Иными словами, по мнению одного из самых авторитетных теоретиков либерального плюрализма, в некоторых специфических (единичных) случаях принципы ценностного плюрализма, релевантные применительно к очень широкому спектру политических ситуаций, могут быть отвергнуты. Даже политические права, обладающие огромнейшим, почти исключительным моральным весом, "являются козырем не при каждой раздаче карт" [Galston, 2002, р. 77]. То же самое относится и к примату индивидуальной автономии.
Какой в этих условиях должна быть роль государства? На первый взгляд, идеалом может показаться "минимальное государство", которое защищает индивидуальную автономию и не нарушает ее само. Но это не так. В действительности ценностно-политический плюрализм подразумевает "больше государства", чем классический либерализм. Сразу оговорюсь, что под государством понимается не бюрократический аппарат, а государственность как таковая, т. е. степень "проходимости" государственных решений "сквозь" общество.
Дело в том, что в ситуации ценностного плюрализма защита индивидуальной автономии не может ограничиваться лишь невмешательством или констатацией права выбора. Реальная автономия и право выбора требуют не только негативной, но и позитивной свободы. Простая констатация прав и свобод легко "нейтрализуется" социальной средой и механизмами политической социализации, воспроизводящей массовый конформизм.
Способность к автономному критическому суждению не появляется автоматически или априорно. Чтобы она возникла, необходим целый ряд предпосылок, среди которых – доступность образования (и это при условии, что образование построено на стандартах критического подхода, а не является откровенным инструментом пропаганды), а также минимальное материальное благополучие, так как без всего этого автономия гражданина теряет смысл.
Очевидно, что подобные минимальные предпосылки едва ли сложатся в политических сообществах, чуждых толерантности. Не менее очевидно, что сопряженные с этими минимальными предпосылками ресурсы будут крайне неравномерно распределены при "чистом" свободном рынке. Решить эту проблему способно только "отзывчивое" государство, призванное содействовать политическому развитию гражданина в условиях ценностного плюрализма [Gutmann, 1999; Macedo, 2000]. И хотя государство далеко не всегда добросовестно исполняет эту свою обязанность, никакого другого инструмента либеральный плюрализм предложить не может.
Назад в будущее: возвращение индивида?
Итак, либеральный плюрализм, строящийся на императиве индивидуальной автономии, включает два элемента: (а) недвусмысленную толерантность в отношении автономного права выбора и права отказа от выбора из заранее заданных социальным и политическим контекстом альтернатив и (б) реальное, а не только формально обозначенное уважение ценностно-политического плюрализма. Неизбежный в такой конфигурации конфликт между принципом толерантности к плюрализму и принципом личностной автономии провозглашается ложной дилеммой, так как одно должно подразумевает другое, требуя не столько выбора между этими двумя принципами, сколько стремления к достижению баланса между ними.
Впрочем, ключевое значение для либерализма имеет не само по себе достижение баланса, а характер последнего. Если в основу баланса будет положен чистый императив толерантности, мы оставим "либерального гражданина" один на один с коллективными ценностями сообщества, которые должны будут уважаться в первую очередь. В этих условиях с позиций либерального плюрализма нет никаких гарантий, что не возобладают ценностные установки некоего коллективного меньшинства, которые будут навязаны большинству граждан, не обладающих субстанциональной защитой от подобной ценностной экспансии (не говоря уже о ценностной экспансии, которой подвергнется личность со стороны коллективного большинства).
Подлинный ценностный плюрализм и толерантность современная либеральная политическая теория видит в примате индивидуальной автономии и в наличии некоторого пространства для коллективных ценностей, не всегда соответствующих принципам конституционного либерализма, хотя качество этого пространства остается для либерализма зоной неизвестности. Именно поэтому способность к автономному ценностно-политическому суждению есть гарантия и защита индивидуальной свободы и средство существования политических сообществ, субъекты которых искренне считают коллективные политические ценности своими собственными, но только в данное время и в данном месте. Это не соответствует принципам либерального универсализма, что отражает очевидную "онтологическую скромность" современного либерализма.
2. Консерватизм и постмодернизм: крайности сходятся?
Взаимоотношениям консерватизма и постмодернизма уделяется не так много внимания, как того требует лежащая на поверхности общность обоих направлений, выражающаяся в бескомпромиссной критике рационализма, как идеологической (консерватизм) или дисциплинарной (постмодернизм) тенденциозности. Однако мы обозначили указанное сходство разными терминами не случайно – это свидетельствует о том, что между консерватизмом и постмодернизмом есть и существенные различия. Поэтому основная цель данного раздела – рассмотрение созвучий и диссонансов, возникающих в развитии консервативных и постмодернистских течений мысли. Кроме того, будет предпринята попытка определить, чего же больше во взаимоотношениях этих двух значимых идейных направлений – сходств или различий, вернее, какие различия и сходства более значимы?
Недостаток внимания к обозначенной выше параллели тем более удивителен, что она сопряжена с очевидным историческим парадоксом: антирационалистическая критика консерватизма, разворачивавшаяся более чем два века назад, оценивалась как реакционная (реставрационная/романтическая), а критикуемые оппоненты провозглашались радикалами и революционерами, порожденными "химерами" философии Просвещения. Если же говорить о современной постмодернистской критике проекта Модерна, родившегося из рационализма Просвещения, то она воспринимается не иначе, как критика радикальная, хотя по своим приемам очень похожа на консервативный иррационализм. Однако ни сторонники постмодернизма, ни носители консервативных идей не уделяли этому парадоксальному факту сколько-нибудь заметного внимания. Более того, консервативные авторы часто демонстрировали неприязнь к идеям постмодернизма (а как еще консерватор может относиться к радикализму), хотя на рубеже тысячелетий позиции консерватизма и постмодернизма так близко подошли друг к другу, что впору было задуматься о феномене "постмодернистского консерватизма". И тем более примечательно, что такого феномена не возникло.
"Антисущностная" сущность постмодернизма
С самого начала необходимо обозначить тот факт, что постмодернизм является одной из сложнейших современных концепций. Причем сложность во многом проистекает не только (и не столько) из самого содержания постмодернизма, а из того, что считать содержанием постмодернизма. Более того, сложно вычленить не только общий набор постмодернистских "истин", но и список собственно постмодернистских мыслителей. И хотя многие сразу же вспомнят Фуко, Деррида и Бодрийяра, в следующий момент нужно будет констатировать, что между этими авторами существуют серьезные (зачастую непреодолимые) различия. Кроме того, сразу же следует вспомнить, что приставка "пост" использовалась многими другими направлениями общественной мысли, которые переплетались (а часто и конкурировали) с постмодернизмом, – постструктурализм, например. Поэтому нанесение на "концептуальную карту" координат постмодернизма представляется не самой простой задачей.
Сделав эту оговорку, тем не менее, необходимо попытаться обозначить тот набор понятий и ту группу авторов, которые ассоциируются с термином "постмодернизм". Мне представляется, что одним из наиболее удачных обозначений сути постмодернизма является определение Лиотара, который понимал постмодернизм как "недоверие к метанарративам" [Lyotard, 1984, p. xxiv] (в русском переводе: "недоверие в отношении метарассказов", что представляется мне не совсем удачным [Лиотар, 1998, с. 10]). Иными словами, постмодернистская позиция демонстрирует недвусмысленный скептицизм по отношению к тому общему пониманию человека и общества, которое стало следствием стремления эпохи Просвещения трактовать действительность на основе объективности (или системной субъективности), разумности и универсальности. Отказ от амбиций тотальной просвещенческой метаидеологии сопровождался для постмодернизма сосредоточением на "малых нарративах" [Lyotard, 1984, р. 60] с неизбежным возрастанием относительности, неопределенности и непредопределенности результатов в исследованиях. Идея, что явления обладают определенной сущностью, была объявлена рационалистическим (в некоторых интерпретациях – позитивистским) гносеологическим допущением, сделанным для того, чтобы объективное определение истины в реальном мире стало достижимым. А если нет никакой объективной реальности, доступной для понимания, необходимо сосредоточиться на "гибких сетях языковых игр" [Ibid., р. 17], которые воплощают субъективные интерпретации мира индивидами. Таким образом, интеллектуальная программа постмодерна была проектом борьбы с "рационалистическим фундаментализмом" через деконструкцию и децентрализацию субъективности.
Даже такого поверхностного взгляда на идеи постмодернизма достаточно, чтобы обнаружить их сходство с консервативной критикой рационалистического оптимизма. И в условиях почти синхронного распространения постмодернизма и отступления традиционных левых идеологий можно было бы ожидать плодотворного синтеза постмодернистских принципов и консервативных идей. Однако в действительности ничего подобного не наблюдается. Современная консервативная мысль либо вообще игнорирует постмодернизм, либо относится к нему открыто враждебно, представая в поистине диалектическом виде анти-антирационализма и иллюстрируя гегелевский закон отрицания отрицания.
Идеи имеют значение: от тоталитаризма к мультикультурализму
Если не концентрировать исследовательское внимание на самом термине "постмодернизм", то можно обнаружить достаточно долгую и богатую историю взаимодействия (и притом конфликтного) консерватизма с тем комплексом взглядов, которые принято приписывать постмодернизму. Более того, существует мнение, что современный консерватизм может быть понят именно как реакция на вызовы постмодернизма [Devigne, 1994]. При этом в качестве авторитетов указываются Майкл Оукшот и Лео Штраус, которые задолго до взлета популярности постмодернизма в академических кругах предупреждали об опасности распространения постмодернистских идей [Ibid., 1994, p. xi].
Лео Штраус видел одной из своих основных задач противодействие историцизму и релятивизму, внедренному в европейскую "когнитивную моду" сначала Ницше, а потом Хайдеггером. Показательно, что именно последние стали ключевыми источниками вдохновения для постмодернистов. Штраус опасался, что гремучая смесь историцизма и релятивизма может привести к распространению в обществе агрессивного нигилизма, подрывающего веру в объективные нормы морали и политического блага, что, в свою очередь, может разорвать ткань взаимных общественных обязательств, открыв дорогу победе тоталитаризма.
Источник этой угрозы Штраус находил в современной традиции естественного права, заложенной Макиавелли и Гоббсом. Для противодействия подобным идеям предлагалось обратиться к незыблемым моральным принципам, обладающим универсальной силой и поддающимся разумному обоснованию. Выход Штраус видел в возрождении античных традиций естественного права, содержащихся в лучших образцах классической философии. Поэтому философ должен обладать привилегированным положением по отношению к знанию.
Таким образом, критика просвещенческого рационализма не мешала Штраусу оставаться приверженцем объективности и универсальности, защищать связь морали и политики, утверждать приоритет особой Западной интеллектуальной традиции. Философ не полемизировал с постмодернизмом, но имплицитно в его взглядах заложена очевидная конфронтация с постмодернистскими интеллектуальными и мировоззренческими построениями.
В критике релятивизма Штраус был не одинок. О релятивизме как основной болезни общества писали после Второй мировой войны многие консервативные авторы. Для представителей консервативного направления мысли было очевидно, что идеи имеют последствия, поэтому значительная доля ответственности за моральные и политические катастрофы первой половины XX века возлагалась ими на искушение, которому поддалось западное общество, увлекшись ложными (с точки зрения консерваторов) философскими доктринами.
Помимо "философского консерватизма" еще одним направлением консервативной мысли, уделявшим особое внимание "ошибочным" идеям, был американский неоконсерватизм. В связи с этим представляют особый интерес взгляды раннего Д. Белла, который был одним из немногих консервативных авторов, непосредственно выступивших против постмодернизма. По мнению Белла, постмодернизм следует рассматривать как продукт культурной революции 1960-х годов и одновременно как продолжение основной линии модернизма [Bell, 1976, р. 46–54], который характеризовался особой "культурной чувствительностью", состоявшей в отказе признавать ограничения и одновременной жажде непрерывных перемен. Подобный модернистский дух, с точки зрения Белла, несет ответственность за подрыв традиционных нравственных и социальных ценностей на рубеже XIX–XX веков. Отличие же постмодернизма в том, что он еще радикальнее и тотальнее настроен в своей борьбе с традиционализмом. Если модернистский радикальный антитрадиционализм ограничивался сферами искусства и воображения, то постмодернизм поставил под сомнение весь общественный порядок и нравственность. Кроме того, если истинный модернизм оставался делом достаточно элитарным, то постмодернизм, взрывая все границы, понес контркультурный пафос в массы.
Следует отметить, что американский неоконсерватизм регулярно обращался к интеллектуальному наследию Лео Штрауса, критикуя пагубные (с точки зрения неоконсерваторов) интеллектуальные тенденции современности, имеющие опасные социальные, политические и даже экономические последствия. И хотя система аргументации у различных консервативных авторов могла быть очень разнообразной, все они сходились в том, что культурные тенденции 1960-х годов несли угрозу всей западной цивилизации.
Особую остроту консервативная критика культурной и нравственной деградации общества приобрела в 1980-е годы, когда правые политические силы перешли в наступление на государство всеобщего благоденствия, породив знаменитый исторический феномен "консервативной волны". Примечательно, что если сам Штраус был крайне осторожен в привнесении своих философских взглядов в реальную политику (особенно это относится к очевидной антидемократичности штраусовского государства), его последователи выражали свою позицию смелее, не боясь вступить в конфронтацию с демократическим культурным трендом второй половины XX века. Во многом благодаря этому обстоятельству критика релятивизма и постмодернизма, которая долгое время игнорировалась некосерваторами, в 1980-е годы вышла на первый план идеологических столкновений.
Показательна в этом смысле дискуссия, развернувшаяся вокруг путей развития образования на Западе. Именно постмодернизм последователи Штрауса выделяли в качестве основной угрозы традиционной системе образования, особенно ополчившись против знаменитого принципа деконструкции, который ведет к "отказу от истины во имя философии, когда творчество переводчика важнее, чем текст", в результате все замыкается на интерпретаторах, "которые говорят, что нет ни текста, ни реальности, этим текстом описываемой" [Bloom, 1987, р. 379].
Эта дискуссия вышла за рамки сугубо интеллектуального спора, так как консерваторы осуждали ученых, занимающихся проектом "разоблачения фасада объективности" [D'Souza, 1991, р. 157] не только с чисто эпистемологических позиций. Подобная "интеллектуальная эквилибристика" только усиливала моральный релятивизм. Так, один из американских профессоров выразил озабоченность, узнав, что не все студенты считают виновных в Холокосте носителями морального зла [Wilson, 1993, р. 8]. Кроме того, культурный релятивизм вел, по мнению консерваторов, к подрыву национальной идентичности, что угрожало ни много ни мало национальной безопасности, так как поощряло студентов "к благосклонному рассмотрению других культур и придирчивому анализу культуры собственной" [Cheney, 1995, р. 26].
Были и более резкие оценки влияния постмодернизма на систему образования. Так, один из британских консерваторов видел в постмодернизме "вирус зла в культуре", который "ставит нас под сильное воздействие тех, кто заключил договор с дьяволом" [Holbrook, 1994, р. 13].
Нужно отметить, что европейские консерваторы (в отличие от американских) прослеживали преемственность между постмодернизмом и модернизмом. Р. Скрутон в связи с этим писал, что разрушение порядка и традиции – дело рук "как модернистов, так и постмодернистов от Сартра до Рорти", создающих "мир, который лишен всякого авторитета" [Scruton, 1994, р. 477]. То, что позиция Скрутона носит ценностную идеологическую окраску, видно по тому, что он не стесняется в выражениях, заявляя: "Релятивизм – первое прибежище негодяя, а вульгарный релятивизм не имеет шансов на выживание вне умов невежественных негодяев" [Ibid., р. 32–33].
Обозначенный выше идеологический запал не был сугубо публицистической риторикой. Скрутон достаточно точно подмечает эпистемологический софизм релятивизма: из утверждения истинности релятивистского видения как идеи релятивизм делает вывод об абсолютности своей истины в практическом смысле, хотя сама суть релятивизма состоит в отрицании истины [Scruton, 1994, р. 33]. Однако несмотря на очевидную ущербность релятивизма, Скрутон с разочарованием пишет о его широкой распространенности; т. е. релятивизм, являясь очевидным злом, вербует все новых и новых сторонников, пользуясь ущербностью человеческой природы. Можно сказать, что постмодернисты уподобляются Фаусту, заключившему договор с дьяволом. Не случайно глава книги Скрутона, посвященная постмодернистской деконструкции, называется "Дьявол" [Ibid.].