Школа не по расписанию
Есть ученики, у которых еще с подготовительных классов не возникало бы проблемы со школой в том виде, в каком она сегодня существует, не будь расписания. Например, им бы закончить работу, а их гонят на перемену. Или наоборот: на перемене играют в мяч, не хватает пяти минут до конца игры, а уже – опоздание на урок… Но те воспитатели, кто работает в комиссиях по изучению возможностей реформирования школьных расписаний, утверждают, что это приведет к настоящей анархии, если каждый будет иметь право приходить, когда хочет. Нет ли возможности, исключая анархию, сделать расписание более гибким?
Именно это внедряется сейчас в среде взрослых – работа в удобное для человека время: есть определенная задача, и надо ее выполнить, но в такое время, которое для них наиболее удобно.
Для решения этой проблемы нужно лишь изменить организацию системы образования. Я думаю так: в каждой дисциплине преподаватель готовит к экзаменам по шести уровням. Один и тот же ученик мог бы, например, заниматься французским по 1-му уровню, счетом – по 3-му, географией по 4-му и т. д. В географии он мог бы выбрать физическую географию, а не экономическую, и наоборот. И учится он тогда, раз это его интересует, когда хочет. И если, сдав на 3-й по счету уровень, ребенок хочет стать свободным слушателем на 4-м, чтобы выяснить, интересно ли ему это, то почему нет? Это его дело, и он выбирает любой день для контрольной работы. Предоставить такой выбор ученику – значит признать за ним право на его собственную мотивацию, на воплощение его собственного желания, а это значит, что взрослыми допускается, что ребенок прекрасно чувствует, что ему надо делать. Общество же участвует в этом процессе лишь для того, чтобы подтвердить, что ребенок достиг определенного уровня. При таком раскладе наверняка будут дети 9 – 10 лет, которые уже прошли высшие уровни математики, но еще должны учиться читать и писать, и с такими детьми надо продолжать работать, преподавая им те или иные предметы до тех пор, пока они не станут для них доступны.
Обычно ребенок мямлит, когда не может в чем-то разобраться: к примеру, понять, о чем та или иная книга. Так отчего бы не попробовать начать обучение детей – предположим, тех, у кого определенная тяга к ручному или физическому труду, – с предоставления им права проявить вначале именно эти свои способности. Или сначала обучать их плаванию, танцам или музыке – всему, что только может ребенка интересовать, и лишь потом, когда все же будут постигнуты чтение и письмо, которым было отведено необходимое время, предлагать детям те новые предметы, которые они с их помощью смогут постичь, если конечно, захотят.
Школа гостиничного типа
Детям надо, чтобы жизнь и в школьные годы была жизнью, чтобы классные стены не отгораживали их ни от снега, ни от моря. Не так и сложно представить себе возможность обмена между школами: ведь не всякому выпадает шанс пожить в деревне. На время каникул сельские школы вполне могли бы стать чем-то вроде гостиниц для городских детей.
Зачем в наше время продолжать разрывать год большими каникулами? Когда можно растянуть его на четыре триместра вместо трех, и превратить в "каникулы" все послеполуденное время.
Другое предложение: почему бы тем детям, которые три триместра проводят в деревне, в горах или на берегу моря, не приезжать месяца на три в город? Можно было бы организовать обмен школьными помещениями. Только для этого надо обустроить их так, чтобы дети могли там спать.
Настоящая проблема, таким образом, – это создание школ гостиничного типа и такое их обустройство, которое позволило бы принимать детей не только на время "больших каникул", но и в течение всего года. Рассмотрим проблему внимательнее.
Будь школа действительно домом для ребят, они и чувствовали бы себя там как дома. Исчезло бы и деление на тех, кто живет в пансионе, и приходящих сюда из семей. Ребенок, живущий в семье, мог бы и заночевать в школе вместе с пансионерами. В школе были бы большая мастерская и физкультурный зал. И работали бы в ней не только преподаватели, но и свободные воспитатели. И могли бы быть почасовики-преподаватели, и приходящие воспитатели, и просто те, кто работал бы как гостиничный персонал.
Предубеждения, увы, преодолеваются не так-то просто, укоренилось мнение, что все, что происходит во внеурочные часы, вне школьного времени, – в высшей степени подозрительно: там начинается шабаш. В головах добропорядочных граждан при одной только мысли, что после захода солнца, вечером, ребенок может чем-то еще заниматься, – звенит сигнал тревоги: "А не случится ли там чего? Чем они там могут заниматься?" Общественное мнение боится этих нерегламентированных занятий даже вне школьных стен (а внутри их и подавно). Если преподаватель приглашает к себе подростков, общественное мнение уже готово считать, что эта вечеринка с наркотиками, такое приглашение сразу становится подозрительным, особенно если преподаватель – женщина. В провинции это просто ужасно. И ничего не поделать: эта подозрительность живет в нас, потому что мы так привыкли. Странно, если кто-то отваживается на такие мероприятия. Это не невинно, это маргинальное времяпрепровождение.
А ведь прекрасно можно было бы представить себе телевечера в школе, проходящие в трех разных помещениях (соответственно три канала TВ) с преподавателями. Ведь школа – место жизни ребенка, и дети должны себя чувствовать здесь как дома и после уроков…
В нынешних летних лагерях вожатые закрывают глаза на то, что происходит там по вечерам. Ребята могут поздно ложиться, уходить вечером в деревню. И то, что творилось, когда лагеря были на казарменном режиме, больше не повторяется; наверно, меньше глупостей и в спальнях. Но если так может быть в летних лагерях, то почему нет в городских школах?
Наверняка эти предложения шокируют всех: и тех, кто тут же начнет доказывать, что это совершенно ни на что не похоже, и тех, кто будет улыбаться, повторяя, что это утопия. И тем не менее эти слова должны быть произнесены.
В отличие от авгуров школьной системы я уверена, что такое, более широкое, использование школьных помещений может дать юношеству жизненный опыт, который, в свою очередь, поможет им в конце концов стать хозяевами самих себя. Семейная клетка не будет так давить, потому что ребенок не должен будет проводить там все время, в семье же будет известно, что раз ребенка нет дома, он, наверное, в школе. Позвонил, узнал – ребенок там – все в порядке.
При нынешней системе закрытых школьных дверей дети – либо дома, либо на улице. Дома же большинство не знает, чем заняться. Невозможно сделать обязательным хождение в гости, на это нужно личное желание. Впрочем, случается и такое: родители возражают – нехорошо, что этот "гадкий утенок" то и дело исчезает из дома и все время проводит в чужой семье, где чувствует себя лучше. И вот что нередко происходит. Мама приятеля проникается искренней симпатией к чужому ребенку, ставит его в пример собственному отпрыску: "Видишь, какой он хороший мальчик…" Зачастую при этом наносится визит той, чей ребенок вхож в дом. При этом обычно такие мамы начинают хвалить чужого ребенка, говоря, что он восхитителен, что сами хотели бы иметь таких же детей. Однако у той, к кому обращены эти искренние слова – свои проблемы. И это – тоже правда, потому что вне семьи ребенок ведет себя по-другому. Встречаются достаточно разумные матери, которые говорят: "Ну и хорошо, мой ребенок ладит с другими, значит, когда-нибудь поладит и со мной, это – возраст, ребенок переживает кризис и т. д." Но ведь есть и такие, у которых столько проблем в семье, что они приходят в полную растерянность, как только узнают, что их ребенок где-то ведет себя иначе, чем дома. Им бы радоваться, а они начинают думать, что они – плохие матери и это очень несправедливо, что их дочь или сын ни во что их не ставят. Это обычно те матери, для которых материнство стало ловушкой, и они так и не сумели обрести себя в личной жизни. Теперь же не в силах позволить своему ребенку стать самостоятельным.
Есть одно понятие, которому стоило бы вернуть уважение, – семейная пара; к понятию этому долго не обращались, хотя средства массовой информации раздували случаи возвращения отца в семью силой или восстановления его в правах после смерти. В этом случае, мне представляется, говорить надо уже о смерти семейной пары. Самое обнадеживающее для детей – это сама жизнь семейной пары, над которой не властно время.
Если бы у детей было хоть какое-то место на стороне, та же школа как второй дом, то и семейные пары могли бы обрести больше душевного спокойствия, поскольку дети не находились бы постоянно дома. Это тем более важно сейчас, когда в семье один-два ребенка, причем нередко – с большой разницей в возрасте. Семья, замкнутая на самой себе, – это ловушка, провоцирующая неврозы. В любом возрасте любому человеку нужны социальные связи с теми, у кого общие с ним интересы.
3 глава
Новые жизненные пространства для детей
Дети на заводе
У нас короткая память. Кроме того, у нас существует тенденция думать, что структура буржуазной семьи, сосредоточенной на самой себе, мальтузианской семьи, существовала всегда и неизменно, кроме каких-то там случаев в истории. Ну, например, мы знаем, что ребенок рано уходил из семьи, начиная со средних веков до XVIII века.
Нынешние молодые матери, если им не напоминать об исторической перспективе, уверены, что семья всегда была такой, какая она есть: ребенок – в центре, отец и мать, страдающие страхами и гипертрофированной заботливостью в отношении к каждому ребенку, даже если их в семье несколько, и все увеличивающаяся дистанция между поколениями. Однако такие отношения относительно новы. Нуклеарная семья (семейная пара и один-два ребенка) представляется изобретением этого (ХХ) века.
Сокращение в современном обществе семьи, как шагреневой кожи, особенно заметно у средних классов, но не характерно для богатых и бедных. У бедных по-прежнему много детей, да и у богатых бывает больше, чем в семьях среднего достатка. Почему? Бесспорно потому, что у богатых нет проблем с жильем, держат открытый дом и могут нанимать помощников – гувернанток и слуг.
И только люди среднего достатка довели себя до такого семейного мазохизма, который принимают за достижение. Подобная жизнь лишает их жизненных сил, но они в своем мазохизме и наивности считают, что все это – для их же счастья.
Сейчас уже появились внуки и внучки у тех отцов и матерей, кто был единственным ребенком в семье. Еще пятьдесят лет назад это было исключением. Сегодня – нет.
Эти дети и родители единственных детей особенно подвержены неврозам: они могли выйти замуж или жениться все равно на ком для того, чтобы завести десяток детей – настолько они страдали от одиночества, – ни двоюродных сестер и братьев, ни бабушек-дедушек. Родители умирают и – всё, никого, как со стороны отца, так и со стороны матери, семья теряет корни, возникает чувство сиротства, заброшенности, одиночества. А те родители, что живы, паразитируют на собственных детях, потому что у них больше нет никого на свете. Раньше такие случаи были редки: затухание рода, эпидемии, болезни, детская смертность или страх перед необходимостью раздела большого состояния. Теперь же подобное – из-за нежелания разделить с кем-то свое несчастье. Для того, чтобы и без того печальное существование сделать по возможности менее грустным или стремления свести несчастье к минимуму. Да и следует признать, что поднять в "цивилизованном" обществе ребенка, воспитать его – это взвалить на себя столько обязательств, что люди говорят: "Нет, это невозможно!" Теперь не возьмешь с собой ребенка, как раньше, на работу; раньше и на поле – вместе, и на стройку; зарабатывали, сколько могли, но ребенок был все время с родителями. Теперешние запреты и ограничения совершенно садистски подействовали на способность людей продолжать свой род.
Одна женщина, которая руководит предприятием, рассказывает, что так как у нее был грудной младенец и его надо было кормить грудью, она установила в машине люльку от коляски и кормила его между двумя посещениями строек. А в день зарплаты рабочие заходили к ней в контору и играли с ребенком, пока получали свой конверт с деньгами. Она могла так вести себя, но если бы кто-нибудь из работающих женщин привел с собой ребенка и посадил его в уголок, то ей предложили бы его вывести.
Отец Маргерит Юрсенар, преподаватель философии, брал дочь с собой на лекции. Девочка никогда не училась в школе. Довольно рано она потеряла мать, и отец никуда ее от себя не отпускал. Она была с ним повсюду. Он же и учил ее: проверял домашние задания и давал ей изложение на латинском языке, задания по греческому. В университете она слушала те курсы лекций, что читал студентам отец. И никто не мешал отцу-преподавателю брать с собой девочку. Правда, было это в Бельгии, а не во Франции. Однако рабочим брать с собой на работу детей запрещено. Даже уборщица не может этого сделать – хозяйка откажет ей от места, если та придет с ребенком.
Произошла бы настоящая социальная революция, если бы разрешалось брать детей на рабочие места их родителей. И все-таки взрослым людям необходимо справляться с жизнью. Но с жизнью, какая нас окружает, они больше не справляются. Труд по определенным часам перестает быть работой, которой хочет посвятить себя человек.
Если есть желание возобновить прерванную связь с той социализацией ребенка, которая существовала в обществе в XVII–XVIII веках, нужно было бы брать с собой детей на заводы. Приходя туда, отец или мать отводили бы своих детей в ясли при заводе и в любое время могли бы навестить их. Но нынешняя администрация воспротивится этому, как только ребенок заболеет или у него поднимется температура до 38° (о, эта мания измерять температуру!). И существовать будет совершенно невозможно, потому что отцу будет предписано три дня в неделю отводить заболевшего ребенка в больницу, а не брать с собой на завод. А ведь завод – место жизни людей. И если отец заболевает гриппом, но хочет идти на работу, то ему никто не препятствует. К ребенку же это не относится. Нет, мы точно живем в мире, где все регулируется бесчеловечными приказами, которые тем не менее издаются людьми для людей, для, так сказать, коллективной безопасности. Коллективной безопасности для тела ценой нарушения общественных связей и языковых контактов человека как создания, обладающего языком. И получается, что мы живем в совершенно безумном мире. Запрещено кому бы то ни было работающему приводить с собой на работу ребенка, и так будет до тех пор, пока ребенок не вырастет и общество само не найдет ему работу. Но это – ошибка, потому что иначе ребенок был бы готов войти в мир работы, потому что уже знает, что это такое, потому что в детстве отец и мать брали его с собой на свою, и это подготовило его. Подготовка к активной жизни произошла сама собой.
В Италии по воскресеньям есть такой ритуал: все – средний служащий, бедняк или богач – идут всей семьей в ресторан с детьми, и те копошатся посередине зала, и никого это не волнует. Во Франции же такое не разрешается. Попробуйте-ка войти в кафе с орущим или все хватающим ребенком! А плачущие дети? Это же наваждение для родителей, которые останавливаются в гостиницах, да они просто готовы задушить собственных детей! Слишком много запретов, и ребенок чувствует себя из-за этого чужаком. Он бы не плакал, если бы ему отвели в жизни место, если бы его в нее приняли.
В Мезон Верт – пятьдесят детей в небольшом помещении, но нет ни криков, ни плача, – всё живет, копошится, чем-то занимается. И это очень хорошо.
Замыкающаяся сама на себе нуклеарная семья является вырождением общества. Общество может стать защитником детских интересов, позволяя детям выйти из этого душного круга; но и оно, точно так же, может идти в том же самом направлении и само превратиться в другой замкнутый круг.
И все же структура, замкнутая на двадцати детях одновременно, не столь замкнута, как замкнувшаяся на одном; двое-трое взрослых и двадцать детей – все-таки лучше, чем двое взрослых и один ребенок.
Современное общество амбивалентно: с одной стороны, оно помогает ребенку выйти из-под семейного гнета, который мешает ему развиваться, – это возможно лет в тринадцать-четырнадцать, когда ребенок уже вполне готов к самостоятельности и к тому, чтобы брать на себя большую ответственность. С другой же стороны, более, чем когда бы то ни было, современное общество предлагает детям готовые модели. Оно определяет цели, производит отбор среди детей путем соревнования. Это, бесспорно, освобождает ребенка от его семейной обстановки, и он быстро от нее освобождается; но одновременно – общество завладевает ребенком, который испытывает на себе его высшую силу. Общество заставляет всех детей играть в гуська: если не достиг определенной клеточки, возвращаешься на точку отправления или выходишь из игры – это обязательно и желательно. Но зачем удалять из игры кого бы то ни было? Можно этого и не делать. Надо просто сориентировать некоторых молодых людей на тот вид деятельности, который им нравится и которому соответствуют их образование и умственное развитие; и в этом случае, возможно, крайние меры и не потребуются.
Однако зачем же производить отбор, селекцию детей по группам вместо того, чтобы вести индивидуальную работу? Все потому, что создается система судейства, а для того, чтобы судить, каковы ученики, нужно, чтобы они были похожи на какую-то штампованную форму.
Ребенок попадает в ловушку. Он оказывается в системе с определенным количеством заранее проложенных маршрутов, изменить которые невозможно; в них есть свои тупики и свои западни-ловушки, откуда уже не выберешься. Определено также, что считать тупиком, а что – правильным путем, и – в конце концов – кто не пошел по этому маршруту, тот и не дошел.
Происходит фантастическое разбазаривание тех жизненных сил, что заключены в детях, и это смертельно для общества. Потому что живут не только те, кто проходит отбор. Все живут в этом обществе.