Популизм имеет репутацию политического явления, враждебного любому теоретизированию. Но несмотря на это, популизм можно трактовать как отдельную политическую концепцию, изучение которой дает дополнительное понимание логики развития политических партий и идеологий.
В связи с этим было бы полезно проанализировать основные компоненты популизма и объяснить их взаимодействие с точки зрения функционирования идеологий. С этой целью можно посмотреть на понятие популизма с позиции политического антагонизма, пронизывающего любое массовое общество, а также сквозь призму понятий "народ" и "народный суверенитет".
Нужно отметить, что популизм не обделен вниманием со стороны ученых-политологов, но чаще всего данное явление анализируется через конкретную политику и лозунги, которые выдвигаются в обоснование (или сокрытие) реальной политики. В связи с этим было бы интересно посмотреть на логику развертывания популизма как столкновения антагонистических дискурсов элиты и общества. Однако, давая определенное представление о механизмах развития популизма, такая точка зрения не всегда замечает проблемы самоопределения общества как народа, что является отдельной темой размышления, связанной с понятием популизма.
Последнее обстоятельство ставит проблему соотношения народа и народного суверенитета. Неоднозначность последнего показывает, что антагонизм "народ – элита" играет при развертывании популизма скорее идеационную, нежели структурную роль, являясь не столько вектором политического движения, сколько ключевым импульсом осмысления политики.
При этом очевидная "недоразвитость" популизма как идеологии состоит в том, что он не может функционировать в качестве практической политической идеологии. Он не в состоянии выдвигать последовательных и широкомасштабных программ по решению важных политических вопросов. Поэтому анализ конкретных проявлений популизма неизбежно ведет к необходимости обнаружения взаимосвязей популизма с "целостными" или "тотальными" (в интерпретации Манхейма) идеологиями, восприимчивыми к политическому контексту и потому способными приобщаться к популистским конструкциям.
Популистские дискурсы как способ структурной институционализации конфликта народа и элиты
С точки зрения дискурсивного анализа представляется почти невозможным осуществить содержательное и ассоциативное исследование популистских речевых конструкций, так как любая попытка создания смысловой модели популистского дискурса будет перегружена огромным количеством исключений, которые обессмыслят данную модель. Поэтому можно позволить себе отталкиваться от интуитивного предположения, что популизм есть в значительной степени явление, связанное с логикой взаимодействия парной категории "народ – элита" [Mudde, 2004, р. 543]. При этом популизм есть порождение антагонистической дихотомии внутри данной парной категории, хотя этот антагонизм не всегда имеет очевидный характер.
Если остановиться на констатации социальных противоречий между народом и элитой, то будет невозможно понять гетерогенную природу народа в политике популизма. Особенность последнего в том, что его дискурсы "могут возникнуть в любом месте социо-институциональной структуры" [Laclau, 2005b, p. 44]. Популистский дискурс возникает при противопоставлении коллективных интересов, идентифицированных как народные, интересам господствующей элиты, чье действие или бездействие антагонистично народу [Westlind, 1996, р. 54]. Популизм возникает при невыполнении специфических обязательств элиты перед обществом [Laclau, 2005а, р. 120].
Политическая логика действий элиты состоит в том, чтобы представить такое невыполнение как выполнение. Такая подмена удается, если потребности различных социальных групп удовлетворяются в индивидуальном порядке (например, широкое освещение в СМИ открытия новой больницы при неудовлетворительной социальной политике в сфере здравоохранения). Если элита удачно пользуется таким механизмом, ей удается предотвращать возникновение социальных антагонизмов, навязывая общественному мнению логику разнообразия. Там, где элита не способна успешно осуществлять политику адресного выполнения общественных требований, господствует логика однообразия, и антагонизм между элитой и народом выходит на первый план [Laclau, 2005b, p. 36–37]. В этом случае популизм апеллирует к глобальному политическому субъекту, который способен охватить все множество общественных потребностей [Laclau, 2005а, р. 116]. Поэтому дискурс популизма не следует искать в контексте какого-либо конкретного призыва к народу. Его можно гораздо яснее обнаружить там, где логика однообразия очевидно доминирует над логикой разнообразия.
В связи с этим популизм можно обозначить как "своего рода общую валюту в которую могут быть конвертированы проблемы большинства политических брендов" [Canovan, 1984, р. 314]. Подобная трактовка популизма помогает преодолеть сложности его содержательного анализа, так как данное содержание может иметь столь различный характер, что само объединение такого разнообразия под единым понятием "популизм" становится бессмысленным. Кроме того, необходимо преодолеть интуитивное отождествление популизма с задворками политического мейнстрима, ибо в настоящее время популизм все больше и больше превращается именно в этот политический мейнстрим даже в странах развитой либеральной демократии. Это стало результатом как растущей коммерциализации наиболее популярных СМИ, так и усиливающейся "когнитивной мобилизации" более образованных слоев населения. Проникновение в большую политику партий-аутсайдеров, которые подвергают популистской атаке традиционный политический истеблишмент, заставляет ведущие партии разворачивать собственные популистские дискурсы [Mudde, 2004, р. 550, 563].
Идея, что множество индивидов могут быть объединены переживанием своего неудовлетворительного положения, не нова. Проблема в том, чтобы понять, как это происходит. Однако слишком "азартное" увлечение данной исследовательской тенденцией может привести к тому, что популизм будет отождествлен с политикой как таковой. Последний состоит во "введении в институциональный политический порядок аутсайдера как исторического агента", тем самым политика объединяет в себе как существующее положение дел, так и возможные альтернативы самой себе [Laclau, 2005b, p. 47]. Другими словами, популистский дискурс становится неизбежным продуктом логики антагонизма и конфликта, без которой политика как реальность подменяется процессом административного управления.
Подобное отождествление политики и популизма, конечно, признается не всеми. В политической теории многие авторы часто склонны отождествлять понятие "популизм" со всем, что имеет отношение не столько к политике, сколько к народу как коллективному субъекту политики. Ибо если отождествлять популистский дискурс с политикой как таковой, а не с народом как таковым, то популизм обесценивается как инструмент политического анализа [Stavrakakis, 2004, р. 263]. Несогласие с такой "концептуальной инфляцией" [Arditi, 2004, р. 140] дополняется сомнением по поводу применимости структуралистской онтологии к толкованию популизма. Логика структурализма конструирует популистский дискурс как аккумуляцию разнородных невыполнимых требований. Однако данные требования могут быть слишком разнородными по содержанию, чтобы охватываться единым понятием, характеризующим общее явление.
Кроме того, единый популистский дискурс как "материализация" языковых конструкций противостоит качественно отличающемуся явлению: если преобладает логика разнообразия, то она есть результат конкретной политики властных инстанций; появление же популярной личности, эксплуатирующей популистский дискурс, оказывается всего лишь результатом логики однообразия как таковой. Получается, что политика противостоит логике: если люди недовольны общественным транспортом, то, согласно структуралистской трактовке позитивизма, они будут проявлять солидарность со своими соседями, недовольными дефицитом безопасности, проблемами образования, качеством воды и т. д., просто по факту недовольства, хотя их позитивные требования могут оказаться не только различными, но и несовместимыми [Laclau, 2005b, р. 37].
Предположение, что массовая солидарность свойственна людям, обменивающимся своим опытом релятивной депривации, порождает вопрос, всегда ли различные виды недовольства приводят к формированию общей солидарности. Иными словами, имеет ли место пассивное недовольство своим положением, которое неспособно к стимулированию массовой солидарности на основе появления популистских конструкций, т. е., не ведут ли различные групповые недовольства всего лишь к проявлению взаимных групповых обвинений, но не к единому популистскому дискурсу? В любом случае можно предположить: констатировать, что между различными группами возникнет какой-то тип солидарности только в силу их отчуждения от власти, – значит, испытывать чрезмерный оптимизм в отношении популистской идентификации.
Вполне можно согласиться с тем, что разнообразные формы недовольства создают благоприятные условия для появления популизма, но все же следует признать, что популистская логика развития индивидуальных требований зависит не столько от того, приняты эти требования или отвергнуты, а от того, как интерпретируется такое принятие или отказ. В связи с этим формальной структуралистской логике популизма можно противопоставить понятие популизма как идеологии, которая формируется политическими посредниками для мобилизации народа.
Популизм не обладает характеристиками тотальной всеобъемлющей идеологии, но его неспособность к концептуальной целостности не исключает возможности интерпретировать популизм как особую идеологию, которая, будучи слабой, ограниченной и ущербной в своем концептуальном ядре, открыта к "браку по расчету" с другими более цельными идеологиями.
Концептуальное ядро идеологии популизма
Если принять, что концептуальное ядро той или иной идеологии не является вместилищем некоторой метафизической инициации, но представляет собой продукт эмпирического воплощения опыта различных политических акторов, то создание базовых идейных установок идеологии требует непосредственной фиксации того, что сторонники данной идеологии думают и говорят. Это предполагает, что порождаемые идеологией принципы логически обоснованны, культурно укоренены и, следовательно, способны к практическому осуществлению.
Для популизма это характерно в гораздо большей мере, чем для "универсальных" идеологий. Если последние фиксируют себя в форме философско-политических конструкций, адаптируемых различными политическими партиями, движениями и лидерами, популизм не может позволить себе четкой нормативной структуры общих целей и средств их достижения. Мы вряд ли сможем обнаружить канонические популистские тексты или "священные" для него исторические события. Если и могут быть какие-то "святыни" популизма, то они всегда имеют локальный, а не универсальный характер. Общественные группы, к которым апеллирует популизм, имеют чрезвычайно разнообразный характер и, как правило, не фиксируются как носители определенного общего интереса даже в рамках одной страны.
Однако подобная слабость популизма в сравнении с другими идеологиями одновременно является его силой. Внутренние противоречия тотальных идеологий не столь критичны для фрагментарного популизма, так как для последнего достаточно лишь указания на некую идейную общность без ее реального наличия.
Последнее обстоятельство способствовало тому, что термин "популизм", крайне распространенный как в публицистике, так и в научных текстах, никогда не имел четкого толкования. Но тем не менее его длительное существование в различных политических дискурсах свидетельствует о том, что популизм характеризует значимую смысловую конструкцию идеологической реальности.
Первое и наиболее очевидное значение популизма лингвистическое. Согласно лингвистическому смыслу популизм должен иметь отношение к народу (populis), а суффикс "изм" предполагает нечто идейно зафиксированное и четко обозначенное. Очевидно, что такое лингвистическое толкование мало что проясняет в сущности популизма. Впрочем, это можно сказать и о многих других идеологиях. Для последних первоочередное значение имеет не лингвистическая, а контекстуально-культурная логика их формирования. Поэтому можно согласиться с тем, что вхождение в политический дискурс речевых элементов "народ" и "народный суверенитет", придавших демократии как прагматическое, так и искупительное звучание, создало возможность для непотопляемости популизма как идеологии, несмотря на всю его фрагментарность и ущербность.
Хотя к популизму накрепко привязана негативная коннотация и данный термин используют для окончательной дискредитации политических оппонентов, это не препятствие для того, чтобы обозначить популизм как идеологию, ведь идеологии не всегда являются результатом позитивныхтенденций и претензий. Очевидно низкий статус популизма как раз свидетельствует о том, что популизм – это известная, четко обозначенная конфигурация идейных конструкций, на которую можно публично и с осуждением "указать пальцем".
Критика популизма, как правило, концентрируется на его демагогической практике: возбуждении народных эмоций раздачей нереалистичных обещаний и разжигании вражды и недоверия к политической элите. Подобная критика привела к тому, что популизм и демагогия зачастую отождествляются. Данное отождествление ставит себе очевидной целью делегитимацию популистской демагогии. Но попытка такой делегитимации есть не что иное, как признание за популизмом особого, четко обозначенного идейного статуса, порождающего узнаваемую мыслительную практику: нарочитое разделение политического мира на два антагонистических лагеря и одновременнную претензию на гармоническое отражение и представление интересов народа как такового, а также апелляцию к безусловной нормативной и моральной легитимности воли народа как обязательного основания для принятия политических решений. Поэтому популизм выработал достаточно изощренные приемы борьбы с собственной дискредитацией. Критики популизма объявляются врагами народа, а сама популистская риторика провозглашается гонимой за правду истиной, тождественной воле народа. Один из наиболее ярких современных популистов Ж.-М. Ле Пен говорил: "Популизм есть отражение мнения народа. Имеет ли человек при демократии право придерживаться своего мнения? Если это так, то да, я – популист" (цит. по: [Mayer, 2005, р. 74]).
Взаимодействие политических акторов друг с другом посредством апелляции к народу и народному суверенитету имеет принципиальное значение для политического дискурса Современности. Можно утверждать, что народный суверенитет является стержневым мифом всей современной политики, посредством которого "мы – народ" каким-то образом являемся истоком политической власти и авторитета. Исходя из первостепенной значимости народного суверенитета и перефразируя известную идею Оукшотта, различавшего политику доверия и политику скептицизма, можно обрисовать "искупительный" и "прагматический" лики демократии, которые одновременно противоречат друг другу и дополняют друг друга [Canovan, 1999, p. 9]. Прагматическая сторона демократии дает возможность ненасильственного согласования противоречивых интересов в условиях массовой мобилизации и коммуникации. Искупительная ипостась демократии состоит в том, что последняя есть обещание лучшего мира, который будет создан через действия суверенного народа.
Прагматический модус демократии подчеркивает необходимость существования институтов посредничества и представительства в интересах управления сложными общественными потребностями, без таких институтов демократия не сможет работать эффективно и будет не в состоянии выполнять свои конкретные обещания. В свою очередь, искупительный образ народа как легитимной суверенной субстанции демократии обозначает последнюю как "глас народа", вступающий в конфликт с "сонмом институтов", осуществляющих функциональные действия, непосредственно не связанные с волей народа.
Апелляция к народу – неустранимый атрибут современной политической практики, особенно в периоды выборов и референдумов, когда все политические акторы в принципе согласны с тем, что "народ должен решить", и обращение к ожидаемой воле суверенного народа является не столько инструментом в руках агитаторов-популистов, сколько следствием общенационального политического консенсуса. Хотя существует распространенное в политической науке утверждение, что народ не может править как юридическое лицо, нельзя игнорировать тот очевидный факт, что моменты прямого участия граждан во властном политическом действии (выборах) являются обязательным условием легитимности представительных институтов, поэтому в момент выборов избиратели действуют так, как будто народ в качестве единого юридического лица существует. Последнее есть очевидное допущение, но без него вся демократическая действительность Современности теряет смысл.
Утверждение, что волю народа технически невозможно определить при помощи избирательной процедуры, упускает из вида: сама избирательная процедура легитимна только потому, что рассматривается как механизм, посредством которого "глас народа" может прозвучать.
Обозначенное выше "как будто" является и основой неустранимой живучести популизма (без такого допущения демократия как реальность невозможна), и причиной плохой репутации популизма (допущение некорректно выдавать за реальность, даже если оно крайне важно). Однако неустранимое противоречие прагматического и искупительного элементов современной демократии будут побуждать даже последовательных прагматиков обращаться к народу и апеллировать к народному суверенитету хотя бы в период выборов. А это означает, что "следы" популизма мы сможем обнаружить в любом акте публичной политики.
Подобно национализму, популизм концентрирует свое внимание на "одушевлении" ключевого коллективного актора политики. Популизм посвящает себя защите народа как привилегированного субъекта политики и обосновывает то, почему народ должен находиться на этом пьедестале. Концептуальное ядро популизма образуют четыре взаимосвязанных принципа:
• существование двух гомогенных и равноценных понятий "народ" и "элита";
• антагонистические взаимоотношения народа и элиты;
• идея народного суверенитета;