После последнего Дня стариков я сказала себе, что эта политика поощрения одной из возрастных групп – сплошное лицемерие.
Я полагаю, что через чувство неполноценности, переживаемое стариками, можно многое понять. Подобно тому как в группу имеющих физический или умственный недостаток зачисляют стариков, в нее зачисляют и детей, считая, что их следует дрессировать, программировать, а иначе они так и останутся "неполноценными". И я думаю, что здесь мы совершаем крупный промах, потому что сколько бы лет ни было человеку, ощущение неполноценности, переживаемое им, вызвано тем, что в наши дни в обществе доминирует идеал Я-взрослого. Но человек в процессе общения таков, каков он есть, а мы об этом без конца забываем. Мы думаем, что надо заменить чем-нибудь то, чего у него нет, надо поддержать его в том, чего ему недостает, а это совершенно неверно. Надо просто поддерживать общение с ним – вот и все! В настоящее время мы живем в обществе, не включающем в себя ни стариков, ни детей. Нет ни одного кафе или ресторана, куда можно было бы прийти с малышом от ноля до семи лет. В ресторане для них нет места, как нет места ни в одном заведении, предназначенном для досуга, для дискуссий, которые ведут между собой взрослые, для светского времяпрепровождения вроде гольфа.
Меньшим лицемерием было бы писать на табличках: "Маленьким детям и собакам вход запрещен".
Люди не любят видеть детей в супермаркетах – то дети нездоровы, то они мокрые, то грязные.
Я думаю, что так оно и есть в нашем обществе: собак не пускают, детей видеть не хотят! На детей даже не предусмотрено места: они лишние.
Отчаяние молодых
Коллективные мифы живучи. Каждый чувствует свою собственную ответственность и нащупывает свой путь поиска.
Религия, которую теперь гораздо больше толкуют в символическом смысле, уже не воспринимается в смысле буквальном – как когда-то; она перестала быть государственной, ее больше не эксплуатирует политика, чтобы подчинить людей или оправдать неравенство. В странах, где единственная партия не подменила собой Римскую церковь и человек толпы не подвергается манипуляциям, каждый гражданин как бы встает сам на свою защиту, возвращается к своему "я". Но феномен обезличивания сопровождается нормализацией всей коллективной жизни в целом. По сути, парадокс заключается в том, что в ходе эволюции современного общества человек вынужден как можно скорее обрести независимость – это насущная, жизненная необходимость, иначе ему не выпутаться, не выжить – но на деле все ему в этом препятствует.
Возможность свободного поиска своего пути все больше сокращается. Если чье-либо поведение мало-мальски отмечено инициативой, воображением – его немедленно пресекают: "Нет, нет, тебе вот сюда… Вот так… Не ищи своего пути, вот он".
Молодые находятся во власти отчаяния, полной безнадежности – на это больно смотреть. Я бы предположила, что это скорее парижское явление, свойственное большим городам. Но нет, французская провинция переживает то же отчаяние; в Орийяке, например, я слушала лицеистов выпускного класса, студентов-второкурсников, изучающих психологию, медсестер, бакалавра-первокурсника из киношколы, молодого преподавателя математики. Прежде всего их не интересует политика, что само по себе удивительно. Экология, природа тоже интересуют их очень мало. Они не желают принимать наркотики, зато пьют, что, в сущности, то же самое. Готовиться к жизни? Чего-то добиваться в жизни? "Зачем? Все равно ничего нельзя сделать". И все говорят: "Мы идем в никуда". Может быть, лицеисты хотя бы ощущают себя гребцами, прикованными к одной галере? – "Даже этого нет. Никто ни с кем не общается". – "Но у вас есть в классе приятели?" – "Совсем нет! Какие там приятели! Вот родители рассказывают, что они в школе развлекались, как хотели… А у нас никакого шума нет, вообще не бывает, ни на занятиях, нигде. Отсидеть на лекциях – и скорее домой, где тебя никто не тронет… Уж какой там интерес к занятиям…" Лицеистка: "Я хочу закончить выпускной класс, для меня это важно; я хожу на занятия, потому что иначе мне бы вывели плохую оценку, но мне кажется, что я теряю время!" И что же, они ничего не имеют против преподавателей? "Люди как люди, ведут свои предметы, нам наплевать, и им тоже…" Вот так! И во всех этих молодых людях, равно как и в их родителях, нет ничего патологического. "Да, такая пошла молодежь, – говорят родители. – Странно все же, раньше этого не было".
Так и живут себе помаленьку: какой-нибудь друг (или подружка), пустословие и потоки громких слов, лишь бы как-нибудь забыться. Все это весьма садо-орально. Это своего рода бегство в примитивные удовольствия, в очень примитивное потребление. Все они страдают булимией. Потому что у них нет другого, более подходящего занятия. При этом отсутствии настоящих отношений, настоящей тяги к жизни желание уже не сублимируется. Откуда им черпать тягу к жизни, если они не могут иметь детей – хотя у каждого есть пара. У всех этих молодых имеется друг или подружка, они почти женаты, но именно почти – они не соединены друг с другом в радости и в горе.
У них нет денег, и им немного стыдно, что их до сих пор содержат папа и мама. "Приходится принимать помощь, потому что пока не получишь диплом, не сумеешь зарабатывать сам… Да и с дипломом много ли заработаешь? Семью на это не прокормить".
Они совершенно не достигают цели, и чем дальше, тем больше увязают, потому что преждевременно вступают в половую жизнь, слишком рано начинают вести совместную жизнь, пользуются помощью старших и страдают от этой помощи, учатся, хотя их учение ни к чему не ведет, ничего им не сулит, ничего не гарантирует, и политикой они совершенно не хотят заниматься, считая ее чем-то отжившим. После мая 1981 года студенты, голосовавшие за социалистов, говорят: "Ну ладно, попраздновали, но ведь все осталось как было!" В сущности, Миттеран – старый политик, который в меру своих сил управляет кучей дел, превосходящих его разумение. Так они рассуждают. Значит, надеяться не на что. Но еще более непереносимо для них видеть, как их родители изменяют своим убеждениям или просто живут помаленьку изо дня в день, отупляя себя скучной работой и обеспечивая их всем необходимым, хотя они и сами уже обзавелись спутником или спутницей жизни… только такая совместная жизнь ни к чему не ведет: это коллаж… или сексуальная гимнастика.
Власть через террор
В секретном рапорте о детях и юношестве, который заказал Токвильграфу де Гобино в начале своей карьеры в 1843 году, сообщается о бунте в исправительной колонии того времени, расположенной в Меттрэ (департамент Эндра и Луары). Это был образцовый исправительный дом, по замыслу – "семейный и земледельческий". Обитатели – так называемые нарушители и брошенные дети. Мятеж начался, когда объявили о приближении кометы и заключенные занервничали. Мятежники требовали наказать тюремщиков, добивались хартии прав юных заключенных. Автор отчета, посетивший эту детскую каторгу, сообщает: "Молодые – одна из величайших опасностей, какие угрожают нашей цивилизации… Единственная политика, которую надлежит к ним применять, – это политика террора". Дрессировка террором. Террором, который организован на государственном уровне и обрушивается на юных упрямцев. Так впервые хладнокровно были сформулированы на бумаге оправдания террору, проводимому по отношению к малым и слабым. Это то, о чем обычно не смеют говорить вслух и что запечатлено в сознании носителей власти. Этот секретный рапорт для детей – то же, что "Майн кампф" для евреев.
Власть с железной рукой в бархатной перчатке испытывает страх перед непосредственностью, стихийным гением, естественностью, которые присущи молодости. Молодежь мешает – она ставит под вопрос многие ценности, одобренные системой. Но главное, выслушивать ее очень утомительно. Вот, может быть, единственная причина, по которой никто не хочет настоящих изменений.
Мятежники захватили в плен директора заведения и генерального инспектора, который приехал из Парижа, чтобы составить отчет о происшедшем (сегодня он назывался бы руководителем ведомства поднадзорного воспитания при Министерстве юстиции Франции). Гобино, свидетель этого мятежа, является посредником между взрослыми и детьми. Он дает высказаться всем вожакам, как будто они взрослые мужчины, и сам говорит с ними как со взрослыми: на равных. Он ничуть не унижается перед ними, как все остальные. Он вступает в переговоры и просит их принять участие в круглом столе, чтобы выработать хартию прав детей. Баш на баш.
Этот документ проникнут презрением к живым силам этноса.
Кто может убить ребенка?
"Quien puede matar a un nino?" ("Кто может убить ребенка?") – это название испанского фильма Наркисса Ибаньеса Серрадора (неудачно переведенное как "Мятежи двухтысячного года"), одного из самых жестоких фильмов в этом роде. В прологе нам показывают отрывки из документальных лент об убийствах детей в Освенциме, во Вьетнаме, в Республике Биафра, в Индии. Эти маленькие жертвы мира взрослых, их войн, их несправедливостей по отношению к целым народам и классам до некоторой степени оправдывают бунт детей, их сложившееся в результате инверсии господство над взрослыми. Молодая пара во время отпуска уплывает на очаровательный испанский остров, где муж бывал в студенческие годы. На острове их встречают дети с неприветливыми лицами и нехорошими улыбками. Взрослых больше нет – дети убили. Всех, кроме одного старика, с которым тут же и расправляются. Молодая женщина беременна. К ней подходит девочка и ласково гладит ее по животу: этим она передает "заразу" неродившемуся младенцу, он разрывает свою мать изнутри и убивает ее. Молодой человек не осмелился стрелять в детей. Прибывает полицейский катер, но полицейские слишком поздно обнаруживают правду, в которую не в силах были поверить. Их убивают, молодого человека тоже. А потом мы видим, как эти дети – не то мутанты, не то зараженные неведомым вирусом – уплывают в сторону побережья: они собираются заразить других детей и вовлечь их в свою "игру"…
Мари Жозе Шомбар де Лов, сотрудник Центра социальной этнологии и психосоциологии в C.N.R.S. (Национальном центре научных исследований), определяет этот фильм, исходя из типологии его мизансцен, так: общество, которое само себя разрушает. Ребенок-мутант, зачинатель новой расы, выражает жестокость, ненависть взрослых, желание отомстить.
"Этот фильм конкретизирует нечистую совесть взрослых по отношению к детям и их страх перед подрастающими поколениями, которые выступают против установленных ими порядков и с которыми им становится все трудней и трудней находить общий язык. Перед лицом кризиса, охватившего современное общество, возврат к детству – это защитный рефлекс или проекция тревоги, или даже призыв к другому способу существования. Создатели фильма сами жили с этими чувствами и передали их публике. Они показали детей с присущей им, детям, точкой зрения, с их манерой чувствовать. Все в целом выражается еще и точным, идущим от ребенка языком, общим для всех людей данного общества и глубоко укорененным в психике каждого: изображение ребенка – объект и сфера совместного приложения психологического и социального начал".
Мари Жозе Шомбар де Лов
Ребенок в фильме, 1980
Помощь детям четвертого мира
Ответственные за семью и социальную профилактику обращаются со своими подопечными, как бывшие колонизаторы с теми, кто прежде находился под их властью. Желая искупить былые ошибки и наверстать время, потерянное в "глупом" XIX и бесчеловечном XX веке, они заявляют: "Ребенком чересчур пренебрегали, но зато теперь мы будем его больше опекать, заботиться о нем и т. д.".
К чему это приводит? К чрезмерной опеке. Бдительно следят за тем, чтобы ребенок не вступил в реальный мир, мотивируя это заботой, стремлением продлить ему детство… Ребенка изолируют от остального мира, удерживая его в вымышленном магическом пространстве. И это оборачивается против него.
Хотим ли мы что-либо переменить или просто пытаемся успокоить свою совесть? В конечном счете, вместо признания своих теоретических прав ребенок нуждается в том, чтобы общество на самом деле приняло его в качестве равноправного члена – но что для этого делается?
В настоящее время в рамках международных организаций помощь детям сводится к заявлениям: "В общем, нужно, чтобы дети Нигерии, дети Сахеля, дети Камбоджи, дети Колумбии жили, как мы с вами". Забывается, что в традиционных обществах этих стран не все было пагубно для ребенка: ритуализация жизненных событий, отношения со взрослыми, инициация придавали каждому ценность взрослого.
Можно опасаться, что в поле зрения окажутся только недоедание, нищета детей, ужасы войны, а в качестве лекарства будет предложена искаженная модель западного общества. Традиционные типы общества слишком легко осуждать. Но среди населения этих стран имеются и в высшей степени интересные опыты общинной жизни, будь то народы Индии или Африки. И если под видом опеки полностью лишить их корней, это не принесет счастья детям. Можно подумать, что маленьким камбоджийцам нужен тот же образ жизни, что и нам. Полезнее было бы проанализировать наши собственные поражения в нашем обществе, чем навязывать всему свету чудодейственные решения. С помощью этой новой иллюзии, которая сейчас создается – чистая совесть во всемирном масштабе, индустриальные общества, в прошлом колониалисты, стремящиеся покончить с этим прошлым, постоянно испытывают потребность проявлять, так сказать, отеческую заботу о населении третьего и четвертого мира в борьбе с войнами, голодом и т. д. В те места, куда прежде посылали миссионеров, теперь отправляют врачей-без-границ. В экстренных случаях – да, это необходимо, каждое существо имеет право на помощь при катаклизмах и катастрофах. Но навязывать санитарные, семейные, социальные нормы – нет. Даже в плане питания. Профессор Тремольер, чей гуманизм не вызывает сомнений, осудил несколько упрощенный подход, которым руководствовались во время войны в Биафре… когда детей народности ибо самолетами отправляли в соседние страны… Посылать тонны продовольствия – это тоже не решение вопроса. Необходимо знать, каково традиционное питание в данной стране; нельзя навязывать африканской матери какое попало питание для ее ребенка. Нужно еще ничем не оскорбить ее образ мыслей, ее верования, не помешать ее взаимопониманию с ребенком, и нельзя во имя физического спасения разлучать детей с семьей, с родным языком, с привычным климатом.
Права и лозунги
Свобода, равенство, братство: французская революция. 1789.
В выигрыше оказались мужчины. Женщинам не досталось ничего. Ни избирательного права, ни ответственных должностей, ни равной оплаты труда, ни высшего образования и т. д.
Отсюда и пошла борьба женщин за равные с мужчинами права.
В то время девочки и мальчики воспитывались раздельно – существовала дискриминация. Мужчины воспитывали мальчиков, женщины – девочек, которые в течение следующих ста лет завоевывали право учиться.
Затем мужчины дезертировали из преподавания, должности учителей оказались в большинстве заняты женщинами. Теперь женщины учили мальчиков – детей разного пола свели вместе. Логика событий привела к смешанному обучению.
Сегодня выдвигают на первый план права детей точно так же, как раньше меньшинство боролось за права женщин.
Лозунги в конце концов приводят к переменам в социальном поведении без вмешательства "сверху".
В отношении детей я выскажусь в пользу лозунга: "Равные шансы".
Но что означают права на то или другое?
Не будем давать оценку переменам в сфере воспитания какого-либо общества в какую-либо эпоху. Ограничимся констатацией фактов.
Когда задумываешься, лучше или хуже вчерашняя система, чем сегодняшняя, – это мысль ретро. Это не значит, однако, что нет прогресса.
Для ребенка лучше, чтобы биологический отец перестал быть для него средоточием власти, а учитель – единственным носителем знания.
Современному воспитанию недостает функции инициации, посвящения, коллективного ритуала перехода.
Для того чтобы научить технике, достаточно обучающей машины.
Почему бы не научить каждого технологии того предмета, который он хочет изучить?
Преподаватели теперь не более чем экзаменаторы, осуществляющие контроль за достижениями. Занятия предназначены только для тех, кто понимает быстрее других и в ком преподаватель признает своих лучших подражателей.
Народное образование основывает всю школьную систему на том постулате, что человек произошел от обезьяны.
Гуманитарное образование было сохранением буржуазной культуры. В детях поощрялась способность мимикрировать под человека. Подражать, сохранять, повторять.
Эта система, сводя образование к передаче знания, оказалась под вопросом перед лицом неудач в школьном деле. Феномен "массы", увеличение числа школьников само по себе не в силах объяснить, почему система становится неадекватной, почему ученики теряют интерес: в современном мире французская школа не готовит к взрослой жизни.
У молодых другие источники информации.
Они испытывают потребность изучать технику, имея собеседников, с которыми можно спорить и которым можно доверять. Собеседников-учителей, которые с энтузиазмом относятся к технологии знания или к предмету, который они преподают, но не являются судьями.
Никаких жрецов, цензоров и прокуроров – только руководители, которые прислушиваются к молодым и с удовольствием ведут их по дороге, которую те избрали сами. Молодые больше не говорят на языке старших.
Почему бы не поощрять и не вознаграждать упражнения, развивающие память? Заучивание наизусть, особенно в детстве. Отсутствие памяти тормозит работу самого острого интеллекта.