...
"Двое полицейских уже подвели Лобова к скамье.
– Раздевайся.
– Нет сил со страха, – спокойно сказал Лобов. – Снимайте штаны сами, коли это нужно вам.
Пристав сказал губернатору:
– Ваше превосходительство, он упорствует, не хочет…
– Еще бы он хотел! Дать ему десять лишних! Нет, барабана не надо, поручик, мы – без церемоний! Мы – просто, да!
Лобов лег вдоль скамьи, вытянув шею за край ее и упираясь в край подбородком. Двое полицейских, откинув корпуса, держали его за руки и за ноги, как будто растягивая человека. Казалось, что именно от этого красноватые ягодицы грузчика так неестественно круто вздулись. Солнце освещало ягодицы так же заботливо, как губернатора и все другое.
– Раз, два, три, – торопливо и звонко начал считать становой тихий свист в воздухе и сухие шлепки прутьев по человечьей коже, но губернатор хозяйственно сказал:
– Не так часто, реже!
Лобов молчал, лежа неподвижно, только мускулы под лопатками вздрагивали. Кожа его покрылась темно-красными полосами, а к последним ударам покраснела сплошь, точно обожженная. Когда кончили сечь его, он так же молча спустил со скамьи ноги, сел, тыкая в землю изуродованной ногой, растирая ладонями подбородок и щеки, туго налитые кровью.
– Котомина Евдокия, – вызвал пристав.
– Не пойду, – закричала Авдотья, вырываясь из рук урядника, схватившего ее сзади за руки. Лобов, поравнявшись с нею, сказал:
– Упрись подбородком в край скамьи – кричать не будешь.
Но она уже кричала:
– Бесстыдники… Да что вы? Не хочу…
Урядник толкал ее коленом в зад, головой в плечи. Ему помогли, но перед скамьей Авдотья снова начала сопротивляться, выкрикивая:
– Ваше благородие, избавьте срама. Прошу же вас.
– Живее! – резко приказал губернатор.
Авдотью уже притиснули на скамью, но она все еще извивалась, точно щука, и, только когда обнажили ноги, спину ее – замолчала на минуту, но после первых же ударов начала выть:
– За что-о? Мучители.
– Гляди-ко ты, – пробормотал Плотников, толкнув локтем Сераха. – Дуняшка-то – стыдится! А ведь бесстыдно живет…
– Чужие, – кратко откликнулся Серах.
Начальство очень внимательно рассматривало, как на стройном, желтоватом, точно сливочное масло, теле женщины вспыхивали розовые полосы, перекрывая одна другую. Тело непрерывно изгибалось, толкая и покачивая полицейских, удары прутьев падали на спину, на ноги, полицейские встряхивали Авдотью и шлепали ею по скамье, как мешком.
– Довольно, – крикнул губернатор на двадцатом ударе, но полицейский не удержал руку и ударил еще раз.
Авдотья вскочила на ноги, оправила юбку и побежала прочь, подняв руки к голове, пряча растрепанные волосы под платок.
Вызвали Плотникова. Этот пошел, расстегивая на ходу штаны, криво усмехаясь, говоря:
– И не знаю – какая моя вина? Человека нету смирнее меня!
– Ваше сиятельство, – плачевно закричал он, сняв штаны и падая на колени, – брат мой, Василий, верой-правдой служит вам – всеизвестный охотник…
– Двадцать пять, – сказал губернатор сухо и четко.
В начале порки Плотников аккуратно на каждый удар отвечал звонким голосом "о-ой!" Но лежал смирно, не двигаясь, и прутья погружались в его тело, как в тесто. Только при последних ударах он стал кричать тише, не в такт ударам, а когда кончили пороть его, пошевелился не сразу.
– Вставай, – сказал полицейский, стирая ладонью пот со лба.
Плотников встал, покачнулся, лицо его дрожало, из глаз текли слезы, шевелилась бородка, он облизал губы и сказал по привычке шута балагурить:
– Дай бог впрок!"
Горький не был очевидцем описываемых им событий и мог что-то присочинить, но Н. Н. Евреинов приводит много похожих документальных свидетельств, относящихся к концу XIX – началу XX в. Во время подавления Московского восстания в декабре 1905 г. студентов и интеллигентов избивали даже более жестоко и злобно, чем рабочих:
"Нас, обреченных на сечение, вывели на двор, окружили солдатами, вызваны были 4 казака с нагайками, им было приказано сечь изо всей силы, иначе им угрожали их сечь… Скидывались брюки, на голом снегу укладывали лбом в землю. Один солдат придерживал прикладом голову, а 4 казака секли так, что волосы становились дыбом… Я видел руки двух высеченных студентов. Они сначала напоминали рубленые котлеты, а потом вспухли до ужаса" (Евреинов, 1994. С. 223).
Подобные расправы отнюдь не делали народ более законопослушным, зато аккумулировали в массах жестокость и ненависть. Эбби Шрадер приводит случаи, когда от участия в экзекуциях уклонялись и отказывались, не без риска для себя, священники, врачи, солдаты… В годы Гражданской войны красные нередко, ради вящего унижения, подвергали порке пленных белогвардейских офицеров. Как говорится, долг платежом красен.
История телесных наказаний в целом выходит за рамки нашей темы. Но телесные наказания взрослых создавали тот нравственный климат, в котором формировались народная педагогика и общее отношение к детям. И это прекрасно понимали современники. Дмитрий Николаевич Жбанков писал:
"В самом деле, зачем учащему персоналу стесняться в различных телесных воздействиях на учеников, когда даже их отцы, взрослые и седые братья и родственники подвергаются самому позорному телесному наказанию – наказанию, производимому иногда в присутствии тех же детей и учеников? Могут ли телесные наказания, применяемые в школах, встретить какой-либо отпор со стороны самих учеников или их родителей, когда последние сами живут под постоянным Дамокловым мечом – быть опозоренными перед всей деревней и своими собственными детьми? А какое вредное, развращающее влияние оказывает сечение взрослых на детей! В деревне одной южной губернии был наказан жестоко один крестьянин, до которого давно добирался старшина, и на другой день в той же деревне был жестоко высечен один мальчик своими товарищами, чего раньше никогда не бывало. Одна учительница также передавала, что из ее школы, расположенной рядом с волостным правлением, ученики бегали смотреть на порку, а потом устраивали игру в волостной суд и порку… Естественно, ученики смотрят на побои в школах как на должное и неизбежное, и родители их, кроме редких случаев, не только не протестуют, но даже иногда сами просят учителей быть построже с их детьми и наказывать их побольше. Есть много и других причин, почему учителя прибегают к телесным наказаниям… но, повторяем, главная причина этого грустного явления в существовании телесных наказаний для крестьян, и с отменой их вся огромная область незаконных побоев и истязаний и взрослых, и учеников отойдет мало-помалу в область преданий: бьющая рука не будет иметь законного оправдания в возможности наказывать телесно и надругаться над людьми низших сословий" (Жбанков, 1905).
Основы ременной педагогики
Юридические споры о телесных наказаниях взрослых формально детей не касались. Как и в любом другом феодальном обществе, в древнерусской культуре дети занимали подчиненное положение. Отношения в семье, как и в обществе, были суровыми и авторитарными.
"Между родителями и детьми господствовал дух рабства, прикрытый ложною святостью патриархальных отношений… Чем благочестивее был родитель, тем суровее обращался с детьми, ибо церковные понятия предписывали ему быть как можно строже… Слова почитались недостаточными, как бы убедительны они ни были… Домострой запрещает даже смеяться и играть с ребенком" (Костомаров, 1887).
"Изборник" 1076 г. учит, что ребенка нужно с самого раннего возраста "укрощать", ломать его волю, а "Повесть об Акире Премудром" (XII в) призывает: "от биения сына своего не воздержайся" (Долгов, 2006). Это обосновывалось тем, что в ребенке сидит неуправляемое злое начало; выражение "чертенок" не просто шуточная метафора.
Педагогика "сокрушения ребер" подробно изложена в "Домострое", учебнике семейной жизни, сочиненном духовником Ивана Грозного протопопом Сильвестром. Некоторые русские традиционалисты до сих пор считают эти правила, утверждающие безусловное господство мужа над женой и родителей над детьми, незыблемыми.
"Следует мужьям воспитывать жен своих с любовью примерным наставлением; жены мужей своих вопрошают о всяком порядке, о том, как душу спасти, Богу и мужу угодить и дом свой подобру устроить и во всем покоряться мужу; а что муж накажет, с любовью и страхом внимать и исполнять по его наставлению. Заботиться отцу и матери о чадах своих; обеспечить и воспитать в доброй науке…
А со временем, по детям смотря и по возрасту, учить их рукоделию, отец – сыновей, мать – дочерей, кто чего достоин, какие кому Бог способности дал. Любить и хранить их, но и страхом спасать.
Наказывай сына своего в юности его, и успокоит тебя в старости твоей. И не жалей, младенца бия: если жезлом накажешь его, не умрет, но здоровее будет, ибо ты, казня его тело, душу его избавляешь от смерти. Если дочь у тебя, и на нее направь свою строгость, тем сохранишь ее от телесных бед: не посрамишь лица своего, если в послушании дочери ходят <…>. Воспитай детей в запретах и найдешь в них покой и благословение. Понапрасну не смейся, играя с ним: в малом послабишь – в большом пострадаешь скорбя. Так не дай ему воли в юности, но пройдись по ребрам его, пока он растет, и тогда, возмужав, не провинится перед тобой и не станет тебе досадой и болезнью души, и разорением дома, погибелью имущества, и укором соседей, и насмешкой врагов, и пеней…
Чада, любите отца своего и мать свою и слушайтесь их, и повинуйтесь им во всем… С трепетом и раболепно служите им" (Домострой, 1990).
Как и Ветхий завет, Домострой не исключает чадолюбия и не пропагандирует жестокость ради жестокости. Непослушных детей рекомендуется "плетью постегать, по вине смотря, а побить не перед людьми, наедине". "И за любую вину ни по уху, ни по глазам не бить, ни под сердце кулаком…"
Устанавливается взаимосвязь между тяжестью проступка и суровостью кары: "Плетью же в наказании осторожно бить, и разумно и больно, и страшно и здорово, но лишь за большую вину и под сердитую руку, за великое и за страшное ослушание и нерадение, а в прочих случаях, рубашку содрав, плеткой тихонько побить, за руки держа и по вине смотря…"
Тем не менее юридически дети оставались беззащитными. Согласно Уложению 1649 г., дети не имели права жаловаться на родителей. Убийство сына или дочери каралось всего лишь годичным тюремным заключением, зато детей, посягнувших на жизнь родителей, закон предписывал казнить "безо всякие пощады". Это неравенство было устранено только в 1716 г., когда Петр I собственноручно приписал к слову "дитя" добавление "во младенчестве", ограждая тем самым жизнь новорожденных и грудных детей.
Очень сложным для русского, как и любого другого, права было понятие "совершеннолетия". По Уложению 1649 г., детей, как и взрослых, казнили, подвергали пытке или наказанию кнутом. При Петре I наказания для детей были смягчены. В 1716 и 1722 гг. Сенат постановил, что максимальным наказанием для преступников моложе 12 лет будет не смертная казнь, а тюремное заключение, детей было запрещено пытать или наказывать кнутом. Однако двадцать лет спустя возник юридический казус. Четырнадцатилетняя крестьянка Прасковья из деревни Горбуново предстала перед судом по обвинению в убийстве двух других девочек: во время драки она ударила одну из них по спине, повалила на землю и нечаянно задушила, а когда вторая девочка пригрозила, что расскажет матери, Прасковья убила и ее. Судьи решили, что смертная казнь чересчур суровая кара для столь юной девочки, и переадресовали свой вопрос в Сенат. Посовещавшись, сенаторы согласились, что смертная казнь или даже наказанием кнутом – чрезмерное наказание за преступление, совершенное по "глупости и младоумию". Решено было, что отныне совершеннолетие будет начинаться не с 12 лет, а с 17.
Два года спустя это решение оспорил Синод: по церковным законам вступать в брак можно было с 13 лет. Императрица Елизавета встала на сторону Синода и вновь опустила возраст совершеннолетия до 12 лет, тем более что на тот момент смертной казни в России, по крайней мере официально, не существовало, Елизавета Петровна ее отменила. Малолетних правонарушителей, совершивших тяжкое преступление, секли кнутом, заковывали в кандалы и на семь лет отправляли на перевоспитание в монастыри, а за менее серьезные проступки – просто секли и отпускали.
В 1765 г. Екатерина Вторая вновь подняла возраст совершеннолетия до 17 лет и заодно установила дифференцированные наказания для разных возрастных групп: малолетних преступников от 15 до 17 лет секли плетью, от 10 до 15 лет – розгами, а детей младше 10 возвращали родителям для "домашней расправы".
В 1845 г. в законодательство о наказаниях для несовершеннолетних были внесены новые поправки. "Малолетство" стали считать возрастом, когда подсудимый еще не вполне понимает свойство своего преступления. Детей до 10 лет по-прежнему возвращали опекунам или хозяевам для домашнего наказания. Детей от 10 до 14 лет, совершивших преступление, за которое взрослый мог подвергнуться лишению всех прав состояния, порке кнутом и ссылке в Сибирь, лишали прав и ссылали, но без телесного наказания. Считалось, что детские тела слишком слабы, чтобы выдержать наказание кнутом. За менее серьезные проступки несовершеннолетних могли приговорить к тюремному заключению без ссылки или вообще к домашнему аресту. В то же время возрастная планка вновь была опущена до 14 лет. Юридические (по суду) телесные наказания несовершеннолетних были запрещены только в 1863 г.
Впрочем, "законные" наказания составляли лишь небольшую часть избиений, которым дети подвергались в быту, в родительской семье и в школе. Опиравшаяся на православный канон русская народная педагогика была чрезвычайно суровой. Об этом свидетельствуют многочисленные пословицы, типа "за дело побить – уму-разуму учить", "это не бьют, а ума дают".
"Силовое наделение разумом" предписывается прежде всего отцу:
"Какой ты есть батька, коли твой детенок и вовсе тебя не боится"; "люби детенка так, чтобы он этого не знал, а то с малых лет приучишь за бороду себя таскать и сам не рад будешь, когда подрастет он".
Особенно полезно порка для сыновей:
"Жалеть сына – учить дураком"; "ненаказанный сын – бесчестье отцу"; "поменьше корми, побольше пори – хороший парень вырастет" (Холодная, 2004).
Соответствующие правила проникают в нравоучительные книги и родительские поучения. Даже в петровскую эпоху, когда педагогика "сокрушения ребер" стала кое-где подвергаться сомнениям, строгость и суровость остаются непререкаемыми нормами.
"Ни малыя воли ему не давай, но в велицей грозе держи его", – поучает своего сына Иван Тихонович Посошков (1652–1726) (Посошков, 1893).
По словам Василия Никитича Татищева (1686–1750), младенец (до 12 лет) "упрям, не хочет никому повиноваться, разве за страх наказания; свиреп, даже может за малейшую досаду тягчайший вред лучшему благодетелю учинить; непостоянен, зане как дружба, так и злоба не долго в нем пребывают" (Татищев, 1979).
Тем не менее в XVIII в. в русской педагогике появляются новые веяния, причем изменение отношения к детям было тесно связано с критическим отношением к власти государственной.
Александр Николаевич Радищев (1749–1802) призывает отказаться от родительской власти как принципа воздаяния за "подаренную" детям жизнь: "Изжените из мыслей ваших, что вы есте под властию моею. Вы мне ничем не обязаны. Не в рассудке, а меньше еще в законе хошу искати твердости союза нашего. Он оснуется на вашем сердце" (Радищев, 1952).
Хотя подобные взгляды были не правилом, а исключением и основывались на европейских теориях, иногда их даже пытались реализовать. Иван Иванович Бецкой (1704–1795), вслед за Руссо, категорически требовал "никогда ни за что не бить детей", а учить их "хорошим примером" (см. о нем: Веселова, 2004). В своих рекомендациях по воспитанию кадет Бецкой устранял практику единоличного принятия решения о наказании, а о телесных наказаниях писал: "Желательно б было, чтоб не только телесные, но и всякого рода наказания вовсе уничтожить, но как, может быть, найдутся такие, которые пренебрегли такое неоцененное милосердие и, позабывши свою должность, будут впадать в преступления, порочные дворянству, что таковые имеют быть наказуемые выговорами при собрании своих товарищей, штрафным столом, сажанием под арест и на осла, лишением постели и подушек, одеванием в китель, содержанием прочим кадетам во время кушанья, сажанием на хлеб и воду, лишением на время мундира, заключением в железа".
Последовательным врагом телесных наказаний, со ссылками на Локка, выступает в своем трактате "О воспитании и наставлении детей. Для распространения общеполезных знаний и всеобщего благополучия" и другой русский просветитель Николай Иванович Новиков (1744–1818).
На практике все было гораздо сложнее.
Телесные наказания в школе
Хотя об истории телесных наказаний в русской школе нет солидных монографий, они подробно описаны в огромной мемуарной и художественной литературе, эти описания воспроизводятся в многочисленных биографических исследованиях. Ценную информацию содержат также книги и статьи, посвященные жизни военно-учебных заведений и других типов школ (Азовский, 2008; Зуев, 2005). Хочу особо отметить курсовую работу студентки второго курса РГГУ И. Л. Максименко "Культурно-бытовой облик учащихся общеобразовательной начальной и средней школы в XIX – начале XX века" (2003). Пройдясь по ее сноскам, я нашел много интересных дореволюционных публикаций.
Церковные школы
Самой массовой школой в России XVIII – начала XIX в. была церковная. Православный канон воспитания считает телесные наказания детей полезными и необходимыми, а неоднократно поротые воспитатели с особым удовольствием вымещали свою злость на беззащитных детях.
Эту преемственность поколений, связывающую воедино традиционализм и вертикаль власти, отлично сформулировал в 1861 г., имея в виду нравы, царившие в его родной нижегородской семинарии, Василий Степанович Курочкин (1831–1875):
Розги – ветви с древа знания!
Наказанья идеал!
В силу предков завещания
Родовой наш капитал!
Мы до школы и учителей,
Чуть ходя на помочах,
Из честной руки родителей
Познавали божий страх.
И с весною нашей розовой
Из начальнических рук
Гибкой, свежею, березовой
Нам привили курс наук.
И потом, чтоб просвещением