Вторая особенность – Слуцкий регулярно употребляет слова, освященные традицией национальной и сугубо большевистской риторики: "родина" (дважды), "почетная служба" (и как вариант "посмертная служба"), "батраки", "голодные" и, конечно, – Советский Союз. При этом ничего точно не названо – безымянна гора, безымянна страна, о которой мы только и знаем, что она "освобожденная", и в ней "графские земли", нет никаких временных примет (если не считать, что освобождение чужой страны явно относится к 1944 или 1945 году). У Галича риторики нет, разве что она откликается ее наглядным отрицанием: "подымайтесь, такие-сякие", "мы – ни к чему", "полегла пехота… без толку, зазря"10, зато приметы места и времени весьма точные: пехота гибнет под Нарвой в 1943 году, а охота гуляет в общей для автора и его слушателей современности. Может быть, самое существенное – что названному у Слуцкого Советскому Союзу у Галича соответствует Россия, то есть понятие гораздо более древнее и вечное, чем временная аббревиатура. Таким образом, Галич, несомненно, куда "радикальнее" Слуцкого, стремящегося сохранить равновесие трагического и патетического (иногда даже излишне).
Конечно, мы отдаем себе отчет, что в 1953 году "Памятник" выглядел новаторским стихотворением. Уже были хорошо забыты чудом просочившиеся в печать стихотворение "Перед атакой" Семена Гудзенко (опубликованное впервые еще в 1943 году) или сборник Сергея Орлова "Третья скорость" (1946) со своим ничем не выдающимся "Памятником" ("Его зарыли в шар земной…"), но с целым рядом пронзительно трагических стихов. Слуцкий, соединив официальную риторику и непривычную жесткость, если не жестокость, создал впечатляющее стихотворение – но впечатляющее для своего времени. Десять лет спустя, в начале 1960-х, в его поэтических достоинствах можно было сомневаться, и Галич, на наш взгляд, усомнился.
Меж тем у этих авторов было на первый взгляд гораздо больше оснований для того, чтобы объединиться в утверждении неких общих принципов существования в Советском Союзе 1950-1960-х годов. Слуцкий был одним из первых, кто ввел в официальную, то есть проходящую цензуру и печатающуюся в журналах и газетах современную поэзию, неканонический взгляд на события как войны, так и послевоенного времени. Его стихи были насыщены прозаизмами, картинами вовсе непоэтического, скудного и общеузнаваемого быта тех лет. Он во многом шел от тех же источников в русской поэзии XX века, что и Галич. А в стихах не печатавшихся, расходившихся в самиздате, еще как следует не сформировавшемся, он прикасался к ранам своей отчизны еще более отважно. И не случайно имена Галича и Слуцкого так часто сопрягаются в самых разных контекстах и самыми разными авторами. Известный "патриот" О. Платонов формулировал это так:
Во второй половине 60-70-х годов вокруг Окуджавы, Галича, Слуцкого, Эйдельмана, Коржавина существовали кружки еврейско-космополитической интеллигенции, вызывавшие во мне отвращение не только из-за их растленно-антирусского духа, но и из-за смехотворных претензий на "элитарность" и "первенствующее положение" в русской культуре <…> Особенно неприятные чувства во мне вызывали Н. Эйдельман и С. Рассадин с их самоуверенными и, по сути дела, невежественными рассуждениями о русской истории. <…> Рассадин хвалил Эйдельмана, тот его, а все вместе пели дифирамбы Окуджаве, Галичу, Слуцкому и другим еврейским "гениям". <…> Почти физически я ощущал их убогий, одномерный мир безбожников, антипатриотов, пошляков, зацикленных на своих племенных переживаниях и чаяниях, ненавидящих все русское и глумящихся над историей России11.
А вот слова человека с совсем другого берега: "Вот что следует отметить особо: некоторые стихотворения Слуцкого, в силу своей еретической направленности никак не могшие попасть в печать, очень рано (думаю, одновременно с песнями Галича) стали распространяться в списках"12. В книге Р. Тамариной главки о Слуцком и Галиче следуют друг за другом, что явно заставляет совмещать представление о них в сознании автора13. Впрямую сопоставляет (чтобы тут же противопоставить) двух поэтов Валерий Шубинский: "Из всех вариантов поведения – уйти в фиктивный мир наспех усвоенной культуры (как один из его друзей – Давид Самойлов) или занять позу обличителя (как другой сверстник – Александр Галич) – Слуцкий выбрал самый безумный – самоидентификацию и с убитыми, и с убийцами"14.
Но на самом деле об их прямых контактах нам известно очень мало. Однажды, в 1977 году, Галич в радиопередаче процитировал две строки Слуцкого15. В вызывающих мало доверия воспоминаниях И. Глазунова говорится: "А портрет мой стоил 100 рублей. Кстати, Александр Галич, к которому меня тогда водил Слуцкий, не заплатил мне за портрет своей жены"16. Вряд ли они могли не пересекаться в гостях у А. и Г. Аграновских, с которыми близко дружили17. Но нам кажется резонным полагать, что между ними существовала если не открытая неприязнь, то некоторый холодок. Так, авторы книги, на которую мы уже не раз ссылались (один из них – близкий друг Слуцкого), писали: "Войну против фашизма Слуцкий, как и большинство его сверстников, считал не только главным делом поколения, но и персональным долгом каждого. В оценке человека, близкого к призывному возрасту, для Слуцкого много значило, был ли этот человек на фронте. К тем, кто отсиживался в плену и без кого тыл мог бы обойтись, относился с подчеркнутым неодобрением <… > Нередко этот взгляд на людей не воевавших доходил до крайности"18. Тем самым он должен был с неприязнью относиться и к Галичу, который на фронте не был. Особенно могло обостриться такое отношение, если Слуцкий знал "Левый марш" (или "Марш штрафников"), написанный, согласно разысканиям А. Крылова, до "Ошибки" и исполнявшийся в доме Аграновских19. Эта сравнительно мало известная песня впрямую не касается военных событий, но в то же время в ней судьбы героев (детей репрессированных родителей, попадавших в детдома20) постоянно уподобляются войне, бою, штрафбатам, рукопашной, военному быту, тем самым в какой-то мере делаясь свидетельством и о войне.
Вообще следует отметить, что первые песни Галича до известной степени касались тех же тем, что и стихи Слуцкого, в том числе запретные21. В них выделяется тема лагеря и тем самым всей сталинской эпохи ("Облака", "Заклинание")22 и судеб еврейства в России ("Острова", "Предостережение"). Констатируем также связь "Физиков и лириков" Слуцкого, написанных в 1960 году23, с более поздними "Жутким столетием" и "Я принимаю участие в научном споре…" Галича, в последнем из которых есть прямая отсылка если не к стихотворению Слуцкого, то к связанной с ним общественной дискуссии. Даже приметы времени нередко оказываются в них одними и теми же: больница, куда попадают воевавшие ("Засуха" Слуцкого и "Больничная цыганочка" Галича), вдова погибшего ("Память" и "Веселый разговор"), мальчишки военного времени ("Мальчишки" и "Левый марш"), советские газеты ("Газеты" и "Уходят друзья"), бог в пяти машинах и колонна с царственным наследником и его охраной из КГБ ("Бог" и "Леночка"). Даже отдельным особенностям стиха находятся параллели. Так, в одной из статей о Слуцком читаем: "Приведу в качестве примера стихотворение "Как отдыхает разведчик" (стоит, кстати, попутно обратить внимание на очень характерный для Слуцкого тип заглавия: сказано деловито, просто, кратко, как в инструкции или справке; эта деловитая точность очень важна для автора, и его нисколько не смущает повторение одной и той же формулы: "Как меня не приняли на работу", "Как растаскивается пробка", "Как сделать революцию", "Как убивали мою бабку", "Как я снова начал писать стихи" и тому подобное)"24. Но ведь и для поэтики Галича такой тип названий очень характерен, только с добавлением: "Право на отдых, или Баллада о том, как я навещал своего брата…", "Вальс его величества, или Размышления о том, как пить на троих", "Баллада о том, как одна принцесса…", "Баллада о том, как едва не сошел с ума…", "История одной любви, или Как все это было на самом деле", названия отдельных песен из знаменитого цикла про Клима Петровича.
Но нельзя не отметить и принципиальных расхождений. Прежде всего это относится к самому типу поэтики. При общем внимании к бытовому и просторечному слову, жизни обычных людей, внешне непримечательным событиям Галич и Слуцкий решительно расходятся в их употреблении. Галич значительно более резок, в его стихи свободно входит блатной жаргон, полупристойные, а то и вовсе "непристойные" слова и выражения, и в то же время советская риторика в любом изводе для него решительно неприемлема, и если попадается в стихах, то исключительно в компрометирующем контексте. Даже КГБ и ЦК КПСС подвергнуты осмеянию или бытовому снижению (и в "Леночке", и в "Тонечке") – что уж говорить про райком и товарища Грошеву в "Красном треугольнике" или безымянного начальничка, этим своим уменьшительным именованием сразу попадающим в ряд, начатый знаменитым "начальничек, ключик-чайничек" из блатной песни "Течет речка да по песочку…". Напротив, Слуцкий регулярно пытается вернуть словам из советского лексикона их подразумеваемый высокий смысл. "Солдат Страны Советской", партком и партийцы, трибунал и политотдел, Ленин и политработник, Белояннис, "и та Россия этой нравится / Своей высокой красотой", "сторонники голодных и рабов"25 и так далее, и так далее. В стихах и песнях Галича представить такое невозможно, разве что в самых ранних, "доисторических": "Комсомольский сводный батальон".
И в сюжетах Галич значительно радикальнее. Где у Слуцкого – простые мальчишки из ремесленного училища, получившие к тому же возможность отдохнуть, там у Галича почти те же мальчишки по-волчьи рвут друг другу горло и ломают ребра; газеты пишут не о светлом будущем, а об уходящих в небытие бывших друзьях, вдовы не проживают достойную светлую жизнь, а оказываются в той же грязи и мерзости, где только и свету в окошке, что единственная дочка, да и ту уводит один из виновников ее бед, – и так можно продолжать до бесконечности.
Но один из самых важных моментов, который, конечно, не мог не воздействовать на их отношения, – знаменитые строки из песни "Памяти Б.Л. Пастернака": "Мы – поименно! – вспомним всех, / Кто поднял руку!" Вряд ли Слуцкий, бесконечно винивший себя за выступление на собрании, где осуждали Пастернака, мог равнодушно воспринимать это прямое обвинение в свой адрес, тем более что по логике вещей у него было что ответить: Галич не был на этом собрании не в знак протеста, а из-за болезни. По обычной логике, не поэтической (а в подобных случаях, кажется, обычная действует сильнее), он мог бы бросить такой упрек только в том случае, если бы сам голосовал против. Слуцкий и Галич, в чем-то очень близкие, все более и более отворачивались друг от друга.
Но, отворачиваясь, все-таки продолжали друг друга видеть. Об этом свидетельствует, как нам кажется, одно стихотворение Слуцкого. Впервые оно появилось в печати в середине 1971 года26, но особой популярностью не пользовалось. Автор перепечатал его только раз, и больше в прижизненные книги оно не входило. Его название упомянуто выше – "Как отдыхает разведчик".
Вот он вернулся с заданья.
Вот он проспал, сколько смог,
вытянув вдоль мирозданья
пару исхоженных ног.
Вот расстелил плащ-палатку.
Вот подстригает усы.
О, до чего же вы сладки,
тихие эти часы.
Солнце еще в зените.
Долго еще до темна.
Жаворонки, звените,
Не замирай, струна!
Вы, трофейные часики,
тикайте на руке!
Изображайте, классики,
эту жизнь налегке!
Изображайте, гении,
если вам по плечу:
до следующего задания
полсуток ему еще27.
С нашей точки зрения, это прямая реплика на вставную "новеллу" из "Баллады о Вечном огне" Галича, которая была закончена 31 декабря 1968 года и тут же довольно широко начала исполняться. Напомним, что в этой части, резко выделенной ритмически и мелодически, речь идет о двух разведчиках-"урочках", отправившихся брать "языка". Но вместе с этим у них "затикали в подсумочке / Трофейные часы", а после этого начался и буйный отдых ("мы пьем-гуляем в Познани"), в результате чего один из них оказался арестован и расстрелян.
Внешние приметы во многом совпадают: отдых, трофейные часы, ухоженные усы (и даже рифма "усы – часы", – правда, часы тут другие). К тому же Слуцкий словно подкрашивает эту картину намеками на другие тексты Галича:".. проспал <…> вытянув вдоль мирозданья / пару исхоженных ног" очень напоминает подвыпившего пролетария из "Вальса его величества", который "спит, а над ним планеты – / Немеркнущий звездный тир", да и завершение его: "Не трожьте его! / Не надо! / Пускай человек поспит!" Непонятно откуда взявшаяся неумолкающая струна у Слуцкого (в 12-й строке) без труда может быть возведена к "Черновику эпитафии": "И мучительна, и странна / Все одна дребезжит струна". "Солнце еще в зените" откликается галичевскому сравнению: "И казалось мне, что вздор этот вечен, / Неподвижен, точно солнце в зените" ("Баллада о стариках и старухах…"). Начало стихотворения (из первых восьми строк четыре начинаются с "вот") также имеет параллели в текстах Галича: "Вот пришли и ко мне седины…", "Вот он скачет, рыцарь удалой…"
Одним словом, нам кажется, что как в свое время Галич "переписывал" Слуцкого, так теперь Слуцкий "переписал" Галича. Конечно, общий смысл "Баллады о Вечном огне" в его стихотворении не отразился, однако вставной эпизод о разведчике оказался переосмыслен приблизительно так: да, вне своего основного военного дела он может показаться "живущим налегке", но помните, что вот-вот начнется следующее задание, и все изменится28.
Примечания
1 Костромин А.Н. "Ошибка" Галича: ошибки сегодняшние и вневременные // Галич: Проблемы поэтики и текстологии. М., 2001. С. 148–165. Далее ссылки на эту работу даются в тексте статьи с указанием страницы в скобках.
2 Комментарий, переданный по радио "Свобода" в 1974 г., см.: Галич А. Я выбираю свободу. М., 1993 (= Глагол. № 3). С. 92~94. Фрагментарно: Галич А. Облака плывут, облака. М., 1999. С. 70–72. Далее стихи Галича цитируются по этому изданию.
3 Твардовский А. Новомирский дневник. М., 2009. Т. 1. С. 226.
4 Напомним, что он был сделан 12 октября 1974 г., то есть практически к 10-летию Пленума ЦК КПСС, на котором был снят Хрущев (состоялся 14 октября 1964 г.).
5 См.: Кулагин А.В. О литературном источнике песни "Ошибка" // Галич: Новые статьи и материалы. М., 2009. Вып. 3. С. 248–259.
6 Это "Песня о солдате" самого Галича – официальная, написанная для популярного кинофильма, и "Людмила" В.А. Жуковского. Вдобавок отметим, что строка "Вновь трубы трубят", видимо, отсылает к началу самой популярной официальной песни на слова Галича: "Протрубили трубачи тревогу".
7 Слуцкий Б. Память: Книга стихов. М., 1957. С. 7–9.
8 Горелик П., Елисеев Н. По теченью и против течения… Борис Слуцкий: Жизнь и творчество. М., 2009. С. 191.
9 Так, во второй книге Слуцкого ("Время") "Памятник" заключает второй раздел книги, "Тысяча девятьсот сорок пятый".
10 О том, что эти слова вызывали особый гнев официальных начальственных лиц, см.: Галич А. Я выбираю свободу. С. 93–945 Медников А. Без ретуши // Кольцо А. М., 2007. Т. 43. С. 139. Галич приписывает особенно резкую реакцию Н.В. Лесючевскому, Медников – В.Н. Ильину.
11 Платонов О. Русское сопротивление на войне с антихристом: Из воспоминаний и дневников. М., 2010. С. 69. См. также: http://rusk.ru/st.php?idar=ii0550.
12 Копелиович М. Российские (советские) поэты: Кое-что из моего чемодана (Продолжение): Он говорил от имени России (Борис Слуцкий) // http://www.sunround.com/ club/copeb.html. В одноименной статье (Новый мир. 1994. № и) этого пассажа нет.
13 См.: Тамарина Р. Щепкой – в потоке: Документальная повесть, стихи, поэма. Алма-Ата, 1991. С. 251–268.
14 Шубинский В. Семейный альбом: Заметки о советской поэзии классического периода // Октябрь. 2000. № 8. С. 168.
15 См.: Галич А. Я выбираю свободу. С. 153.
16 http://www.claudi.ru/obz/Cimkportret_ily_ glazunov_y.html. Недоверие наше вызвано тем, что в 1976 г. Галич подписал направленное против Глазунова письмо "Немного о политическом вояжерстве" ( Галич А. Я выбираю свободу. С. 196–198).
17 См.: Аграновская Г. Пристрастность: Воспоминания. М., 2003.
18 Горелик П., Елисеев Н. Указ. соч. С. 76–77*
19 Крылов А.Е. О проблемах датировки авторских песен: На примере творчества Александра Галича// Галич: Проблемы поэтики и текстологии. М., 2001. С. 190–192. Приносим благодарность А.Е. Крылову за разнообразную помощь в работе.
20 О фактическом субстрате песни см. первую часть воспоминаний человека, которому она посвящена: Метальников Б. Я расскажу вам…: Воспоминания. М., 2006.
21 Весьма убедительную параллель между "Ночным дозором" Галича и "Славой" Слуцкого привел А.Е. Крылов ( Крылов А.Е. О двух "окуджавских" песнях Галича // Галич: Новые статьи и материалы. М., 2009. С. 291–292).
22 Прямые аналоги запретным "сталинским" стихам Слуцкого у Галича появляются позже: "Вальс, посвященный Уставу караульной службы" (который, что немаловажно отметить, представлял героя песни воевавшим), написанный зимой 1965/66 г., и в особенности писавшаяся с 1966 г. поэма в песнях "Размышления о бегунах на длинные дистанции".
23 Подробнее об этом ультрапопулярном стихотворении и его общественном контексте см.: Горелик П., Елисеев Н. Указ. соч. С. 294–296.
24 Лазарев Л. "Моя война еще стреляет рядом": О Борисе Слуцком и его поэзии // Лехаим. 2001. № 5 (109) (http://www.lechaim.ru/ARHIV/109/lazarev.htm).
25 Все примеры формул и словоупотребления Слуцкого – из книги "Память". Может быть, не будет лишним напомнить, что Никое Белояннис (1915–1952) – греческий коммунист, расстрелянный по обвинению в шпионаже в пользу СССР, а "голодных и рабов" – прямая отсылка ко второй строке партийного гимна "Интернационал". Среди более поздних стихов Слуцкого есть, к примеру, "Агитация среди войск противника" и "Ленинские нормы демократии".
26 Смена. 1971. № 21. С. у. Оно вошло в довольно большую подборку стихов, которые, видимо, можно отнести к числу написанных совсем недавно. Аналогичные подборки поэт любил называть "Стихи этого года" или каким-либо схожим образом.
27 Слуцкий Б. Доброта дня. М., 1973. С. но.
28 Обратим внимание, как Слуцкий в последней строфе уходит от почти классически точных рифм. В цитированной выше статье Л.И. Лазарев писал, что поэт вообще отказывается от рифмовки, однако на самом деле здесь появляется редкая в русской поэзии консонансная рифма, сначала явно ощутимая ("гении – задания"), а затем удерживающаяся на крайнем пределе созвучности ("плечу – полсуток… еще"). Здесь перед нами удачный образец почти иконического рифмования: стремительный отказ от точности соответствует столь же стремительному приближению к грани жизни и смерти.