Если мы бросим взгляд назад, на этот период и на его последствия, то нам придется признать, что, вне всяких сомнений, сохранявшееся взаимное непонимание между рейхсвером, с одной стороны, и крупными массовыми партиями, их вождями и республиканской формой правления, с другой, стало одним из наиболее пагубных явлений той эпохи. Поскольку страна тогда еще не располагала полицейскими силами, новые политические лидеры использовали новый рейхсвер в борьбе против террористов, не признавая при этом его право на существование как чисто военного института и не солидаризируясь с ним. Со своей стороны, солдат сохранял по отношению к политическому руководству холодность и отстраненность. В эти смутные времена горечь, вызванная поражением в вой не, слишком часто обращалась против республиканской формы правления, родившейся из этого поражения. Лишь очень немногие смогли, благодаря холодному, трезвому расчету, разобраться в сути событий, в силах, участвующих в них, в складывающихся ситуациях, смогли понять, что для Германии единственным способом возродить свою мощь и величие является терпеливая повседневная, лишенная внешних эффектов работа. Бесполезно искать виноватых. Без сомнения, обе стороны совершали ошибки, о которых можно было бы много рассказать. Для молодого солдата воспоминания о блеске, о ярком расцвете императорской Германии представляли сентиментальную ценность, много бо́льшую, чем темный и трудный путь, по которому шла республика, двигаясь на ощупь в тумане времени; и тем не менее он служил ей верно.
Когда мы еще были вовлечены в борьбу, когда рейх проводил то, что назвали экзекуцией Саксонии, из хаоса голосов политиков впервые возникло имя, которое для нас, саксонцев, было практически неизвестно. Человек по имени Адольф Гитлер организовал путч в Мюнхене, и, по ходившим слухам, в нем приняли участие солдаты. Впервые, поскольку Капповский путч привел к серьезным столкновениям лишь в немногих местах и завершился неудачей, национальная оппозиция показала, что готова выказать по отношению к загранице бо́льшую твердость и бо́льшую решительность, чем раньше. Нашелся по крайней мере один человек, который говорил солдатским языком и которому была небезразлична судьба рабочих, то есть наших боевых товарищей, впавших в нищету. Из Баварии он бросил призыв восстановить такие ценности, как добросовестный труд, гордость за страну и доблесть.
Наш кавалерийский полк ожидал приказа выступить в Баварию против этого движения. Наш командир, которого мы обожали, и мы, молодежь, вновь столкнулись с мучившим нас вопросом: должны ли мы подчиниться и, возможно, стрелять в своих товарищей, во всяком случае, в таких же немцев, как мы? Мы испытали настоящее облегчение, когда узнали, что Мюнхенский путч провалился, и нам не придется принимать тяжелое решение.
Этот Мюнхенский путч положил конец гражданской войне и всеобщим раздорам. В это время в оборот была введена новая валюта, и скоро политическая ситуация в Германии стабилизировалась. В рейхсвере установилось полное спокойствие. До того момента некоторую роль играли фрайкоры, не совсем освободившиеся от духа авантюризма. Под руководством по-прежнему уверенного в себе фон Секта армия стала развиваться, сосредоточившись на себе. Нам больше не приходилось с недоверием и ужасом слышать новости о восстаниях и грабежах. Мы избавились от страха оказаться втянутыми в бои немцев против немцев. Мы могли подумать о себе, о своей истории и, главное, о задачах, которые после продолжительного кризиса ложились на армию оздоровившейся родины.
Мы втайне были рады тому, что события, происходившие с 1918 по 1923 год, с их неясностью и неуверенностью, отвратили нас от политики, теперь еще больше казавшейся нам миром, от которого следует держаться подальше, если хочешь оставаться прямым и порядочным человеком, и сблизили нас с генералами, чей авторитет по окончании гражданской войны еще оставался незыблемым. Сильная личность, генерал фон Сект, повел нас по пути, исключавшему занятия политикой. В то время, когда рейхсвер подвергался со всех сторон самой ожесточенной, зачастую несправедливой критике, этот человек являлся для нас воплощением всего того, в чем мы нуждались и на что надеялись. Для нас это был абсолютно надежный вождь, совершенно уверенный в себе; это было видно по его взглядам, по манере поведения и по всему внешнему облику. Он прекрасно знал солдата, был справедливым и по-своему доброжелательным, хотя никогда не проявлял никакого добродушия. Нам казалось, что ему известны все наши заботы, что он их разделяет, а растерявшиеся молодые офицеры, не знающие, по какому пути им идти, всегда могут обратиться к нему за советом. Кроме того, мы знали, что во время войны он, служа в Генеральном штабе, прекрасно проявил себя в решающие моменты. После всех этих боев против своих сограждан, после всей этой неопределенности он спас нас, просто окунув в реалии службы и требуя простых, ясных отношений, как во времена монархии. Следует особо подчеркнуть тот факт, что возвращение к старым традициям напомнило нам о ценностях, стоящих на много ступеней выше обычной служебной рутины. От лет братоубийственных войн у нас сохранился сильный страх перед тем, что нас могут вновь бросить против нашего же народа. Мы старались как можно меньше контактировать с придерживавшимися традиционно-патриотических взглядов правыми партиями, с объединениями бывших фронтовиков и организациями вроде "Стального шлема", поскольку в этой среде таились зерна будущих раздоров, могущие вывести нас на уличные бои новой гражданской войны. Деполитизировать рейхсвер, не занимать ни благожелательную, ни враждебную позицию по отношению к любым политическим партиям – именно в этом направлении нас вел фон Сект. Офицерский корпус не желал ни изучать, ни отслеживать политические события во всей их сложности и с их скрытыми мотивами; по крайней мере, это относилось к молодым офицерам, к числу которых принадлежал и я.
Поскольку у военных все просто, то и забота о поддержании традиций тоже приобрела очень простые формы. Мы учили солдат истории полка, в который входила их рота. Большую роль в ротных и эскадронных праздниках играли украшавшие казармы памятные предметы и изображения, а главное, яркая военная форма прошлых лет.
Однако гораздо важнее внешних форм было поддержание и передача принципов, унаследованных от императорской армии и призванных сформировать интеллектуальные и моральные ценности новой армии. Неизменно строгие представления об офицерской чести, старание офицеров защитить своих солдат от произвола, формирование цельных и неподкупных характеров, уважение к женщине – все эти качества, воспитывавшиеся на протяжении многих поколений, передавались новой армии, и любое покушение на них воспринималось как нечто совершенно недопустимое.
Избрание Гинденбурга рейхспрезидентом вовсе не стало для нас политическим вопросом. Оно показалось нам естественным проявлением всенародного почитания этого человека. Когда он стал во главе государства, у нас появилось ощущение, что с ним вернулись внутреннее спокойствие, единство и безопасность, позволявшие надеяться на дальнейшее развитие в более здоровых условиях. Вне всяких сомнений, многие из нас видели в Гинденбурге не просто президента республики, но также, в глубине души, военачальника и представителя по-прежнему дорогой нашему сердцу монархии.
Связи с заграницей
Естественно, мы отлично знали слабые стороны рейхсвера и сталкивались с ними ежедневно. По правде говоря, рейхсвер очень скоро оказался готов и к наступательным действиям, хотя, в принципе, рассматривался как маленькая армия с чисто оборонительными задачами. В соответствии с нашей профессией, сначала по велению души, а затем сообразуясь с полученными приказами, каждый из нас занял позицию по отношению к другим странам. Первое место в наших мыслях занимала Франция. Я настаиваю на том, что рейхсвер никогда не рассматривал ее как наследственного врага. Эта страна, которая в ходе прошлой войны понесла такие потери, пролила столько крови и сражалась с таким невероятным мужеством, в наших глазах выглядела скорее тяжело раненным товарищем по несчастью, чем вызывающим зависть победителем. У многих из нас во Франции завязались в ходе войны человеческие связи. После ее окончания она снова стала желанной целью путешествий. Все это сформировало чисто немецкую традицию не рассматривать войну как преступный акт нескольких политиканов, коалиций и народов, но видеть в ней мрачную и тяжелую судьбу, выпадающую на долю наций, и в первую очередь солдат; при этом она не должна порождать ненависть к противнику. Нет, к Франции в армии не было ненависти, как не было и зависти, поскольку жизнь французов тоже была нелегкой и Франция также проходила свой крестный путь.
Наши чувства к англичанам были более прохладными. Конечно, их оккупационные войска вели себя более корректно и сдержанно, чем французские. Также Англия никак не участвовала в оккупации Рура и действовала умеренно, когда встал вопрос о рурском сепаратизме. Но факт остается фактом: мы, молодые, жившие вне оккупированных зон, чувствовали больше симпатий к французам, благодаря их любезности в отношениях и нашему соседству на континенте, чем к англичанам, более отстраненным, более холодным и более замкнутым.
В отношениях с Россией мы продолжали политику, умело проводившуюся Бисмарком и сохранявшую линию, существовавшую на протяжении целого века. Наше военное командование имело сильную склонность к сотрудничеству с Россией, в чем следовало общей тенденции правительственной политики. Действительно, Россия стала первым крупным государством, заключившим по всей форме равноправный договор с Германией. Большевистская Россия также стала первым государством, гарантировавшим рейхсверу прямую техническую поддержку, позволив ему создать на своей территории авиационные школы и предприятия и набираться опыта в танковых школах. Если я не ошибаюсь, то вскоре после этого германский посол в Москве в беседе с Чичериным высказался следующим образом: "Господин министр, мы должны помогать друг другу". К России мы относились как к боевому товарищу, хотя наши отношения с ней оставались сугубо техническими и практическими, поскольку мы полностью отвергали ее политическую систему.
В целом рейхсвер совершенно не помышлял об агрессии. Он не хотел войны. Когда в 1923 году французы оккупировали Рурскую область, начался новый период напряженности. Молодежь из всех классов общества хлынула добровольцами в казармы и стала ждать, что правительство примет эффективные меры. Но военное командование, зная, что такое война, и прекрасно понимая бесперспективность войны с превосходящей французской армией, принципиально отказывалось разделять подобные идеи. В такой обстановке были воспитаны своими начальниками будущие генералы Гитлера, служившие тогда в штабах рейхсвера капитанами и майорами. Рейхсвер не был армией агрессии; он не мог и сознательно не хотел становиться такой армией. Так что его можно определить как армию, созданную для мирного времени. Этим отчасти объясняется возникшее позднее у части офицерства негативное отношение к планам Гитлера начать новую войну, которое они часто выражали открыто.
Отношение к Версальскому договору
Рейхсвер, естественно, жил в том же моральном климате, что и вся нация, и его отношение к Версальскому договору, в ту пору центральному вопросу внешней политики, было таким же, как и у большинства немецкого народа. Договор этот был принят лишь после трудной борьбы, многочисленных, но напрасных протестов, высказывавшихся правительством рейха, и отказа держав-победительниц от любых уступок; известно, что до самого последнего момента они были уверены, что он не будет подписан. Итак, народ, а вместе с ним рейхсвер никогда не смирились с законностью договора и считали, что он оскорбляет их, будучи диктатом. Народная позиция выразилась в лозунге, сформулированном в то время оппозиционными партиями, которые называли этот договор "позорным диктатом". Эти партии, внешне присоединившиеся к "политике исполнения", в действительности поступили так лишь для того, чтобы добиться смягчения и уничтожения наиболее суровых статей. Эта политика основывалась не на принятии духа договора, а на понимании факта, что нет другого выбора, кроме как уступить давлению держав-победительниц, поскольку ничего лучшего в сложившихся обстоятельствах сделать было невозможно. Результатом договора стало то, что с самого момента вступления в силу немцы, так часто разделенные, полностью объединились по этому вопросу, даже если их мнения относительно того, что следует делать, расходились. Военные статьи Версальского договора накладывали на нас жесткие ограничения как относительно численности, так и организации армии. Во-первых, обязательная двенадцатилетняя служба и ограничение численности рейхсвера ста тысячами человек исключали возможность регулярного призыва немецкой молодежи на воинскую службу. Кроме того, этим оставшимся в строю ста тысячам военнослужащих запрещалось иметь такое современное вооружение, как танки, противотанковое оружие, тяжелая артиллерия и любая боевая авиация. Вследствие этого непропорционально в сравнении с другими родами войск возросла роль конницы. Наконец, нам было категорически запрещено иметь орган, являющийся мозговым центром всякой армии, – Генеральный штаб.
Среди немцев, и так не склонных соглашаться с тем, что вся вина за войну возлагалась на них одних, договор вызвал всплеск националистических чувств, которого сами они совершенно не желали. Из-за многочисленных невыполнимых условий народ не воспринимал всерьез договор, который должен был обеспечить ему долгий период мирной жизни. Люди постоянно спрашивали себя, действительно ли этот документ призван способствовать безопасности народов. В то время, как и сегодня, встает вопрос: может ли военная пустота в сердце Европы гарантировать мир, или же, напротив, она возбуждает желание более сильной соседней державы пуститься в военную авантюру?
Подобные размышления были частыми в армейской среде. Старшие офицеры высказывались за то, чтобы считать подписанный мирный договор окончательным и исполнять его условия. Но, с другой стороны, рейхсвер не мог смириться с навязанными ему унизительными ограничениями. Иначе и быть не могло. На занятиях по подготовке личного состава на висевших в казармах плакатах внимание солдат обращалось на временный характер ослабления нашей военной мощи. Мы сравнивали наши семь легких дивизий, среди которых преобладала кавалерия, вооруженная, как в старину, пиками, бесспорно живописными, но абсолютно бесполезными в современном бою, с тем, что происходило в соседних странах. Чехословакия создавала армию, вооруженную и снаряженную по-современному. Польша имела мощные вооруженные силы у наших восточных границ. Что же касается французской армии, она уже находилась на нашей территории, ее многочисленные оккупационные войска находились в демилитаризованной зоне вдоль наших западных границ, созданной согласно особым условиям договора.
С учетом ситуации, нам казалось бесспорным наше право искать способы сделать эти условия менее тяжелыми. Я не хочу подробно останавливаться здесь на вопросе, почему Версальский договор не учитывал элементарные интересы нашей страны, вытекавшие из ее географического положения. Ограничимся рассказом о том, что о нем в то время думали в рейхсвере.
Мы, офицеры, считали нетерпимым существование в долговременной стратегической перспективе Польского коридора, отрезавшего Восточную Пруссию от основной территории рейха, что вызывало у нас чувство национального унижения. Если бы нас попросили назвать нашу главную политическую или неполитическую цель, мы бы, скорее даже бессознательно, чем обдуманно, сказали бы: уничтожение этого коридора и воссоединение Восточной Пруссии с рейхом. Мы считали создание данного коридора наибольшей опасностью для нашего государства, угрожавшей самому его существованию, поскольку понимали желание вновь созданного Польского государства заполучить свободный выход к морю, находящийся под его суверенитетом. История и география учили нас тому, что это требование полностью оправдано. На конференциях и в работах, поручавшихся нам в качестве заданий нашими начальниками, мы часто разбирали эти сложные вопросы. Однако я не могу припомнить, чтобы строевые офицеры или штабисты рассматривали войну в качестве решения проблемы, поскольку в наших дискуссиях речь всегда шла об обороне Восточной Пруссии в случае возможного внезапного нападения Польши.