Тем, кто осуществляет родовспоможение и уход за новорожденными в первые недели, приходится узнать решительно все об этом существе, которое никогда не бывает похоже ни на одно другое; младенец – это не только он сам (она сама), но и его мать и отец, присутствующие или отсутствующие. Он совершенно не такой, как другой младенец, с другим отцом и с другой матерью. В этом случае ни индивидуум, ни особая связь человека с матерью и отцом не должны подчиняться общим для всех теориям. Конечно, всем людям предстоит пройти в своем развитии одни и те же этапы, но в разном ритме. Необходимо поддерживать именно структурирование личности посредством языковой радости, посредством связей ребенка с теми, кто является его родителями и воспитателями. Прежде всего – язык, но язык, опосредованный телесным контактом. Впервые рожающие женщины иногда бывают подвержены тревоге. Необходимо деликатно помогать матери – подсказывать ей приемы ухода за младенцем и, поддерживая ее интуицию, учить по реакциям ее малыша понимать его желания. Когда матери после восьми часов, проведенных детьми в яслях, набрасываются на своих малышей с поцелуями, те пугаются, плачут, не понимают, кто это на них напал. Необходимо объяснять это матерям: для младенца восемь часов – все равно что для нас четыре дня, или даже больше, потому что он распознаёт мать только по запаху и по голосу. Ему нужно некоторое время, чтобы признать ее после разлуки. Та руководительница ясель, которая хочет как следует подготовить матерей к встрече, непременно им скажет: "Внимание, сейчас вы увидите вашего ребенка; не набрасывайтесь на него с поцелуями; поговорите с ним; няня расскажет вам, как он провел день; оденьте его; поговорите с ним ласково, а потом дома вы отпразднуете вашу встречу… Но не раньше". Такие малыши чувствуют себя в безопасности и не плачут при виде мамы, как плачут дети у матерей, которые испытывают фрустрацию и бездумно бросаются к своим малышам с объятиями и поцелуями. Кроме того, чувство незащищенности внушают своим детям и те матери, которые устали, которым некогда – они поспешно хватают "пакет", который им выдали, не поздоровавшись с ним, не поговорив с няней, точь-в-точь пакет в камере хранения.
Что такое языковые отношения? Это голос? Жест? Или язык мыслей?
Для зародыша это уже язык мыслей, а что касается взрослого, тут трудно понять, насколько для него это именно язык мыслей; тут и взаимопонимание, и радость от интуитивного общения, возбуждающая во взрослом родителе нарциссизм и приобщающая ребенка к языку. При таком общении лучше всего, чтобы матери следовали своим порывам. Тут нет общего рецепта. Одни говорят flatlus vocis с ребенком, которого носят в животе, другие этого не делают. Результаты бывают удивительные. У меня был опыт со старшим сыном. Он родился в разгар войны, в 1943 году. Тогда я ездила по городу на велосипеде. Теперь-то мы не обращаем внимания, как круто поднимается улица Сен-Жак после бульвара Сен-Жермен. Я возвращалась домой и с трудом крутила педали. И тут ребенок у меня в животе, которому, вероятно, тоже было не по себе, потому что я устала, начал вертеться, вертеться так, что в конце концов я подумала: "Я не смогу крутить педали до самого дома. Я больше не могу! А идти пешком и толкать велосипед рядом с собой – это будет еще дольше!" Но тут меня осенило, и я обратилась к ребенку: "Послушай, милый, если ты будешь так барахтаться у меня в животе, дорога еще больше затянется, потому что ты мешаешь мне крутить педали. Посиди спокойно, и мы скоро приедем". Он немедленно затих. А я говорила с ним мысленно. Не вслух, и даже не шевеля губами. Он затих, я стала дальше нажимать на педали, приехала наконец домой и сказала ему: "Ну вот мы и добрались". И он тут же буквально заплясал у меня в животе. Он был тогда восьмимесячным. А вечерами, когда я уставала, рядом был его отец, который тоже с ним говорил. Теперь известно (хотя тогда этого еще не знали), что зародыши лучше воспринимают низкие звуки, чем высокие. Когда говорила я, обращаясь, как правило, к его отцу, он продолжал вертеться. А когда отец ему говорил: "А теперь мы будем спать, и ты тоже будешь спать", – он сразу же успокаивался.
У младенцев есть уши
Лет двадцать тому назад, когда в громадной нашей семье вспыхнула эпидемия свинки, мою младшую сестренку Франни вместе с колясочкой перенесли однажды вечером в комнату, где я жил со старшим братом Симором, и где, предположительно, микробы не водились. Мне было пятнадцать, Симору – семнадцать.
Часа в два ночи я проснулся от плача нашей новой жилицы. Минуту я лежал, прислушиваясь к крику, но соблюдая полный нейтралитет, а потом услыхал – вернее, почувствовал, что рядом на кровати зашевелился Симор. В то время на ночном столике между нашими кроватями лежал электрический фонарик – на всякий пожарный случай, хотя, насколько мне помнится, никаких таких случаев не бывало. Симор щелкнул фонариком и встал.
– Мама сказала – бутылочка на плите, – объяснил я ему.
– А я только недавно ее кормил, – сказал Симор, – она сыта.
В темноте он подошел к стеллажу с книгами и медленно стал шарить лучом фонарика по полкам.
Я сел.
– Что ты там делаешь? – спросил я.
– Подумал, может, почитать ей что-нибудь, – сказал Симор и снял с полки книгу.
– Слушай, балда, ей же всего десять месяцев! – сказал я.
– Знаю, – сказал Симор, – но уши-то у них есть. Они всё слышат.
В ту ночь при свете фонарика Симор прочел Франни свой любимый рассказ – то была даосская легенда. И до сих пор Франни клянется, будто помнит, как Симор ей читал.
Дж. Д. Сэлинджер.
Выше стропила, плотники
Многие воспитательницы не верят, когда им об этом рассказывают; они еще могут допустить, что зародыш может реагировать на голос… что-то они об этом читали, что-то слышали и т. д. Но в мысленные разговоры они не верят.
Язык мыслей – это язык, на котором мать разговаривает спонтанно, а ребенок воспринимает его, даже если он обращен не к нему, потому что этот язык уже впечатался в зародыш, отметил его… Если его мать заботится о ком-то еще, он может стать заботливым существом: он мимикрирует, воспроизводя материнские эмоции.
Нейробиологи улыбаются или пожимают плечами. И все как один говорят: "Я не верю в телепатию".
Но телепатия между младенцем и матерью хорошо известна всем мамам. Возьмем, к примеру, женщину, у которой прекрасный сон. Стоит ее младенцу шевельнуться в кроватке в соседней комнате, и она слышит, хотя другой шум ее не встревожит. Такие явления повергают отцов в изумление. Многие беременные женщины говорят со своим плодом, как если бы он был в той же комнате (в сущности, он и есть в той же комнате, поскольку находится у нее в животе). Они не смеют в этом признаться, но они часто так поступают. И они правы. После своего рождения, сразу после разрыва оболочек, и в особенности после того, как он целиком выйдет из тела матери, новорожденный уже умеет воспринимать, а многие даже узнают услышанные прежде слова, которые запечатлелись у них в сознании, словно записанные на магнитофон. Это подтверждали и психоаналитики, когда им удавалось проследить историю своих пациентов, начиная с этого времени. Точность этих реминисценций, всплывавших во время психоаналитического лечения, подтверждалась и свидетельствами слушателей.
Киднеппинг в родильных домах
Этология, наука, изучающая поведение различных животных, выдвинула на первый план в деле обучения детенышей феномен привязанности к кормильцам. Психологи ухватились за это и сделали вывод: "Раз это существует у животных, значит, то же самое должно происходить и у человека".
Привязанность существует у людей так же, как у животных. Но человек устроен иначе, поскольку его символическая функция – совсем не то, что инстинкт у животных. Очевидно, что ни одно животное не привязывается к неудачному или больному детенышу. Никогда. А люди проявляют привязанность и огромную любовь именно к болезненным детям. У людей нет естественного отбора; человеческая мать не бросает неудачного детеныша, напротив, она с самого рождения продолжает неустанно заботиться о слабом ребенке и дарить ему сокровища спасительной любви.
Очевидно, что ни одно животное не привязывается к неудачному или больному детенышу. Никогда. А люди проявляют привязанность и огромную любовь именно к болезненным детям. У людей нет естественного отбора.
У животных существует усыновление. Трясогузка, скажем, высиживает яйца кукушки, а может высиживать и выкармливать также птенцов других птиц… и даже искусственные яйца.
Птица-самка будет ухаживать за птенцом другой породы именно так, как подсказывает ей материнский инстинкт. Но если птенец неудачный, она его не примет. Она заботится о тех, которых обижают другие птенцы, но не кормит нежизнеспособного птенчика. Нежизнеспособные не вызывают материнской привязанности. А у людей все наоборот… в том числе даже у врачей, которые в человеческом мире осуществляют функцию выхаживания детенышей: они помогают больному ребенку выжить, и они правы, потому что этот больной ребенок живет символической жизнью, а межличностное общение у людей имеет гораздо большее значение, чем телесная гармония. К сожалению, естественный материнский язык оказался мало-помалу фальсифицирован в связи с тем, что мать и младенца разлучают в момент родов. Это очень патогенное обстоятельство. Этот радикальный разрыв навязали матерям медики. Хотя до родов плод уже общался с окружающим миром вместе с матерью, но если она рожает в больнице, то это же дитя от нее отрывают, лишая его привычного чувства безопасности, и помещают в общество других плачущих новорожденных, а если мать не кормит грудью, то она даже не имеет права видеть его больше пяти минут в день, и то лишь в случае, если к ней пришли муж или кто-нибудь из родных. Почему бы не оставить малыша рядом с мамой, чтобы она, следуя советам медиков, ухаживала за ним сама? Обычно ссылаются на безопасность: если с ребенком что-нибудь случится, отвечать будет больница. Итак, ребенка вверяют медицинскому персоналу. Мать не держат в курсе дел, ее даже не учат пеленать ее собственного младенца. Ей подсовывают игру: обихаживать и пеленать целлулоидного пупсика вместо ее родного ребенка, которого пеленает неизвестно кто. В этом есть нечто бесчеловечное.
Все то время, которое мать проводит в клинике, родившийся ребенок принадлежит скорее науке, чем собственной матери. Некоторые младенцы остаются отмеченными этим на всю жизнь… То, что мать и отец не оказали им достойного приема, накладывает на них отпечаток. Акушеры нового поколения, понимающие это, разрешают отцам присутствовать при родах. Разумеется, их к этому не принуждают – если отец смотрит на роды вопреки своему желанию, он испытывает тревогу, которая передается его жене и ребенку. Возмутительно, что больница в наше время подменяет отца в таком сугубо отцовском деле, как выбор имени для новорожденного! В Париже отец больше не регистрирует имя ребенка в мэрии – теперь медсестра задает матери сразу после родов вопрос: "Как вы его назовете?" и сама передает сведения в мэрию. Если мать еще не выбрала имени, служащий больницы подскажет ей или даже решит за нее сам. А отец остается ни при чем. Для больницы он – третий лишний, как будто ребенок принадлежит анонимному обществу и анонимному медицинскому персоналу. Это ужасно! С этим необходимо решительно покончить. Маленького человека должна сразу же встречать его семейная группа. Торжественный обряд крещения, во время которого отец и мать по-настоящему представляли всем своего ребенка, призван был именно показать, что отныне на этого малыша следует смотреть как на представителя человеческого рода, обладающего такой же ценностью, как его родители. Я в этом убеждена. Но в некоторых больницах это полностью отрицается. Когда ребенок появляется на свет, очень важно, чтобы именно его мать сказала ему, кто его отец, и чтобы отец сам объявил о том, что берет на себя ответственность за этого ребенка. Ребенок наконец-то приходит в мир, он рождается в слове, которое является входящей в языковой код формулировкой того, что ребенок чувствует, но если его не ввести в язык, в словесный код его родителей, и если его сразу же оставить на медицинском попечении, где он не окружен любовью, у него, хотя он все слышит, тем самым отнимается процесс мышления. Он становится как бы символическим сиротой или остается в животном состоянии, остается объектом анонимного и неограниченного администрирования.
Теперь у нас накоплено достаточно знаний и наблюдений, чтобы не повторять этих промахов и ошибок. Речь, разумеется, не о том, чтобы предупредить все возможные неожиданные осложнения, но мы можем свести травмы к минимуму и не допустить непоправимых несчастных случаев. Возьмем детей, с рождения попадающих в детские дома. Единственный способ им помочь, когда они находятся в состоянии декомпенсации и часто соматически не входят в язык (тело живет, но общения не происходит, потому что они видят вокруг только людей, которые не знают ни их родителей, ни их истории) – это регулярно водить их к врачу-психоаналитику. Он сообщит им то, что узнал об их истории от администрации детского дома, поговорит с ними об их матери, о тех трудностях, с которыми она столкнулась в момент их рождения, скажет, что у нее были причины на то, чтобы доверить их, детей своего родного отца и своей родной матери, обществу и поручить ему их воспитание. Если бы вы видели, как зажигаются глаза этих детей! К изумлению тех наблюдателей, которые присутствуют при этом в первый раз, дети сразу понимают, что значит "родной отец" и "родная мать". Они это тут же прекрасно усваивают, и удивительно, как прочно эти дети укореняются в своей идентичности. Происходит обретение индивидуальности, а затем символическая идентификация своей индивидуальности. Это и есть путь представителя человеческого рода. А если они не обретают такой символической идентичности, устанавливающей связи с родителями, которые произвели их на свет, это то же самое, как если бы ребенок не отделился от свой плаценты – а все потому, что это понятие хранила их плацента; все потому, что имел место оплодотворяющий половой акт, и в тот самый миг зародилась новая жизнь при участии мужчины и женщины. Этот половой акт, при котором замирает звучащая речь на губах у двоих любящих и из которого рождается человек, имел смысл. И он, этот родившийся человек, воплотил в себе великолепный язык той встречи двоих в миг его зачатия: именно это надо символически передать на словах каждому человеку, пришедшему в мир, иначе он никогда не перестанет оплакивать свою плаценту и не будет развиваться полностью, потому что потенциал, направленный на смерть, будет удерживать его в прошлом. Мы должны понять, что тело новорожденного уже символично в силу соотношения желаний: желания родиться и желания дать жизнь, присущего телам, которые кому-то кажутся только телами (дескать, люди – это не более чем тела…) И тела тоже, то есть материальные проявления, наделенные индивидуальностью, которая иногда позволяет, а иногда и не позволяет им во время мгновенных встреч испытывать высочайшие радости; но в то же время они суть и межличностное общение посредством слова, а также, если происходит зачатие, и призыв к жизни; этот призыв знаменуется ребенком, который встречей двух участвующих в зачатии клеток своих родителей освящает свое человеческое становление.
Урна внутриутробной ночи
В Бали рождение ребенка отмечается священным ритуалом, который увековечивает память о внутриутробной жизни. Сразу после извлечения плода плаценту, немного крови и амниотическую жидкость собирают в скорлупу кокоса, обернутую древесным волокном. Родовую урну мальчика устанавливают справа от входа в дом, а девочки – слева. Затем пуповину высушивают, заворачивают в лоскуток и хранят на протяжении всей жизни этого нового члена общины. Отметим, что инки также хранили пуповину.
Может быть, у плода тоже есть желание родить себя на свет, желание творить?
Во всяком случае, можно сказать и так: ребенок сам себя рожает… Неправильно говорить: "Он – кровь от крови своего отца". Это не так! И не от крови отца, и не от крови матери. Плод вырабатывает свою собственную кровь, часто совсем не такую, как у его родителей; кровь ребенка вырабатывается плацентой. Он получил жизнь, но эта жизнь содержится в его плаценте, и он сам берет ее по мере того, как глубже укореняется в жизни. Он ежедневно переживает себя самого, он – дитя своих собственных усилий, хотя в то же время он нуждается в защите, в заботе и попечении. Опека необходима для нашей физиологической жизни, но в человеке физиологическое не существует само по себе, оно неотделимо от символического. Все наши функции лежат в языке. Каждый бессознательно делает собственный выбор в пользу выживания. Мы участвуем в жизни, не так уж много о ней на самом деле зная, – и мы ничего не знаем о том, что такое смерть.
Раннее рабство, отсталые дети
Ребенок, которого слишком рано разлучают с матерью, регрессирует по отношению к внутриутробной жизни и входит в двигательную, языковую, вербальную жизнь не так, как дети, оставшиеся при матери, – он словно еще не знает, кто он такой. Чтобы это понять, необходимо узнать, каким образом складывается индивидуальность.