводу, что у меня в Жуковке дела по экспедиции и что ездового мне не нужно. Сказать, в чем было дело по-настоящему, я не хотел: кое-кто мог бы еще объявить, что все это божья кара за осквернение церкви, и тогда нам, пожалуй, пришлось бы плохо. А передать Стешу с рук на руки Феде я тоже не мог: он находился далеко за рекой, на луговине, звать его было некогда. Уже через час взмыленная лошадь подвезла к медпункту. Всю дорогу Стеша молча держалась руками за края телеги, чтобы не вывалиться, и только смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Трудно мне было выдержать этот взгляд.
Из избы, в которой помещался медпункт, вышла девушка лет семнадцати-восемнадцати, в белом халате.
- Что у вас? - испуганно спросила она.
- Фельдшера! Быстро! Женщину змея укусила! - ответил я.
- Я - фельдшер, - упавшим голосом откликнулась девушка.
- Ну, тогда командуйте, что делать.
Но она растерялась. Только спросила меня:
- Может быть, йодом намажем?
Не помня себя от отчаяния, я чуть не замахнулся на нее кнутом и вскачь погнал лошадь обратно.
Когда мы доехали до магеринской избы, нога у Стеши стала пухнуть и синеть.
К счастью, Прасковья Антоновна была дома.
- Стешу змея укусила! - закричал я.
Прасковья Антоновна молча легко подняла Стешу, внесла в избу, положила на лавку. Пока она своими сильными руками накладывала на Стешину ногу жгут из рушника и туго затягивала его палкой, я сбивчиво рассказал ей, что произошло.
- Сразу бы ко мне вез, милый, - укоризненно произнесла Прасковья Антоновна.
Потом, подержав на огне в печи острый нож, вроде сапожного, сделала довольно большой разрез на месте ранки от укуса.
Стеша дернулась и тоненько вскрикнула. Но Прасковья Антоновна, ласково уговаривая и успокаивая ее, начала накладывать в рану и около разреза какую-то траву.
Может быть, сказались перенесенные волнения, только я не мог вынести этого зрелища и выскочил на улицу.
Наутро опухоль у Стеши спала, и через два дня она совсем поправилась.
Хотя Стеша обещала мне никому обо всей этой истории не рассказывать, но вездесущая Семеновна каким-то образом все же разнюхала, что произошло. И дня через три подозвала меня:
- Ты что же, Егор, носу не кажешь?
- А я как раз думал сегодня к тебе зайти.
Семеновна помолчала, потом ехидно сощурилась:
- Сегодня, значит? Так, так… А что это ты, человек московский, столичный, у колдуньев Стешу лечил?
Хотя я относился к Семеновне совсем иначе, чем Паниковский, но тут и я не выдержал и чуть не раскричался на нее, как он. Целый час препирался с ней. Рассказал и про то, как лечит Прасковья Антоновна, и про то, что такое вообще народная медицина. Сказал, что сообщу о Прасковье Антоновне в область, чтобы ей помогли. Заодно еще и еще раз доказывал Семеновне, почему нет ничего плохого в раскопках церквей, - наоборот, люди о самих себе больше узнают.
Семеновна, однако, не сдавалась. Прерывала меня ехидными замечаниями, а во время горячих моих монологов с сомнением жевала тонкими губами.
И все же разговор этот не прошел даром.
На наших глазах изменилось отношение и к "колдунье", и к раскопкам церкви, - Семеновна была заводилой всяких разговоров на селе. Люди стали ходить к Прасковье Антоновне свободно, не таясь, и не только по какому-нибудь делу, но как и к другим, по-приятельски. Угрюмое молчание, встречающее нас, когда мы заводили с крестьянами разговор о раскопках церкви, теперь сменилось нескрываемым любопытством, нас засыпали вопросами.
Но вот раскопки подошли к концу. "Весомо, грубо, зримо" встал перед нами древний город. Он поднимался во весь рост, расправлял богатырские плечи, стряхивал налипшую веками землю, протягивал нам свои сильные руки - руки кузнеца и гончара, каменщика и ткача, строителя и воина. Мы бродили по его улицам, путая их с улицами современного села, мы назначали свидания то у княжеского дворца, то у колхозного клуба. Мы видели его живую историю, его труд, его радости и горести, и чувство необыкновенного единения с родной землей захватывало нас - чувство гордости за то, что принадлежишь к своему народу, что ты сам часть этого народа и его великой истории. Не успев уехать, мы уже с нетерпением ждали следующего сезона работ.
Провожало экспедицию все село. Когда подводы с вещами и экспонатами свернули на лесную дорогу, я обернулся, чтобы последний раз взглянуть на него. На холме виднелись три фигуры: статная, высокая Прасковья Антоновна, стройная небольшая Стеша, а между ними совсем маленькая Семеновна. Мы уезжали, как думалось, ненадолго. В следующем сезоне мы собирались продолжать раскопки. Песни Прасковьи Антоновны были уже переданы в кабинет фольклора Московской консерватории, написали мы о ней и в облздравотдел. Мы многое собирались сделать на следующий год в лесном селе. Но жизнь разбила наши планы: следующим летом началась война…
Прошли долгие годы. Беспокойная профессия археолога вела меня все к новым и новым местам. Но я не забыл наших друзей из далекого лесного села, хотя и не знал о них ничего. Только раз еще промелькнуло передо мной лицо Стеши. Это было уже после войны. В областной газете, случайно попавшей мне в руки, я прочел Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении Степаниды Ивановной Шатровой за героическую борьбу с фашистами в тылу врага, в партизанском отряде. Там же был напечатан ее портрет. С газетного листа смотрели на меня ее неправдоподобно большие, прекрасные глаза, и взгляд их был ясен и прям, как совесть.
* * *
Окна моей комнаты выходят прямо на север. Летом это даже хорошо - в самую жару в комнате всегда прохладно. Да только я редко бываю в Москве летом. Зимой дни короткие, разница невелика - на два часа раньше или позже включить свет. А вот осенью, особенно поздней, как-то тускло в комнате, тоскливо. И спится плохо. Словом, день без света, ночь без сна. В одно такое тусклое осеннее утро 1969 года я лениво разбирал почту, только что с глухим шумом свалившуюся в щель входной двери. Пробежал газету, несколько писем, в которых меня куда-то приглашали или предлагали мне куда-то явиться. Тут я заметил большой белый конверт, который лежал у подножия каменной бабы, нашедшей временное пристанище у меня в кабинете и застывшей в углу возле двери. Слегка раскосые миндалевидные глаза ее были, как всегда, спокойны и печальны. Но на губах ее, как мне показалось, мелькнула легкая улыбка, а плод граната - священный сосуд, который она держала в правой руке, - чуть-чуть шевельнулся…
Письмо было из издательства. Редактор сообщал, что на мое имя поступило письмо от читателя, и просил ответить. Внутри конверта находился второй, поменьше, с этим самым читательским письмом. Что же, это всегда интересно, ругают ли тебя читатели, хвалят ли, все равно интересно…
Однако того, что я прочел в этом письме, я никак не ожидал.
"Дорогая редакция!.. - начиналось оно.
У меня в руках книга, выпущенная вашим издательством в 1966 году. Автор ее - археолог Г. Б. Федоров. Называется книга "Дневная поверхность". Попала она ко мне не случайно.
Я учащаяся последнего курса педучилища, через несколько месяцев стану, как говорится, самостоятельным человеком с хорошей, всеми уважаемой профессией учителя. Но я очень, больше всех профессий на земле (и это не высокие слова), люблю трудную, увлекательную, связанную с напряжением поиска профессию археолога. Мне кажется, чтобы быть археологом, надо быть необыкновенным человеком, надо так много знать, надо страстно, самозабвенно, полностью отдаться своему делу.
Рабочим, агрономом и т. д. может быть почти каждый, а особенно если этот человек со специальным образованием. Но археологом… Вот как подумаешь, археология связана с множеством наук. Можно окончить Институт археологии и не стать археологом. И это особенно страшит. Поэтому ничего не остается кроме надежды, которая постоянно тревожит голову и сердце, надежды на исполнение моей настоящей большой мечты.
…Я люблю читать все, что касается археологии как науки.
К сожалению, в нашей библиотеке книг на эту тему почти нет. Но все же я решила писать не потому, что меня очень интересует археология или что я прочла книгу Федорова и она мне очень понравилась. Дело в том, что в книге Г. Б. Федорова есть рассказ "В лесном селе".
Признаться, когда я приступила к чтению этого рассказа, чувство чего-то близкого и знакомого охватило меня.
Я еще раз прочла описание лесного села, в котором предстояло работать археологам.
Удивительно! Да ведь это же наше село, хотя название и не указано. Я прочла родителям это описание, но они довольно равнодушно ответили: "А мало ли таких сел по Советскому Союзу?"
Чтобы рассеять все предположения и догадки, я постаралась поскорее прочесть весь рассказ. Читаю, и вдруг описание места раскопок. И снова узнаю: да ведь это же у нас, за селом, этот древний холм - остатки княжества XIII века.
Бабушка не раз рассказывала мне и сестрам, что у нас на селе до войны работали археологи и что много воспоминаний у нее связано в этим. Было это в 1940 году. Не раз говорила она о том, как впервые познакомилась с членами археологической экспедиции, пела им старинные песни, рассказывала легенды и предания, раскрывала тайны врачевания травами.
…Читаю дальше - и вот полностью фамилия, имя, отчество - Магерина Прасковья Антоновна. Это она, моя бабушка!
С жадностью прочла я несколько страниц, которые были посвящены ей. Все подтверждается, все было так, как рассказывала бабушка. Назавтра я прочла ей этот отрывок из книги, изменив имя и фамилию ее. Думаю, что скажет, узнает ли себя? Она слушала внимательно, не прерывая. Когда я кончила, сказала тихо: "Валя, а ведь это про меня писано, правильно писано". "Так имя и фамилия не твои", - говорю я. "Это не обязательно, главное, что все правильно написано, все как было. А с фамилией - забылось, ведь столько лет прошло". Сказала и грустно так улыбнулась. Тут я ей и раскрыла, что ее фамилия, и имя, и отчество в рассказе названы.
Дорогая редакция! Очень хотелось, чтобы вы отдали это письмо Георгию Борисовичу Федорову. Ему, наверное, будет интересно узнать немного о судьбе своих друзей из далекого лесного села".
Вот что написала мне Валя:
"Уважаемый Георгий Борисович!
Пишет Вам внучка Магериной Прасковьи Антоновны - одной из героинь Вашего рассказа "В лесном селе" (из книги "Дневная поверхность"). Бабушка Параша еще жива. Ей уже 85 лет. Хотя старость и делает свое дело, но память у нее еще довольно ясная: она помнит много старинных песен, иногда нам, своим внучкам, пробует петь, хотя это не так-то ей легко. Нам всегда приятно послушать ее негромкий теплый голос. Живет она в семье дочери Р. С. Паниной. Бабушка любит вспоминать, как в 1940 году "археологи за селом горку копали" и как она им пела.
…Я пишу сейчас это письмо, а бабушка сидит возле меня и перевязывает пучки трав, заготовленных на зиму. "От всех ста болезней эти травы", - говорит она. Лишь изредка бросает на меня взгляд, скажет, чтобы я вставила от нее словечко, и продолжает перевязывать пучки. Бабушка очень хочет, чтобы Вы приехали к нам в деревню летом. "Будет о чем поговорить, что вспомнить", - говорит она. К просьбе бабушки присоединяемся и мы, все четыре ее внучки. Почему летом, а не зимой? Потому что зимой совершенно заносит снегом наше село. Высокие сугробы, как крепости, окружают дома, и от станции довольно трудно добраться до нашего заснеженного "замка". Мы будем очень-очень рады (особенно бабушка), Вы даже не представляете как, если Вы сможете ответить на наше письмо и на наше приглашение приехать.
Вот пока и все.
До свидания. С уважением
П. А. Магерина и все члены семьи Паниных".
Долго я сидел над этим письмом, пытаясь разобраться в хаосе мыслей и чувств, которые оно породило во мне. Но все отчетливее и отчетливее, заслоняя остальное, выплывало ощущение фантастичности самого письма и того, что с ним связывалось и ассоциировалось.
Откуда оно, это ощущение? Может быть, оттого, что пришло письмо из моей студенческой молодости, из мест, с которыми были связаны действительно удивительные события? Может быть, лежит на письме отпечаток образа самой Прасковьи Антоновны - мудрой врачевательницы травами, сказительницы, в словах и действиях которой было столько загадочного и интересного? А может быть, дело в самом письме, может, на внучку перешло и проявилось в ней магеринское обаяние, сказочность не только того, что говорила Прасковья Антоновна, но и самой ее незаурядной личности?.. Так и не разобравшись, с непреходящим ощущением, что я вступаю в сказку, принялся я писать ответ Вале, Прасковье Антоновне в то далекое лесное село, в котором жил и работал тридцать лет назад.
Потом Валя писала:
"Добрый день, дорогой Георгий Борисович!
Боже мой, я никак не могла опомниться, когда получила Ваше письмо. У меня ведь не было никакой уверенности, что Вас мое письмо найдет, были только надежды, горячее желание, чтобы мое письмо обязательно Вас разыскало. И несмотря ни на что, я ждала, вся наша семья ждала Вашего ответа. И вот, наконец, я его получила…"
Оказалось, что Вале 18 лет, что ее родители - Иван Семенович Панин и мать Раиса Степановна, младшая дочь Прасковьи Антоновны, - колхозники. У Вали три родных сестры: Тоня, Нина и младшая Шура. А еще есть у нее двоюродная сестра Надя, дочь умершей старшей дочери Прасковьи Антоновны. Ей 19 лет.
Подумать только! Умерла старшая дочь Магериной, та 18-летняя девушка, к которой мы все студенты - участники экспедиции - были далеко не равнодушны. А десятилетняя девчушка Рая, младшая дочь нашей "колдуньи", которую я щелкал по носу и угощал конфетами, стала матерью четырех детей и с ее дочерью я начал такую интересную для меня переписку! И ей сейчас тоже 18 лет. Вот только я за это время стал на тридцать лет старше…
А еще писала Валя, отвечая на мое приглашение приехать в экспедицию: