- Поступайте, как вам угодно. Я же, пока Аполлон не коснется платья ночи своим острым кинжалом, предамся мыслям о высочайшей и достойнейшей из дам, коих когда-либо выбирали мы, рыцари, как мечту и знамя. О, единственная! О, прекраснейшая! О, несравненная! О… Вы меня слышите?! - слышу я крик Дурито.
- Мммфг, - отвечаю я, зная, что совершенно не обязательно открывать глаза, чтобы увидеть, что Дурито должен сейчас стоять на вершине горы из газетных вырезок, держа правую руку на Экскалибуре, а левую - на груди, другую правую - на поясе, а другой левой - поправляя на себе доспехи, и с другой… Я уже не помню, сколько у Дурито рук, ясно только, что для всех этих действий их предостаточно.
- Что вас тревожит, мой ленивый оруженосец? - спрашивает Дурито с очевидным намерением не дать мне уснуть.
- Меня? Ничего, за исключением твоих ночных речей и учений… К стати, что ты сейчас изучал?
- Правительственный кабинет, - отвечает Дурито, возвращаясь к своим бумагам.
- Правительственный кабинет? - удивленно спрашиваю я и делаю то, чего мне не хотелось, то есть открываю глаза.
- Конечно! Мне удалось открыть причину, по которой все члены кабинета противоречат друг другу, каждый тянет одеяло на себя и кажется, будто они забывают, что их шеф - это…
- Седильо, - говорю я, теряя интерес к беседе.
- Ошибка! Это не Седильо, - говорит Дурито с удовлетворением.
- Нет? - спрашиваю я и одновременно с этим пытаюсь найти в рюкзаке радио, чтобы послушать новости. - Он ушел в отставку? Его сняли?
- Холодно, - говорит Дурито, получая удовольствие от моего быстрого перехода к состоянию бодрствования. - Седильо остался на том же самом месте, где мы его вчера оставили.
- И это значит? - спрашиваю я, уже окончательно проснувшись.
- Шеф правительственного кабинета - это персонаж, которого для удобства и простоты я назову сейчас "Персонаж Х".
- Персонаж Х? - спрашиваю я, вспоминая слабость Дурито к чтению детективов. - И как же ты его открыл?
- Элементарно, дорогой Ватсон.
- Ватсон? - успеваю пробормотать я, видя как Дурито вывернул наизнанку кусочек коры колольте, которой пользовался как шлемом, и она стала похожа на кепку рэппера (хотя он настаивает, что это шляпа детектива). При помощи крошечной лупы Дурито просматривает свои бумаги. Если бы я не знал его так хорошо, то я бы мог сказать, что это не Дурито, а…
- Шерлок Холмс? Помню, был один такой англичанин, научившийся у меня собирать, на первый взгляд, незначительные детали, соединять их в гипотезу и искать новые нюансы, которые ее подтвердят или опровергнут. Это такое же простое упражнение по дедукции, как те, что мы практиковали с моим учеником Шерлоком Холмсом, когда ходили развлекаться в нижние кварталы Лондона. От меня он научился больше, чем от кого бы то ни было, но потом ушел от меня к какому-то Конан Дойлю, который ему пообещал сделать его знаменитым. Не знаю, что с ним случилось дальше.
- Он стал знаменитым, - ехидно говорю я.
- Неужели он стал странствующим рыцарем? - заинтересованно спрашивает Дурито.
- Холодно, мой дорогой Шерлок, он стал книжным персонажем и сделался знаменитым.
- Вы ошибаетесь, мой дорогой и носатый Ватсон, знаменитым можно сделаться, только став странствующим рыцарем.
- Ладно, оставим это и вернемся к теме правительственного кабинета и к таинственному "Персонажу Х". Что ты скажешь об этом?
Дурито начинает просматривать вырезки из газет и журналов.
- Ммм… ммм… ммм!… - восклицает Дурито.
- Что? Ты что-то нашел? - спрашиваю я, после его последнего восхищенного "ммм".
- Да… фотографию Джейн Фонды из Барбареллы , - говорит Дурито, восторженно сверкая глазами…
- Джейн Фонда! - спрашиваю-встаю-возмущаюсь-беспокоюсь.
- Да и "в натуральном виде", - говорит Дурито и глубоко вздыхает.
Фотография Джейн Фонды "в натуральном виде" способна разбудить любого уважающего себя человека, и поскольку я всегда уважал себя, я встаю и прошу у Дурито вырезку, который отказывается передать мне ее до тех пор, пока я не поклянусь, что выслушаю его внимательно. Я поклялся один раз и другой - а что мне еще оставалось делать?
Хорошо, внимание! - говорит Дурито с той же настойчивостью, с которой прикусывает трубку. Он складывает одну из множества пару рук за спину и начинает говорить, прохаживаясь взад и вперед по прямой:
Представим себе, что у нас есть какая-то страна, в названии которой ударение на третьем слоге от конца, и которая расположена, совершенно случайно, под империей полос и мутных звезд. Когда я говорю "под" - это значит именно "под". Представим себе, что эта страна страдает от страшного бедствия. Лихорадка Эбола? СПИД? Чума? Нет! Нечто более смертельное и разрушительное… неолиберализм! Ладно, я тебе уже говорил об этой болезни, так что не буду повторяться. Представим себе теперь, что поколение "политиков-юниоров" изучало за границей способ "спасения" этой страны, и этот единственный способ спасения заключается в полном отрицании ее истории и присоединении ее к хвосту скоростного поезда человеческой глупости и жестокости - к капитализму. Представим себе, что мы получим доступ к тетрадям с записями этих учеников без родины. Что мы там увидим? Ничего! Абсолютно ничего! Речь о плохих учениках? Ни в коем случае! Это хорошие и способные студенты. Но оказывается, что в каждом из изученных предметов они усвоили один-единственный урок. Урок этот - всегда один и тот же: "Делай вид, что знаешь, что ты делаешь". "В этом заключена главная аксиома политики власти в неолиберализме", говорит им их учитель. Тогда они спрашивают: "А что такое неолиберализм, dear teatcher?". Учитель не отвечает, но по выражению смятения на его лице, покрасневшим глазам, пузырям слюны в уголках рта и явно стершейся правой подошве можно предположить, что учитель не решается сказать своим ученикам правду. А правда заключается в том, что, как мне это удалось открыть, неолиберализм - это хаотическая теория экономического хаоса, глупая экзальтация общественной глупости и катастрофическое проведение катастрофической политики.
Я пользуюсь тем, что Дурито на момент умолкает чтобы вновь разжечь свою трубку, и спрашиваю его:
- Как ты определяешь это по лицу, слюням, глазам и подошве ботинка учителя?
Но Дурито меня не слышит, в его глазах - сияние то ли от зажигалки, то ли от речи:
- Хорошо. Продолжим. Упомянутые ученики возвращаются в свою страну или в то, что от нее осталось. Они прибывают с мессианским посланием, которого никто не понимает. Пока другие пытаются расшифровать его, они захватывают свой долгожданный трофей, то есть власть. Получив власть, они начинают применять единственный выученный ими урок: "Делай вид, что знаешь, что ты делаешь" и, чтобы достичь этой видимости, опираются на средства массовой информации. Они добиваются высочайшего уровня симуляции и даже создают отдельную виртуальную реальность, в которой все работает прекрасно. Но "другая", реальная, реальность продолжает существовать и с ней что-то нужно делать. И тогда они начинают вытворять все, что им вздумается - сегодня то, завтра - это. И тогда… - Дурито прерывается, проверяет свою трубку и молча смотрит на меня…
- Тогда что? - прижимаю я его.
- И тогда… табак закончился. У тебя есть еще? - отвечает он. Я не хочу перебивать его предупреждением о том, что наши стратегические резервы вот-вот закончатся, и бросаю ему мешочек, находившийся у меня под рукой. Дурито набивает трубку, зажигает ее и продолжает: - Тогда происходит следующее: поскольку они совершенно не понимают реальной реальности, они начинают верить в то, что созданная их собственной ложью виртуальная реальность и симуляция - это и есть "реальная" реальность. Но эта шизофрения - не единственная проблема. Пролучается, что каждый из этих учеников начинает создавать свою собственную виртуальную "реальность" и жить согласно ей. Поэтому каждый из них диктует меры, противоречащие мерам, предлагаемым другими.
- Да, это объяснение достаточно… ммм… скажем… смело. - Дурито не останавливается и продолжает объяснять: - Но в этой правительственной непоследовательности есть нечто последовательное. Я проанализировал различные показатели. Прочитал все заявления кабинета, провел классификацию всех действий и бездействий, сравнил политичесую биографию каждого из членов правительства, изучил их поступки до мельчайших подробностей и пришел к одному очень важному выводу.
Дурито останавливается, набирает для пущей важности побольше воздуха и затягивает паузу для того, чтобы я спросил его:
- Каков же этот вывод?
- Это элементарно, дорогой Ватсон! В кабинете постоянно присутствует невидимый элемент, один персонаж, незаметно придающий согласованность и систематичность всему ослиному реву правительственной команды. Шеф, которому все они подчиняются. Включая самого Седильо. То есть, существует некий "Х" - истинный политический руководитель рассматриваемой нами страны…
- Но кто же этот таинственный "Мистер Х"? - спрашиваю я, не в силах унять дрожь, овладевшую всем моим телом от мысли, что им может быть…
- Салинас?
- Похуже… - говорит Дурито, собирая бумаги.
- Похуже чем Салинас? Кто он?
- Холодно. Это не "он", а "она", - говорит Дурито и делает затяжку.
- "Она"?
- Правильно. Ее фамилия "Дурацкая", а имя "Импровизация". И запиши это именно так, как я говорю - "дурацкая импровизация". Потому что ты должен знать, дорогой Ватсон, что бывают импровизации умные, но это другой случай. "Миссис Х" - это дурацкая импровизация неолиберализма в политике, это неолиберализм, сделавшийся политической доктриной; то есть, дурацкая импровизация, управляющая судьбами этой страны… и других тоже… Аргентины и Перу, например.
- Таким образом, ты намекаешь на то, что Менем и Фухимори - это то же самое, что и…?
- Я ни на что не намекаю. Я это утверждаю. Достаточно спросить об этом у аргентинских и у перуанских трудящихся. А когда у меня закончился табак, я анализировал Ельцина.
- Ельцина? Но разве объектом твоего анализа был не мексиканский правительственный кабинет?
- Нет, не только мексиканский. Ты должен знать, дорогой Ватсон, что неолиберализм - это бедствие всего человечества. Как СПИД. Конечно, мексиканская политическая система обладает столь умилительной степенью глупости, что не может не ввести в искушение. Тем не менее, все правительства, опустошающие мир, имеют между собой нечто общее: все их успехи построены на лжи и поэтому их фундамент столь же прочен, как и эта скамейка, на которой ты сейчас сидишь…
Я инстинктивно вскакиваю, проверяю сделанную нами из бревен и камышей скамейку и убеждаюсь в ее прочности и надежности. Уже успокоившись, я говорю Дурито:
- Но предположим, мой дорогой Шерлок, что плохие смогут удержать свою ложь в течение неопределенного времени, что их ложный фундамент останется по-прежнему прочен и они продолжат пожинать лавры…
Дурито не дает мне закончить и перебивает своим:
- Невозможно! Фундамент неолиберализма - это противоречие. Чтобы сохраняться, он должен пожирать себя самого и поэтому он сам себя разрушает. Здесь тебе и политические убийства, и наступание друг другу на ноги под столом на приемах, и всевозможные противоречия в поступках и декларациях государственных чиновников, и борьба между "группами интересов", и все остальное, что так часто лишает сна биржевых маклеров…
- Лишало сна. Думаю, они уже начали привыкать, тем более что биржа пошла в рост, - скептически замечаю я.
- Это мыльный пузырь. Он скоро лопнет. И ты еще вспомнишь мои слова, - говорит Дурито, улыбается с видом знатока и продолжает: - То что сейчас удерживает эту систему, ее и свалит. Это элементарно. Чтобы понять это достаточно прочитать "Трех всадников Апокалипсиса" Честертона. Это полицейская история, но как известно, природа подражает искусству.
- Мне кажется, что вся твоя теория - это чистая фант… - я не успеваю закончить. Скамья из бревен подо мной рушится с глухим звуком удара моего тела о землю и с менее глухим - вырвавшегося у меня проклятия.
Дурито умирает от смеха. Успокоившись, он говорит:
- Ты хотел сказать, что вся моя теория - это чистая фантазия? Ладно, как можешь видеть с твоего низкого уровня, природа подтверждает мою правоту. История и народ тоже немножко помогут.
Дурито дает понять, что беседа окончена и укладывается на газетные вырезки. Я даже не пытаюсь встать. Подтягиваю к себе рюкзак и устраиваюсь поудобнее. Мы умолкаем, глядя, как на востоке пространство между коленями гор наливается медово-пшеничным светом. Вздыхаем, что нам еще остается делать…
Вот так. Привет, и пусть ни история ни народ особо не задерживаются.
Суп с нежной болью в боку.
Четвертая декларация Лакандонской сельвы
СЕГОДНЯ МЫ ГОВОРИМ - МЫ ЗДЕСЬ!
МЫ ВОССТАВШЕЕ ДОСТОИНСТВО, ЗАБЫТОЕ СЕРДЦЕ РОДИНЫ
(Сокращенный вариант)
1 января 1996 г.
Народу Мексики:
Народам и правительствам мира:
Братья!
Не умрет цветок слова. Может умереть скрытое лицо тех, кто называет его сегодня, но слово, пришедшее из глубины истории и земли уже не сможет быть вырванным высокомерием власти.
Мы родились из ночи. В ней мы живем. В ней мы умрем. Но свет для других станет завтрашним днем, для всех сегодня плачущих ночь, для лишенных дня, для тех, кому подарок смерть, для тех, для кого запрещена жизнь. Для всех свет. Для всех все. Для нас боль и печаль, для нас радость непокорности, для нас невозможность будущего, для нас достоинство сопротивления. Для нас ничего.
Наша борьба за то, чтобы нас услышали, и негодное правительство шлет нам высокомерный окрик и затыкает уши пушечной канонадой.
Наша борьба из-за голода, и негодное правительство дарит желудкам наших детей свинец и бумагу.
Наша борьба ради достойной крыши, и негодное правительство разрушает наш дом и нашу историю.
Наша борьба за знания, и негодное правительство распределяет невежество и презрение.
Наша борьба за землю, и негодное правительство предлагает нам кладбища.
Наша борьба за достойный и честный труд, и негодное правительство покупает и продает тела и позор.
Наша борьба за жизнь, и негодное правительство предлагает смерть в виде будущего.
Наша борьба за уважение права решать и править, и негодное правительство навязывает тем кого больше, закон тех, кого меньше.
Наша борьба за свободу пути и мысли, и негодное правительство предлагает нам тюрьмы и могилы.
Наша борьба за справедливость, и негодное правительство переполняется преступниками и убийцами.
Наша борьба за историю, и негодное правительство предлагает забвение.
Наша борьба за Родину, и негодному правительству снятся чужеземный флаг и язык.
Наша борьба за мир, и негодное правительство провозглашает войну и разрушение.
Крыша, земля, труд, хлеб, здравоохранение, образование, независимость, демократия, свобода, справедливость и мир. Это было нашими знаменами на рассвете 1994 года. Это было нашими мечтами в ночи, длившейся 500 лет. Это сегодня наши требования.
Наши кровь и слово зажгли маленький огонек в горах и мы поднесли его к порогу обители власти и денег. Братья и сестры других рас и других языков, другого цвета, но общего с нами сердца, защитили наш свет и каждый сделал из него глоток собственного огня.
Попробовал власть имущий своим ветром погасить нас, но он лишь раздул наш свет в огнях других. Мечтает богатый погасить первый свет. Напрасно, уже много разных видов света, и каждый из них - первый.
Хочет высокомерный погасить непокорность, которую его невежество относит к рассвету 1994 года. Но непокорность, у которой сегодня смуглое лицо и истинный язык, родилась не вчера. Раньше говорила она на других языках и на других землях. Во многих горах и историях жила непокорность несправедливости. Говорила она и на языках науатль, пайпай, килива, кукапа, кочими, кумиай, йума, сери, чонталь, чинантеко, паме, чичимека, отоми, масауа, матласинка, окуильтеко, сапотеко, сольтеко, чатино, папабуко, миштеко, куикатеко, трики, амусго, масатеко, чочо, искатеко, уаве, тлапанеко, тотонака, тепеуа, пополука, мише, соке, уастеко, лакандон, майя, чоль, цельталь, цоциль, тохолабаль, маме, теко, ишиль, агуакатеко, мотосинтлеко, чикомусельтеко, канхобаль, хакальтеко, киче, какчикель, кетчи, пима, тепеуан, тараумара, майо, яки, каита, опата, кора, уичоль, пурепеча и кикапу. Говорила и говорит она и по-испански. Непокорность - не вопрос языка, а дело достоинства и способности чувствовать себя человеком.
Нас убивают за труд, за жизнь нас убивают. Нет для нас места в придуманном властью мире. За борьбу нашу тоже убьют нас, но при этом мы станем миром, в который поместимся все мы, и все мы без смерти будем жить в слове. Хотят отнять у нас землю, чтобы не слышно было шагов наших. Хотят отнять у нас историю, чтобы в забвении умерло наше слово. Не хотят нас, индейцев. Мертвыми хотят нас.
Для власть имущего молчание наше было желанным. Молча мы умирали, не было нас без слова. Мы боремся, чтобы говорить против забвения, против смерти, ради памяти и ради жизни. Мы боремся от страха умереть смертью от забвения.
Говоря в своем индейском сердце, жива остается Родина и живет ее память.