Впрочем, загадки есть даже в дате рождения и смерти: точно записали день рождения младенца, учитывая, что родился он у дворовой девки Анны Гавриловой, о чем спустя время и в метрической книге указали: ребенок был незаконнорожденным. Что же касается смерти, то современные авторы И. Бочаров и Ю. Глушакова, исследовав "Книгу усопших" церкви Сант Андреа делле Фратте в Италии, в Риме, неподалеку от знаменитой площади Испании, где на соседней улочке Грегориана умер художник, доказали, что произошло это не 5/17 октября 1836 г., а 12/24 октября.
Портрет Пушкина кисти Кипренского миллионы наших соотечественников знают с детства. Помнится, что автор – русский художник. А вот почему у него не русские имя, отчество, фамилия, – если и знали, забыли.
В наших очерках мы пытаемся не просто воспроизвести те или иные страницы истории государства Российского и русской культуры, но и показать, как, во-первых, эпоха воздействовала на биографию и творчество художника, и, во-вторых, как творчество мастера оказало влияние на эпоху. И вне зависимости от того, "колебался" ли художник вместе с линией, очерчивающей эпоху, или "выламывался" из нее, оставил ли он, как предмет, вдавленный в массу пластилина, в ней глубокий след, или лишь коснулся эпохи своей жизнью и биографией, – большие мастера культуры всегда завоевывали свою "нишу" в эпохе и уже тем оставались в истории.
Судьба, да и творчество, Ореста Кипренского, что называется, были конгениальны эпохе. В его жизни была драматургия противоречий: между крепостным правом и высочайшими вершинами русского просвещения, культуры; дворянским благородством и разночинским упрямством… В жизни Кипренского есть причудливое сочетание романтизма жизни с трагической любовью и растворившейся в слухах и легендах смертью, с реализмом оставленной для изучения истории Отечества потомками реалистической галереи портретов его современников.
Этого художника обожала императрица, его высоко ценил государь, покупавший у него картины, при этом его ненавидели некие высокие чины от культуры и просвещения; его обожали итальянцы и обижали руководители Академии художеств. Он первым из российских художников добился высочайшего признания за рубежом (его называли "русским Ван-Дейком"), его избрали членом Флорентийской Академии художеств и он был первым русским живописцем, удостоенным высокой чести – предложения сделать автопортрет для знаменитой галереи Уффици во Флоренции, причем, в отличие от сделанных позднее автопортретов других русских мастеров, его работа находилась в постоянной экспозиции музея, а не в запасниках…
Он стал Великим! А начинал жизнь, входил в нее как "ничтожный".
Что могло быть ужаснее, чем в крепостнической России родиться от крепостной, дворовой девки. Однако повезло. Была мать его Анна Гаврилова женщиной приятной и миловидной, что и привлекло внимание ее владельца, помещика и бригадира (чин, если помнит читатель, где-то между полковником и генералом) Алексея Степановича Дьяконова, владельца именьица близ местечка Копорье. Был он человек просвещенный, добрый и дал сыну и его матери вольную. Имя сыну, как человек начитанный, дал "изящное", литературное – Орест, а фамилию при записи в метрический книге приказал дать по местности – Копорьский, что потом якобы переросло в Кипренский. По другой версии сразу был Орест записан Кипренским, что значило сын Киприды, античной богини красоты и любви. Вторая версия кажется не только логичной (раз уж Орест, то и сын Киприды), но и перекликается с биографией мастера – ибо знал он и любовь страстную, и, по одной из версий, взаимную, и понимал смысл в красоте, чему свидетельство многочисленные его произведения, отличавшиеся изумительным мастерством.
Вероятнее всего, от матери взял Орест мягкость характера и доброту, а от отца – интерес и любовь к гуманитарным наукам и искусствам. Из воспоминаний современников, например со слов Владимира Толбина, через двадцать лет после смерти Кипренского опубликовавшего в газете "Сын отечества" его первую биографию, стало известно, что художник был человеком многогранно способным, образованным, остроумным и веселым. "Остается жалеть, что нет возможности <…> представить Кипренского с другой стороны его таланта, – со стороны попыток его в поэзии и в литературе, в которых он также испытывал свои силы, вдаваясь то в сатиру, то в элегию, проявляясь то в оде, то в мадригале…" По мнению биографа (и с ним трудно не согласиться, ибо вся история искусства показывает, что образование еще никогда не вредило художникам), разносторонняя культура Кипренского способствовала самым непосредственным образом его живописным достижениям…
И еще одно… Может быть, дело тут в генах, в характере, возможно – иных обстоятельствах, иной среде… Но вот В. А. Тропинин, тоже сын крепостной крестьянки, понимая масштаб своего дарования, человеком амбициозным не был. Кипренский – был. Сочетание ли полученной в наследство от отца-дворянина гордости, уверенности в себе и той робости, скованности, которую давало в наследство происхождение от "дворовой девки", но в Кипренском сочетание сие дало взрывную смесь.
Характеризуя необычную даже среди талантливых русских мастеров целеустремленность и амбициозность художника Кипренского, Владимир Толбин в 1856 г. писал: "Казалось, что он желал оставить после себя, на память потомству то только, что недоступно воле и усилиям обыкновенного даровитого смертного". По словам биографа, трудно найти другой пример в истории мирового искусства, когда бы художник столь стремительно продвигался к поставленным самим же себе целям. "Как римский гладиатор, отстаивая однажды занятое им поле до последнего истощения сил…"
Отец-дворянин позаботился о судьбе сына. Он не только следил за его образованием, но и дал необходимый для жизни статус, выдав свою крепостную любовницу, получившую вольную, за Адама Карловича Швальбе. Как сей немецкий господин оказался сам в крепостной зависимости, – пока неразгаданная загадка. Нам интересно другое. В 1804 г. Орест Кипренский напишет портрет своего официального отца в виде "рембрандтовского" старика, в стиле парадного портрета XVII в. И станет этот портрет, позднее приобретенный императором и хранящийся ныне в Русском музее в Санкт-Петербурге, одним из самых драматических, даже трагических портретов в истории русской живописи. Крепостная зависимость не дала проявиться могучей и страстной натуре, в чертах сильного лица и во взгляде – боль, мука нереализовавшейся недюжинной личности. В автопортретах самого Кипренского этого нет. Они гармоничны и спокойны. Во взгляде – душевное равновесие и приятие существующего вокруг него мира. Всю боль, которую рождает несвобода (а ему, Кипренскому, суждено было испытывать ее много раз в жизни, хотя и не так явно, как его приемному отцу), художник, кажется, вложил в портрет Адама Швальбе.
Историки искусства любят порассуждать о тайне портрета Евг. Давыдова… Крайне заманчиво, отталкиваясь от картины "Девочка в маковом венке (Мариучча)", хранящейся в "Третьяковке", написать в стиле "Лолиты" новеллу о страстной любви Ореста Кипренского к юной итальянке, о его участии в ее судьбе, о последующей женитьбе на подросшей "суженой" и короткой и, по одной из версий, весьма драматической их жизни…
Даже хрестоматийный портрет Пушкина содержит в себе минимум одну тайну – сколько их было, пушкинских портретов?
Для меня же самым драматичным и самым таинственным во всей творческой биографии и одним из самых великих по мастерству передачи внутренней драмы человека остается портрет А. Швальбе с до боли стиснутой вокруг старинного посоха кистью руки и устремленными в пространство полными тоски глазами.
Как увидел его кровный отец, бригадир А. С. Дьяконов, в совсем маленьком мальчике будущего художника? Один Бог ведает. Исследователи предполагают, что, испытывая отеческий интерес к мальчику, отец-бригадир позволял ему играть в барском доме, где юный Орест мог видеть традиционные в дворянской усадьбе портреты предков на стенах. Версия вполне возможная. Обращает на себя внимание удивительный момент.
В документах об определении Ореста в Академию художеств для воспитания записано, что фамилия Кипрейский, впоследствии видоизмененная в Кипренский, была взята по желанию самого мальчика. И было ему в ту пору всего пять лет. В этом возрасте он стал проявлять и интерес к рисованию и живописи. И в Академию его отвел собственноручно бригадир А. С. Дьяконов.
Характер на первый взгляд милого и робкого юноши был таким же самостоятельным и независимым и спустя годы, когда он "выкинул фортель", о котором еще долго вспоминали в стенах Академии.
В день своего рождения, 13 марта 1799 г., во время вахтпарада перед Зимним дворцом, Орест кинулся в ноги Павлу I, умоляя отпустить на военную службу. По одной из версий, причина этого поступка крылась в девушке, в которую Орест был влюблен и которая была неравнодушна к военной форме. Учитывая, что страстная любовь пройдет жестким рефреном через всю его взрослую жизнь, версия возможная. Однако вероятнее другое – Орест был еще более страстен в своих честолюбивых мечтах. Он не знал, что ему суждено было стать великим художником. И не хотел ждать. В военном деле можно было прославиться быстрее… Орест Кипренский всегда был готов сделать крутой поворот в своей судьбе…
Честолюбивый, порывистый, амбициозный, он, вполне возможно, стал бы отличным офицером. И слава Богу, что этого не произошло. Защитников Отечества в России всегда было достаточно. Созидателей культуры масштаба Кипренского никогда не бывает слишком много.
Ему повезло и в том, что время учебы в Академии совпало с важными реформами в этом уникальном учебном заведении: после 1802 г. вводятся новые дисциплины – история искусств и эстетика; больше внимания уделяется изучению отечественной истории, литературы, географии. Учащиеся знакомятся с "истолковательным чтением историков и стихотворцев для образования вкуса и подражания красоте, в творениях их находящейся".
У истоков этих реформ стоял возглавивший в 1800 г. Академию художеств граф А. С. Строганов, искренно любивший, знавший искусство и радевший о его развитии в России. Истинный патриот своего Отечества, он принял меры, чтобы молодыми художниками создавались произведения на темы национальной жизни и истории. В декабре 1802 г. Совет Академии принял проект развития специальных программ для художников и скульпторов с целью "прославления отечественных достопамятных мужей и происшествий". Под руководством известного исторического живописца профессора Г. И. Угрюмова и возглавившего класс исторической живописи француза Г.-Ф. Дуайена Орест Кипренский пишет историческую картину "Дмитрий Донской по одержании победы над Мамаем". И даже получает за нее в 1805 г. свою первую золотую медаль. Однако и ему, и близким к нему людям – профессорам и соученикам – становится очевидно: с изображением "достопамятных происшествий" у него получается всего лишь на профессиональном уровне. Не выше. Подлинные открытия он совершает в изображении "отечественных достопамятных мужей".
Еще в 1804 г. он создал уже упоминавшийся нами портрет приемного отца – Адама Швальбе, который позднее известные итальянские искусствоведы после выставки 1830 г. в Неаполе приписывали кисти Рубенса и даже Рембрандта.
Последовав советам своих профессоров, Орест Кипренский по окончании Академии почти полностью отдается одному жанру, именно тому, в котором ему и было суждено вписать золотую страницу историю мировой живописи, – портретному искусству. По наблюдению историков искусства, Кипренский был первым русским художником, создавшим в ряду других представителей отечественной интеллигенции своего времени целую галерею портретов писателей, со многими из которых он дружил, встречался, переписывался, – Пушкина, Жуковского, Вяземского, Крылова, Карамзина, Батюшкова, Гнедича и других. К слову сказать, Кипренский был одним из наиболее начитанных русских художников – с молодых лет он был завсегдатаем библиотек, был, в частности, постоянным читателем библиотеки Академии художеств, славящейся подбором книг по истории литературы, искусства, истории. Он читал в студенческие годы не только Ломоносова, Щербатова, Сумарокова, но и Вольтера, Мольера, Расина.
В этом контексте представляется крайне любопытным привести мнение об Оресте Кипренском замечательного русского писателя К. Паустовского.
"…Каждое лицо, – писал наш современник о портретах художника начала XIX в., – передавало законченный внутренний образ человека, самые примечательные черты его характера". Думается, стоит моим читателям, интересующимся творчеством Кипренского в контексте его эпохи, перечитать короткую повесть К. Паустовского "Орест Кипренский".
Изучение портретов Кипренского, как точно подмечает писатель, вызывает такое же волнение, как если бы вы долго беседовали со многими полководцами, писателями, поэтами и женщинами начала девятнадцатого века. На его портретах существуют не только лица, но как бы вся жизнь написанных им людей – их страдания, порывы, мужество и любовь. Один из современников Кипренского говорил, что, оставаясь наедине с его портретами, он слышит голоса людей.
И вновь повторю свой излюбленный тезис, уже применительно к Кипренскому, – нельзя изучать историю России, в данном случае первой половины XIX в., только по портретам Кипренского. Однако обойтись без них добросовестный историограф уже не может.
Портретная галерея Кипренского чрезвычайно обширна и многообразна: он писал себя, свою возлюбленную и будущую жену Мариуччу, чужих детей… Он изображал своих современников, вне зависимости от того, входили они в круг его друзей, были им почитаемы, или были обычными заказчиками и (нужда заставляла) не внушали ему симпатии. Он писал поэтов, прозаиков, государственных чиновников, государей и государынь, полководцев и купцов, актеров и крестьян, моряков и скульпторов, казнокрадов и декабристов, масонов и коллекционеров, архитекторов и красавиц.
Причём, уделяя главное внимание передаче характера, души портретируемого и таким образом оставляя нам, историкам, ценнейшие сведения о духовной жизни, нравах своего времени, он был очень точен в деталях (а именно это, как мне представляется, несправедливо ставили ему в вину художественные критики), стремясь каждому портретируемому придать свой, присущий ему атрибут, точно передать детали костюма, мундира, показать ордена и оставляя нам, таким образом, огромный и необычайно полезный иконографический материал к качестве бесценного исторического источника эпохи.
Какие разные, но какие значительные люди – Пушкин и Крылов, Батюшков и поэт Козлов, Ростопчин и графиня Кочубей, знаток искусств Оленин и Голенищев-Кутузов, масоны Комаровский и Голицын, адмирал Кушелев, партизан Фигнер, переводчик "Илиады" Гнедич, строитель одесского порта де Воллан, декабрист Муравьев, поэты Вяземский и Жуковский, архитектор Кваренги.
Судьбу Кипренского-портретиста, по всей вероятности, разглядел президент Академии Александр Сергеевич Строганов, по рекомендации которого он и был оставлен в Академии еще на три года, уже в качестве пенсионера, для подготовки работы для конкурса на получение Большой золотой медали.
В день 1 сентября 1803 г. Кипренский получил аттестат первой степени и шпагу – знак дворянского достоинства, которым награждались выпускники Академии. Как пенсионер, он получал право на отдельную мастерскую и на изготовление платных заказов – параллельно с подготовкой конкурсной картины. Причем, судя по тому, что портретировал в эти годы Кипренский в основном близких ему и приятных людей – приемного отца Адама Швальбе, бригадира Г. И. Жукова, унаследовавшего после смерти А. С. Дьяконова мызу Нежинская, где родился художник; пейзажиста С. Ф. Щедрина, – писал он портреты не для заработка. Всего к 1807 г. он сделал 11 портретов, из которых до наших дней дошел лишь портрет А. Швальбе. А вот из более позднего времени-1 808-1809 гг. – сохранились уже истинные шедевры, хранящиеся ныне в Государственном Русском музее в Санкт-Петербурге. Так, в 1808 г. начинается его дружба с известным коллекционером и меценатом А. Р. Томиловым, дом которого был одним из центров художественной культуры первой четверти XIX в., и создается превосходный его портрет. В этом же году рождаются прекрасные по художественной выразительности, живописным достоинствам и психологизму характеристики, точности исторических деталей портреты А. В. Щербатовой и П. П. Щербатова, А. И. Корсакова, "Автопортрет" (ок. 1809 г., хранится в "Третьяковке") и портреты отца и сына Кусовых. Последние портреты столь любопытны с точки зрения отражения быта и нравов эпохи в портретной живописи, что требуют хотя бы короткой остановки…
Парадокс в том, что, возможно, из всех изображаемых Орестом Кипренским людей Иван Васильевич Кусов был наиболее ординарным и наименее интересным человеком. Вместе с тем И. Кусов – это, говоря языком истории европейского искусства, типичный пример донатора. То есть был он богатым заказчиком картины или семейных портретов. В 1808 г. бедный, хотя уже известный художник не мог отказаться от выгодного и лестного предложения – написать портрет купца-миллионера и его многочисленных домочадцев. Так Кипренский оказался на Крестовском острове в Санкт-Петербурге, на даче Кусовых. Известного миллионщика жаловал своим вниманием сам государь Александр I, дачный сосед купца (дворец Государя был на Каменном острове, но оба острова были соединены по велению Его Высочества мостом). Более того, Государь частенько, по свидетельству современников, трапезничал в кругу кусовской семьи. За сыном миллионера замужем была дочь обедневшего дворянина, кузина Вигеля, доброго знакомца Кипренского. Впрочем, драматическая судьба девицы не должна нас отвлечь от главного: портрет Кусова получился у молодого художника удивительный. Дело в том, что он ухитрился одновременно потрафить вкусам миллионера, придав ему вельможную стать и значительность, и в то же время привнести в парадный портрет, выполненный в лучших традициях XVIII – начала XIX в., некую карикатурность, по меньшей мере – иронию. Коммерц-советник, награжденный многими орденами, не обладал ни обширным образованием, ни глубокой культурой и вряд ли прочитал за свою жизнь тысячную долю книг, прочитанных самим автором портрета. Однако причудливой фантазией портретиста купец держит в руках раскрытую книгу, долженствующую подчеркнуть его просвещенность. Тогда было принято каким-либо атрибутом профессии – деталью, предметом, инструментом – подчеркнуть ту сферу деятельности, которой занимается заказчик. Ничего более далекого, чем книга, от духовного мира купца Кусова найти было невозможно.
То, что это безусловная причуда ироничного мастера, по-своему характеризующая его отношение к заказным портретам, говорит и тот факт, что в написанных с любовью и уважением к портретируемым изображениях своего друга, искусствоведа, мецената А. Р. Томилина и А. И. Корсакова он тоже пользуется атрибутами их профессий, в первом случае – это миниатюра в руке, во втором – чертеж Горного корпуса. В это же время он пишет "Художника с кистями за ухом" – портрет живописца, который почти целый век атрибутировали как автопортрет. И вновь – атрибут профессии. Но во всех случаях, кроме портрета Кусова, – без иронии. Тоже, согласитесь, примета века, своеобразная внутренняя оппозиция творческой интеллигенции, фронда, дистанция от "новых русских" своей эпохи……Незадолго до войны 1812 г. Кипренский был послан в Москву. Командировка на первый взгляд более чем странная.