В действительной реальности я не думаю о книге, когда отодвигаю ее от своих глаз дальше, чем раньше, – мне просто плохо видно и хочется что-то с этим сделать; я не думаю о том, что хочу чернослив в шоколаде, – я движим желанием сладкого, которое в моем случае быстро ассоциируется с представлением о черносливе в шоколаде; я не думаю о кровати, когда ложусь спать, – я просто иду к ней, ощущая, что готов заснуть или засыпаю.
Конечно, когда мы строим некий нарратив, рассказывая кому-то о самих себе или просто мысленно сопровождая неким означиванием собственные действия (этой интроецированной нами внутрь себя эгоцентрической речью), мы, разумеется, с легкостью воспользуемся всеми этими словами. Кроме того, если мы совершим возможную в таких случаях "рефлексию", то за этими словами обнаружатся и соответствующие им "значения", но всё это – повторюсь – просто реконструкция, некая модель того, что происходит на самом деле ("карта"), которую мы строим относительно действительной реальности ("территории") нашего поведения.
Мы не роботы, выполняющие некие заданные инструкции, и действуя– мы действуем от себя, а не по предписанному нам самим себе плану. Хотя, конечно, всё, что мы делаем, потом можно формализовать в виде некого отчета, который какой-нибудь инопланетянин, например, вполне может принять за инструкцию, которую мы реализовали. Но нам себя обманывать не следует – мы сначала действуем, потом осознаем собственное действие, а еще чуть позже можем его и соответствующим, привычным для нас образом обозначить [Б. Либет]. Мы сами, если пользоваться метафорой того же Льва Выготского, представляем собой те "ветра мотивов", которые гонят "облака мысли", которые проливаются "дождем слов", но мы не те "облака" и уж точно не этот "дождь".
Не слова, не мысли, а то, что движет всей этой конструкцией, – вот что есть мы сами. То есть мы-то пребываем в действительной реальности – в том, что происходит на самом деле, а то, как всё это в конкретный момент овеществляется (желанием сладкого) или опредмечивается ("чернослив в шоколаде") – это уже дело десятое. И когда мы говорим об интеллектуальных объектах как таковых, речь должна идти об этих "фактах", точнее "пропозициях" в нас, об этих, грубо говоря, специфических состояниях, которые мы переживаем фактически.
Здесь, наверное, нужно уяснить одну важную вещь – все эти, условно говоря, состояния мы вполне бы могли испытывать и в том случае, если бы наше психическое пространство не усложнилось воспринятым нами в процессе онтогенеза культурно-историческим содержанием. Конечно, в этом случае соответствующие "состояния" были бы проще, примитивнее, возможно, их было бы значительно меньше. Но всё равно какие-то протопропозиции содержались бы в нашем внутреннем психическом пространстве, и мы достаточно легко могли бы их складывать – например, мягкую кровать с черносливом в шоколаде. Какая, согласитесь, получилась бы прелесть! Но я, например, почему-то так не делаю. Почему?
И вот тут мы подходим к самому главному вопросу – будь я обычной мартышкой, то, имей я эту счастливую возможность, конечно, пожирал бы чернослив в шоколаде исключительно в мягкой постели. А не делаю я этого, будучи "воспитанным человеком", потому что считаю, что сведение соответствующих интеллектуальных объектов – лежание в кровати и поедание чего-то пачкающегося – неправильно. Но с чего я это взял? Что могло заставить меня породить столь противоестественную, надо признать, установку? Культура поведения? Правила приличия? Сознание того, что испачканное шоколадом белье потом будет сложно отстирать?
Ничего из этого мне бы самому и в голову не пришло! Какие "правила"? "Чем плохо постельное белье в шоколаде?" – вот каким должно было бы быть мое нормальное и здравое рассуждение. Но я так не думаю и ребенку своему не позволю. То, что соответствующие интеллектуальные объекты не следует сводить вместе, мне объяснили другие люди. Причем слово "объяснили" тут весьма условное – меня к этому приучили, меня так сформировали, меня, по существу, к этому понудили. Так что теперь, когда я вижу постель и чернослив в шоколаде, я не чувствую правильным сводить их вместе. У меня, в моем собственном психическом пространстве, эти штуки не сходятся, более того – возникают те самые идеи (интеллектуальные объекты) испачканного белья, правил приличия и т. д. и т. п.
Не знаю, насколько это сейчас кажется очевидным, но данная ситуация поясняет как раз те самые два последних тезиса – видеть проблемы на ровном месте и спотыкаться о них меня научили другие люди, действуя на меня через мир интеллектуальной функции, а кроме того, именно благодаря им весь этот мой мир обрел структурный и в каком-то смысле иерархический характер.
Возвращаясь к тому же черносливу в шоколаде, – я мог бы есть его постоянно, почему я себя ограничиваю? Представьте себе мартышку на моем месте – то есть животное с неограниченным доступом к лакомству. Останавливало бы ее, вероятно, лишь состояние дурноты, вызванной подступающей гипергликемической комой. Я же ограничиваю себя сам, "потому что" – аллергия, я растолстею, будет прогрессировать уже начавшийся атеросклероз сосудов и т. д. и т. п. Но откуда во мне вся эта система "смыслов", связанных во мне c черносливом?
Всё это – "другие люди": врачи, которые предписывали мне диеты, законодатели моды, считающие полноту некрасивой, преподаватели биохимии, которые рассказывали мне про "цикл Кребса" и про то, как углеводы превращаются в холестерин, а холестерин – в атеросклеротические бляшки. А уж на страдающих тяжелым атеросклерозом сосудов головного мозга я и сам насмотрелся в психоневрологическом интернате – тут никому мне даже ничего рассказывать не пришлось; соответствующие иерархии смыслов я сам в своей голове построил – собрал из элементов, которые, впрочем, сами прежде были заданы во мне "другими людьми".
И речь идет не просто о каких-то "знаниях", которые мне другие люди передали, а я их как-то понятийно – на уровне неких абстрактных правил – усвоил. Нет, дело в тех отношениях, которые у меня сформировались к тем или иным вещам, потому что к ним так относились значимые для меня люди (люди, которые обладали для меня авторитетом в соответствующей области). То есть именно они – другие люди – превратили эти, условно говоря, "вещи" в факты реальности для меня – то есть мои внутренние пропозиции. Они создали ситуации, при которых я свел вместе интеллектуальные объекты, как-то связанные с понятием углеводов, некрасивости, болезни, умалишенности и даже смерти.
Как бы иначе подобная ассоциация этих объектов во мне могла возникнуть? И самое главное – как бы она могла существовать во мне в виде пусть и небезусловного, но все-таки поведенческого императива? То есть дело опять-таки не в каких-то абстрактных знаниях, а в том, что и все эти интеллектуальные объекты формировались во мне таким образом – через определенные отношения, которые возникали у меня с другими людьми, которые, представляя мне что-то так-то, понуждали меня к тому или иному отношению.
Причем, повторим, понуждали они меня к соответствующим восприятиям не абстрактной идеей, не просто делясь со мной некими представлениями, а тем, как они вели себя в отношении полных людей и комментировали их формы, как выглядели на похоронах или как реагировали, просто узнавая о чьей-то преждевременной смерти, как взаимодействовали с умалишенными стариками, как нарочито повторяли, что "здоровье – это главное" (бессмысленная же, по существу, фраза!), и как смотрели на меня в этот момент.
Иными словами, хоть мы и находимся в убеждении, что имеем дело с некими вещами окружающего нас мира, которые мы должны понимать как-то, и это "как-то" дано нам нашими знаниями о мире, все это лишь кажимость, если не сказать – досадное недоразумение. Соответствующее "рассудочное понимание" возникает в нас лишь после того, как соответствующие этим "убеждениям" наши внутренние состояния – куда более глубокие и прочувствованные нами – возникли в нас в непосредственном отношении с другими людьми. У нас по большому счету и нет никаких идей, представлений или вообще чего-то бы то ни было в нашем пространстве мышления, что бы не было привнесено в него "другими людьми" – точнее, не возникло бы в нем, потому что другие люди сопротивлялись нам там, где мы – сами по себе – не видели проблем и преград.
Это чрезвычайно существенное обстоятельство: после того как во мне возникает некая абстрактная идея, она сама по себе неизбежно является чудовищной глупостью, и ничего осмысленного по большому счету собой не представляет. Например, в возрасте примерно четырех лет у меня каким-то загадочным образом сформировалась идея, что можно летать или высоко прыгать (не помню точно), как мяч. И я бросал мяч через стул, а потом решил последовать за ним – мяч ведь стул перелетает, ну и я за ним перелечу, что в этом странного? И я попытался сигануть за мячом, что закончилось травмой, "скорой помощью" и швами на подбородке. Так я талантливо свел в своей голове некие интеллектуальные объекты, в моем индивидуальном мире интеллектуальной функции уже сформировавшиеся, но не обретшие в нем еще структурных соотношений, которые, как я смог впоследствии понять, необходимы.
Из этой истории можно было бы, наверное, сделать вывод, что это стул или вся та ситуация научили меня вести себя впредь благоразумно и действовать более аккуратно. Но это не так. Во-первых, если бы предварительно эти самые интеллектуальные объекты – мяча, прыжка, полета, самого стула и т. д. не были бы во мне сформированы, то я бы и не пытался прыгать через стул. Во-вторых, необходимо учесть и все, что происходило после, а именно то количество "лекций" (точнее – нотаций), которые в связи со случившимся я выслушал от взрослых (ну и вообще, это был ужас и дикий скандал). И ведь я не просто всё это выслушал, я соединял все эти реплики с тем, как выглядели мои родители, пока мы ехали в "скорой помощи" (а выглядели они, честно сказать, неважно), что делали со мной врачи (их иезуитство мне хорошо запомнилось, да и брыкался я изо всех сил) и с каким видом всё это потом оценивалось и комментировалось бабушкой.
В общем, выводы, которые меня принуждали сделать из этой элементарной ситуации – по сути, стула и мячика, – были обусловлены самым настоящим штормом интеллектуальных объектов, слипавшихся в моем мире интеллектуальной функции вместе, но не по собственному какому-то их произволу, а по причине этого – чрезвычайного – поведения "других людей", которые данный шторм и вызвали. В результате этого шторма (я бы даже сказал, бури и натиска), созданного во мне "другими людьми", я, конечно, распространил всё это знание на массу самых разнообразных ситуаций, которые в итоге заиграли для меня, признаемся честно, совершенно новыми красками.
Однако же после того, как машина сбила мою собаку, она, оправившись от травмы, стала останавливаться перед дорогой именно там, где это произошло, но не перед всеми дорогами сразу, и нетрудно понять почему. Если бы вся та ситуация с этим моим досадным прыжком не была бы затем проблематизирована взрослыми, если бы эти взрослые ("другие люди" моего внутреннего психического пространства) не делали затем всего того, что они делали, буквально перетряхивая все мои представления о действительности, то и я бы, вероятно, лишь обходил потом тот "опасный" стул стороной, но не стал бы действовать куда более осмотрительно во множестве других ситуаций.
Короче говоря, возникновение сложной системы понятий – это вовсе не результат развития в нас некоего абстрактного "интеллекта", замеряемого IQ-тестом Ганса Айзенка или какой-то подобной методикой. Нет, за всеми этими понятиями и тем, как мы сводим их вместе своей интеллектуальной функцией, стоят "другие люди", которые не просто учили нас соответствующим словам, а, что куда важнее, давали нам ощущение реальности, используя язык, но действуя при этом не через язык, а посредством собственной активности (наличного поведения), которая как-то разыгрывалась и интерпретировалась нами внутри наших же психических пространств.
Причем всё это было возможно именно потому, что сами они – эти "другие люди" – были для нас ничем иным, как такими же интеллектуальными объектами, как и прочие интеллектуальные объекты нашего индивидуального мира интеллектуальной функции. То есть действовали они на нас там же – в том же поле, в рамках того же континуума состояний, составляющих содержание нашего внутреннего психического пространства.
Единственное, быть может, отличие этих специфических интеллектуальных объектов ("другие люди") нашего внутреннего психического пространства состоит в том, что хотя соответствующие действия и происходят в нас (то есть являются, по существу, нашими), но действуют они в нем – в нашем психическом пространстве – сами. Не мы их двигаем, как я подвигал тогда на свою голову, "стул", "мяч", "полет" и "прыжок" (чем бы тогда ни были для меня эти понятия), а будучи у нас же в головах они – эти наши интеллектуальные объекты "другие люди" – являются, так сказать, самодвижущимися и, более того, заставляют прочие интеллектуальные объекты этого нашего пространства двигаться по их воле.
Полагаю, что всё это звучит несколько странно, с налетом даже некоторой фантастичности (да, и у меня есть такое чувство). Ситуация выглядит так, как будто бы к нам в голову забрались какие-то маленькие человечки и по своему произволу творят в ней всё, что им заблагорассудится, а мы являемся лишь пассивными свидетелями этого пиратского захвата нашего мыслящего судна. Как минимум, это не вполне совпадает с нашим восприятием реального положения дел – мы искренне полагаем, что мыслим сами, а не являемся каким-то пассивным броуновским телом, направляемым хаотичным движением частиц в окружающем нас пространстве.
С другой стороны, несмотря на кажущуюся состоятельность этих наших сомнений, некие "другие люди" в нашей голове очевидно присутствуют – иначе кого мы, погружаясь в раздумья, убеждаем в том, что надо поступить так, а не иначе или что мы приняли правильное решение, хотя они с нами и не согласны, и что сначала надо понять наши аргументы и прислушаться к ним, а лишь затем делать какие-то выводы и т. д. и т. п. То есть мы очевидно с кем-то там – внутри нашей собственной головы – разговариваем. И более того, нам ведь почти что отвечают (по крайней мере, часто мы абсолютно уверены в том, что именно они нам ответят на то или иное наше возражение).
Впрочем, идея, представленная мною чуть выше, кажется даже более радикальной, нежели гипотеза наличия в нас подобных – из предыдущего абзаца – наших "внутренних собеседников". "Другие люди" – эти специальные объекты нашего индивидуального мира интеллектуальной функции, как я думаю, являются самодвижущимися, неподконтрольными нам элементами нашего собственного внутреннего мира. Звучит, как я уже говорил, абсурдно, но если мы внесем поправку на относительность происходящего, то положение дел не будет казаться совсем уж безумным допущением.
В чем должна заключаться эта поправка? С одной стороны, очевидно, что поскольку речь идет об интеллектуальных объектах нашего внутреннего психического пространства, созданных работой нашей интеллектуальной функции, то они, несомненно, наши интеллектуальные объекты (более того, они находятся внутри непроницаемого периметра нашего индивидуального мира интеллектуальной функции). С другой стороны, они – эти специальные интеллектуальные объекты "другие люди" – интегрированы у нас в некие структуры, но поведение этих интеллектуальных объектов, однако же, не может определяться динамикой соответствующих структур, потому что то, как они в действительности себя ведут, определяется тем, как они действуют на самом деле.
Давайте попытаемся всё упростить и свести к некоему очень грубому примеру. Представим себе, что у нас есть автомобиль и некое представление о нем – такой, будем считать, интеллектуальный объект нашего внутреннего психического пространства. Понятно, что этот объект включен в самые разные системы, которые здесь же, в нашем психическом пространстве, расположились (контексты, классификации, функционалы). И мы понимаем, что с этим предметом могут произойти самые разные вещи – машина может сломаться, ее могут угнать, она может пострадать в результате ДТП и проч., ее надо мыть, менять ее колеса и масло, оформлять на нее страховку. Но все эти опции уже как бы вшиты в сам этот интеллектуальный, будем говорить, объект – нашу машину, и они могут быть актуализированы лишь определенными обстоятельствами, которые, в свою очередь, находятся в каких-то других системах моего внутреннего психического пространства (управление транспортным средством, переезды и перевозки, страхование, ДТП, ПДД и т. д.).
Еще раз: все, что может произойти с этим интеллектуальным объектом, уже предполагается самим фактом существования этого интеллектуального объекта как такового, а самое главное – это будет происходить, потому что возникнут обстоятельства, которые являются точно такими же интеллектуальными объектами моего внутреннего психического пространства, столь же простроенными и организованными.
Грубо говоря, ломается машина, потому что в ней есть сложные механизмы, которые испытывают нагрузки, а угоняют машину, потому что есть воры, которые так поступают, отправляясь потом или в тюрьму, или на Багамы, наконец, аварии происходят, потому что одни машины могут столкнуться с другими машинами и т. д. и т. п. Всё это как бы естественным образом вытекает из самой той ткани картины реальности, в которой мы все счастливо существуем. И машина не будет делать ничего, что бы ни было так обусловлено. Она не пойдет в пляс, заслышав музыку, не обидится на нас за то, что мы ее не помыли, не выдаст нам набор каких-то произвольных требований, не уедет от нас куда-то на край света по собственной прихоти, наконец, она даже умереть не может без нашего на то согласия.