Другие бродили по улицам, прося подаяние, страдая от холода, голода и отчаяния. Третьи обращались в религиозные организации, такие как французский приход, где нашел приют сам A. Домерг. "Поселившись у г-на аббата Перрена, я ежедневно видел, как приходили другие несчастные просить у него убежища и помощи. В таких условиях я посчитал, что мой долг – не злоупотреблять гостеприимством, предоставленным мне на время; я покинул дом настоятеля и положился на Провидение в поисках нового пристанища". Действительно, у француза имелись кое-какие денежные средства, к тому же он в любом случае не желал оставаться в Москве. Ему удалось найти жилье у немцев, чем он остался доволен, пускай там сыро и не было огня. Он не мог и не хотел жаловаться, когда многие москвичи жили в еще худших условиях. Тем не менее он попытался, насколько это представлялось возможным, отыскать своих должников, в первую очередь, отправился в Императорский театр, который должен ему около тысячи рублей. Он обратился к занимавшему в тот момент пост директора г-ну Маркову, однако его демарш кончился неудачей. Нынешний директор не ответил или, по крайней мере, не пожелал отвечать за прежнее руководство. Он заявил, что не может заплатить Домергу сумму, которую ему задолжали его предшественники. Француз вынужден был смириться с этим категоричным ответом и уйти таким же бедным, как раньше.
А что же другие французы, которые не ушли с отступающей наполеоновской армией? Многие ли из них жили и вели дела в Москве, которая раньше была такой динамичной и богатой? А. Домерг вспомнил некоего г-на Ламираля, бывшего балетмейстера русского театра, который также должен был ему денег. Он намеревался нанести ему визит, зная, что тот вернулся в Москву после долгих месяцев изгнания, как и он сам. "Но где найти смелость напомнить ему о том, – говорил Домерг, – когда он сам в беде? Так же, как и я, он все потерял, а его дом, чудом уцелевший при пожаре, заняли полицейские и не желали освобождать". Царь Александр I тем временем издал указ, согласно которому имущество сорока заложников должно быть возвращено им в кратчайшие сроки. Но этот указ, как и многие другие, не исполнялся. А. Домерг жаловался на это, обвиняя в бездействии полицию и другие московские власти, прямо покрываемые той же полицией и русским дворянством. "Мы были французами, без поддержки, без протекции; этого было больше чем достаточно, чтобы оправдать любой произвол против нас всемогущей полиции, злоупотреблениям которой втайне аплодировали все придерживавшиеся старого московского духа". При этом француз утверждал, что любит Москву и страдает от отношения русских к иностранцам! В его глазах царь не являлся подлинным самодержцем, потому что пребывал под прямым вредным влиянием аристократии. Он не чувствовал себя защищенным в этой огромной стране, в которой, тем не менее, прожил столько счастливых лет. В конце концов, к счастью для него, г-н Ламираль, несмотря на все трудности, все-таки получил себе свой дом и вернул часть долга А. Домергу. Тот из этой суммы отдал долг старику Жилле, который помог ему в ссылке в Нижнем Новгороде. Итак, все были квиты; счета оплачены, умы несколько успокоились. Для Домерга, проведшего в Москве три месяца, наступил наконец момент отъезда. 8/20 января 1815 года он навсегда покинул этот город без надежды когда-либо вернуться сюда.
Охота на коллаборационистов продолжается
Недели и месяцы, прошедшие после драмы 1812 года, не заставили забыть русские власти о сотрудничестве некоторых французов с оккупантами. Новая власть намерена была продолжать их преследование. Она собиралась успокоить раздражение против нее мерами, которые сама считала восстановлением справедливости и наведением порядка. Сам Ростопчин поддерживал эту политику, потому что, как он ясно говорил царю, война еще не окончена. Конечно, существовал императорский манифест от 30 августа 1814 года, объявлявший о восстановлении мира в Европе и тем самым амнистировавший всех осужденных. Но на местном уровне существовали совсем другие реалии. И результаты работы Следственной комиссии, организованной русскими в октябре 1812 года, не способствовали оптимизму французской колонии в Москве. Сенатский указ от 8 июля 1815 года перечислил более восьмидесяти иностранцев, в отношении которых правосудие продолжало действовать. Скоро на них обрушились наказания за измену и сотрудничество с врагом! Все подлежащие наказанию лица были разделены на три категории, в зависимости от степени их сотрудничества. К первой категории отнесли лиц, сотрудничавших с неприятелем добровольно; таковых двадцать два человека. Во вторую были объединены лица, которые сотрудничали с противником по принуждению – тридцать семь человек. Наконец, в третью категорию зачислили людей, в отношении которых существовали лишь подозрения; их двадцать один. К этим последним отнесены были многие лица, которые не занимали посты во французской оккупационной администрации, но чьи кандидатуры на эти посты рассматривались. Их имена оказались внесены в список. В тот период этого было достаточно, чтобы быть арестованным! В этом списке Пьер Пелль (или Паль), сын петербургского купца, фигурировал как секретарь муниципалитета; губернский секретарь Луи Визар – как помощник комиссара; Оде де Сион, отставной подпоручик гвардейского Литовского полка, и, наконец, Василий Альм, хирург. Но очевидно, что наиболее тяжелое наказание понесли двадцать два обвиняемых в государственной измене. Из них комиссар Бушотт пострадал за свой доклад, представленный французским властям, в котором он излагал собственное мнение относительно необходимости принятия мер против русских раненых. Для русских измена здесь была очевидна, тем более что исходила она от иностранца, присягнувшего на верность царской империи. Он был сослан в Сибирь. Комиссары Д. Фабер, Ж. Визар и Ж. Лаланс, все трое, осуждены за вербовку сотрудников в наполеоновскую полицию, склонение жителей поставлять оккупантам продовольствие и, в целом, за попытки завоевать доверие органам управления, организованным Наполеоном. Некоторым удалось избежать строгого наказания, как, например, комиссарам и помощникам комиссаров: Мишелю Марку, Карлу Кусту, Франсуа Ребе, Жозефу Бекаделоли, Огюсту Гебелю и Андрею Конашевскому, поскольку они не присягали России. Их обязали лишь в кратчайший срок покинуть российскую территорию. Рядом с этими изобличенными коллаборационистами, исполнявшими четко определенные административные функции, находились другие иностранцы, привлеченные к ответственности за свою деятельность или за политическую позицию. Таков был случай некоего Гравея, коллежского секретаря, которого маршал Мортье, после вступления французской армии в Москву, отправил к Наполеону передать просьбы и пожелания московских французов.
Некоторые французы считали, что преследования Сената им не грозят; таков, например, Франсуа-Ксавье де Вилье, хотя этот человек открыто сотрудничал с наполеоновскими властями в качестве начальника полиции. Но он вовремя сбежал и теперь считал, что он и его семья находятся в полной безопасности вдали от столицы. Однако он забыл об упорстве русских властей, которым все-таки удалось найти его; он был арестован и под надежным конвоем препровожден в Москву. Посаженный в тюрьму, он все же не терял надежды на скорое освобождение. Все же заключение стало для него тяжелым испытанием, о чем свидетельствовал А. Домерг: "Один молодой француз, г-н Вилье, учитель в Москве, во время оккупации согласился занять пост начальника полиции. Он был брошен в карцер, откуда вышел несколько месяцев спустя, лишь чудом оставшись в живых; все это время он сидел на хлебе и воде и подвергался жестокому обращению со стороны тюремщиков. И лишь когда генерал Тормасов сменил генерала Ростопчина в должности московского губернатора, этот несчастный был выпущен из смрадной тюрьмы. С длинной бородой, с грязными растрепанными волосами, исхудавший, он предстал перед всеми как вышедший из могилы призрак". Правда, этот француз, уточнил А. Домерг, входил в состав депутации, явившейся к Наполеону накануне его вступления в Москву. "Этот внушенный филантропическими мотивами поступок, которому должны были бы аплодировать здравомыслящие люди обоих лагерей, тем не менее был поставлен ему на вид графом Ростопчиным. Получалось, что г-н Вилье входил в число достопочтенных людей, которых г-н де Сегюр без колебаний заклеймил именем бродяг и негодяев". Заключение сильно подействовало на француза: "Никакой самый заботливый уход, никакое искусство врачей не смогли стереть следы перенесенных пыток, которые навсегда подорвали его могучее здоровье". Утомленный пережитым, профессор решил навсегда покинуть Россию и поселился в Дрездене, где и умер около 1825 года.
Русские власти вообще с подозрением смотрели на учителей, потому что некоторые из них бежали или пытались бежать до начала пожара, пускай даже и с согласия московских властей. Таков случай профессора Штельцера, который организовал эвакуацию своей семьи, после чего вернулся в Москву один и, при доброжелательной поддержке маршала Нея, поступил на службу в новую городскую управу. Затем он вызвал своих близких, которые приехали под охраной офицера и пятнадцати солдат. Репрессии Сената – как можно догадаться – его не обошли. Другому соотечественнику, торговцу Жаку Дюлону, помог недостаток улик против него. Поэтому он не был осужден Сенатом. Однако кому во французской колонии было не известно, что в период наполеоновской оккупации этот человек был заместителем мэра? Многие из допрошенных и осужденных давали показания, что заняли места на службе у французов после визита к этому Дюлону, который всячески поощрял их к тому. Как бы то ни было, этот человек избежал наказания. Или вот еще один случай известного коллаборациониста, сумевшего избежать наказания: Александр Михайлович Прево, занимавший при французской оккупации пост комиссара. Он не был изобличен ни в каких деяниях, объявленных Сенатом преступными, но прятался за спиной своего старика отца, Михаила. Хитрый и беспринципный, этот человек отнюдь не невинен. Однако, будучи человеком осторожным, он, присягнув России, сохранил и французское подданство. И, имея двойное прикрытие, он ловко пользовался своим преимуществом. Не потревоженный Сенатом, он прожил в Москве до самой своей смерти, наступившей 5 августа 1840 года, когда ему было 54 года.
Эти многочисленные обвинения, подозрения и наказания морально ослабляли французскую колонию, вернее, то, что от нее осталось. Хватит ли у этих французов мужества начать все сначала, надеясь восстановить добрые отношения с русскими? Многие в этом сомневались… Однако для тех, кто верил, еще возможно было будущее в Москве. Город понемногу восставал из пепла, возрождалась торговля, вся Европа заинтересована была в восстановлении связей с процветавшим прежде центром.
Понемногу возрождающийся город
Хотя пожар и грабежи 1812 года оставили глубокие раны на теле Москвы, город все же не умер. Главные его институты сохранились и готовы были заработать вновь. Это необходимо и для того, чтобы показать Европе силу духа русских и их способность к сопротивлению, а также для того чтобы восстановить доверие населения. Француз A. Домерг, вернувшийся из ссылки, констатировал: "Следует, впрочем, отметить, что среди зданий, уцелевших при пожаре, находились самые значительные строения Москвы. Французские генералы, по большей части, селившиеся в этих зданиях, естественно, приняли самые большие предосторожности, дабы уберечь их пламени. В их числе были Воспитательный дом, Хирургическая академия, Почтамт, Сенат, Голицынская и Шереметевская больницы, Екатерининский и Александровский институты, и несколько других, менее важных".
Москва. Начало XIX века
Благодаря им административная жизнь столицы быстро восстанавливалась и помогала населению в его нуждах. Но, помимо неотложных мер, следовало подумать и о более отдаленном будущем. Посол Ж. Де Местр с горечью задавался вопросом: "Россия в настоящий момент не имеет более центра. Что с ней станет? Какой выбор сделает дворянство? Найдется ли у него мужество англичан 1666 года? Придет ли оно на московское пепелище сказать: мы сделаем ее еще краше? Рассеется ли оно по провинциальным городам? Вновь соберется здесь? Вот важные проблемы". Дипломат размышлял о больших пожарах в истории: римском в 64 году от Р. Х., во времена императора Нерона, и лондонском 1666 года, случившемся в царствование Карла II. На следующий же день после лондонской катастрофы англичане принялись восстанавливать и в конце концов привели в порядок свою столицу. Произойдет ли то же самое с Москвой? Это был вопрос национальной гордости, патриотизма. Губернатор Москвы Ростопчин, который в первое время не верил в возрождение города, быстро поднял голову. 18/30 ноября 1812 года он написал царю следующие строки: "Москва должна быть отстроена заново; нужно, чтобы она возродилась из своего памятного пепла и чтобы картина ее разрушения осталась лишь в памяти очевидцев ее бедствия". Он также планировал воздвигнуть памятник во славу царя Александра, проект которого изложил в письме от 2/14 декабря 1812 года. "Моя мысль такова, что не следует переплавлять пушки, но установить их в виде колонн или пирамид", – сообщал он, имея в виду орудия, брошенные наполеоновской армией. Данное предложение осталось без последствий, возможно, потому что тогда имелись более срочные дела… Пушки были просто установлены перед Арсеналом, как о том свидетельствует Ж.-Ф. Ансело, бывший проездом в Москве в 1826 году: "Дабы дать утешение и вознаграждение русским, чей взор удручали следы бедствия, перед Арсеналом выставили французские пушки, которыми они завладели в ходе рокового отступления нашей армии". Всего было выставлено 875 орудий, из которых 365 – французских. Печальная экспозиция для побежденных!
Во всяком случае, стало ясно, что вопрос о восстановлении города должен был быть рассмотрен в кратчайшие сроки, хорошо продуман и способен получить поддержку властей. Савойский посол Ж. де Местр, живущий в Санкт-Петербурге, внимательно следил за ходом работ, о которых регулярно упоминал в своей дипломатической переписке. 6/18 июля 1814 года он констатировал: "В Москве много строят, но только лишь купцы, насколько я могу судить; я не вижу, чтобы дворянство предприняло в этом смысле общее усилие. Восстановление этого города в его первоначальном состоянии по-прежнему кажется мне проблематичным". Он прав, но надо быть реалистом: московская беднота не имела средств, что же касается дворянства, свои средства оно предпочитало инвестировать в другие места. Его поведение представлялось в первую очередь странным, поскольку именно дворянству долгое время принадлежало первенство в отношении вложений в экономику Москвы. Похоже, теперь оно стало более осторожным, если не сказать пугливым. Вне всяких сомнений, в этом следовало видеть последствия шока, пережитого московской аристократией в 1812 году. Однако такая реакция не предвещала быстрого и стабильного возрождения торговли в Москве. Ситуация оставалась тем более тревожной, что экономические трудности ощущались по всей стране – следствие свержения наполеоновской империи и восстановления мирной жизни в Европе. Падение рубля, умножение числа банкротств, повышение цен стали приметами повседневной жизни России и, в особенности, Москвы. Это сказывалось на настроениях в обществе, которые все ухудшались. "Общество в целом стало грустным, – писал Ж. де Местр 28 марта/19 апреля 1816 года. – Иностранцы, возвратившиеся после двух-трех лет отсутствия, не узнавали его; насчитывались по меньшей мере двадцать три уважаемых дома, готовых убыть в иные страны". В особенности, речь шла о французах, которые чувствовали, что в России их больше не любят, и о новых предпринимателях, испытывавших большие трудности в организации и развитии своего дела. Вполне резонно задать себе вопрос: неужели эта страница готовилась перевернуться навсегда? Тем не менее для того кто, как А. Домерг, прожил несколько лет в Москве, ее экономическое возрождение в среднесрочной перспективе было несомненно. Он констатировал это со спокойствием и удовлетворением. "Возрождение денежного кредита, – говорил он, – произведенное с большой разумностью и с учетом положения в Москве, понемногу восстановило в ней коммерческую деятельность и вернуло ее политическое влияние". И в этом французам предстояло сыграть важную роль, ведь они на протяжении десятилетий доминировали в Китай-городе.