- Только как его подготовить? А вдруг замкнется? Вчера ребята его навестили, веселенькие. Видимо, антидепрессантами их перекормили. После этого визита он до отбоя молчал. Загрузился. К тому же пришлось его из изолятора в палату перевести, место нужно было, а в палате послеоперационный мальчик с мамой. Мама мальчика обхаживает, нежничает, Тёмка ей нагрубил. Она жаловаться. Я попросила Тёмку, чтоб помягче был. Вроде договорились. Отказных подбросили, некуда пристроить… Вот беда - перед операцией валерьянку не пью, а сегодня как съездила за Тёмиными документами к директорше… Вдруг она подговорит комиссию?!
Вечером, накануне поездки, играли с Темой в "эрудит". И еще две девочки пришли. Заигрались до отбоя. Тема - тугодум, но играет вполне прилично. Значит, выходит, с олигофреном играла в эрудит и не поддавалась. Может, и я того-с?
Утро. Подъехали к месту назначения.
- Тетя Люся, я уже здесь был. Я точно помню, как меня от сюда отправили.
- Куда отправили?
Молчит, смотрит исподлобья, теребит чуб - плохой это признак. Сбой перед комиссией. Не удалось нам его обмануть, все помнит наш бедолага. Неужели помнит, как били его, пятилетнего, до кровоподтеков, - и молчит?'
Вот и комиссия. Солидные, компетентные дамы. Наша Людмила Витальевна, Люся - им не чета. Без крахмального колпака и белоснежного халата стала маленькой, невзрачной - воробышек! И "опоры", пообещавшей содействие, нету.
Я потому такой тон взяла, что знаю, чем все кончилось. Непредвзято сужу и всех против ответственной комиссии настраиваю.
Тут сразу казенщиной дохнуло.
Сидят, читают выписки да бумаги, что Люсе удалось выцарапать у директорши. Потом рисунки пошли по рукам. Смотрят молча.
Тема видит: уплыли его микки-маусы с бременскими музыкантами в конец стола, да там и остались.
Ознакомились с делом, взгляд на Тему. Помнят они его. Вырос. Посыпались вопросы. Тема не отвечает. И - заключительный, коронный:
- Тимофей, скажи, какая разница между дождем и снегом?
- Тем, ты же знаешь, - шепчет Люся.
- Не знаю.
На разнице между дождем и снегом закончили. Тему попросили выйти. Он вышел. Ясно, чего мудрить. Никуда его переводить не надо. Олигофрения явная.
Люся пыталась объяснить комиссии, что предшествовало замкнутости. Но, на их просвещенный взгляд, причина несущественна. Конечно, могло отразиться, но неадекватность выраженная.
- А рисунки?
- Рисунки? Шизофреники тоже рисуют и стихи сочиняют. Есть объективные показатели, и если вы врач…
Да уж какой Люся против них врач - пичуга! Нет бы вместо вопросов дурацких угостить сироту конфетой "Мишка на Севере" да и отпустить с миром! Только разве Тёмина судьба их интересует? Да нисколько. Им, "чувственно отсталым", важна честь мундира.
А наш Тема - ни бе ни ме ни кукареку. Чего им его жалеть: не в богадельне служат - в психдиспансере!
Зря ездили, ох, зря! Тема заболел воспалением легких. Снова. Сначала Люся думала: кашель у него от трубки, что двадцать один день в горле стояла, да сделали снимок - воспаление. Куда теперь его? Лето на носу, но ни у меня, ни у Люси нет юридического права взять Тему с собой на лето - подкрепить на природе его никудышное здоровье.
- Тетя Люся, не расстраивайтесь, - утешает Тема, - мне теперь все равно. Только вы ко мне туда будете приезжать?
Лето Тема провел в туберкулезном санатории, Люся навещала его каждую неделю. Там ему было хорошо - бегал с мальчишками и рисовал стенгазету. Сам вызвался. К концу августа снова стал кашлять. Вернулся в больницу. Если на этот раз обойдется - он наконец отправится в интернат для умственно отсталых детей. Погулял среди нормальных - баста.
Два года в интернате для умственно отсталых сделали свое дело. Нынешний, шестнадцатилетний, Тема больше не рисует, не читает книги, он сколачивает посылочные ящики. В последнее наше свидание Тема взял у меня сумку с провизией, развернулся и ушел в корпус - ни спасибо, ни до свидания. А я еще долго ждала его у витрины с изделиями умственно отсталых детей. Фартуки, коробки, выжигание по трафарету… Выходит, умственно отсталые отличаются от нормальных как бы только одним - неспособностью к творчеству. Возможно, Тему и не глущили транквилизаторами, его просто отучили думать. Чтобы вернуть Теме его природные способности, с ним нужно было работать. А зачем? Пусть сколачивает посылочные ящики.
"Затравленность и измученность не требуют травителей и мучителей, для них достаточно самых простых нас… Не свой рожден затравленным", - горькие слова Марины Цветаевой - правда о Теме.
За окном дождь. Потом повалит снег. Так какая же все-таки разница между дождем и снегом?!
Раки-забияки
Побывав в школе-интернате на Сходне, я пришла на работу сама не своя. Но тут набежали малыши, и мысли о детях, живущих в казематах, без изолятора и фактически без медицинской помощи - на двести человек врач на полставки, да психиатр раз в год! - вытеснились щебетом и умилительной деловитостью, с торой малыши размазывали пластилин по картону.
Веселые, ухоженные, красивые - какие такие проблемы виделись мне вчера, когда я с ними занималась?! Да вот, Алина! У нее три бабушки, няня (родители за границей), а она капризничает, на всех дуется, отобрала у соседки пластилин. Но Алину снова заслонил конференц-зал, ребята в серой одежде и их восторженные глаза - мы с мужем привезли книги, собранные предприятиями Химок, муж выступал перед интернатом, знакомил с новыми книгами, рассказывал детям сказки.
- А это все вы сами написали? - спросил один мальчик.
Уж так ему хотелось, чтобы добрый дядя оказался к тому же и известным писателем, насочинявшим столько книг!
Памятуя свое больничное детство, я прихватила мешок конфет. Но что мой мешок на двести человек! По конфете, правда, досталось всем. Крошечная радость, с мизинец не будет, но радость, пришедшая со стороны вестью большого свободного мира. Именно таким он представляется из-за больничного забора, и за бетонной ограды интерната.
Этим детям кажется, что все, кто живет дома, с родителями, счастливые. Алину они бы сочли противной капризулей. Попади она к ним, они бы сделали ей темную, как водится, - живо забыла бы, как отбирать пластилин у подруги.
Справедливость и равноправие здесь сосуществуют с жестокостью и прямолинейностью. Как бы ни презирали интернатские домашних, в душе - неистребимая зависть к счастливцам воли.
Интернатские, детдомовские знают о другом мире - Болышой Земле, а вот наши дети о сиротах и обездоленных знают только по сказкам.
Так нельзя!
- Алина, сейчас же верни пластилин и послушай, что расскажу.
И я рассказала детям о том, как мы с мужем ездили Сходню.
- А давайте нарисуем им подарки, вы, когда поедете, отвезете.
Я представила яркие рисунки в темном интернатском коридоре, словно нарочно выкрашенном темно-синей краской. Понравились бы они ребятам?
- Я им еще бусинку прилеплю, можно, в птицын глаз?
Даже капризная Алина прекратила нытье, рисует огромный гриб-поганку.
- Ничего что поганка… Зато большая и в пятнышках.
Как олень Золотые Рога.
Дети отзывчивые. Чего не скажешь о взрослых.
- Рисунок взяла? - спрашивает бабушка Алину.
- Это для детей. У которых родителев нет.
- Что еще вздумала, у всех детей есть родители. Вот и твои скоро вернутся.
- А Елена Григорьевна сказала…
- Идем, идем, вечно это твоя Елена Григорьевна наговорит…
Занятия кончились. На столе - ровная стопка рисунков, на хорошей, плотной бумаге. Из кладовочных закромов.
И вот сидим мы, вымочаленные после девяти групп, с Борисом Никитичем в его "музыкальном" классе, у пианино.
- Вся тоска прошла, - смеется он надо мной. - Раньше в Храм к причастию ходили, чтобы уныние избыть, а теперь - к детям. Рукой снимает.
- Пошли в детский дом работать! - говорю. Все прикидывала, как начать разговор покорректнее, а вышло напролом.
- Не выдержу, - Борис Никитич возит кулаком по лбу, сразу в лице переменился. - Мы как съездим с хором в детдом или дом ребенка, я заболеваю.
- А если бы нам предложили, дали бы помещение…
- На природе, чтоб лес и река. И чтоб доверили полностью…
Сидим, два Манилова, мечтаем. Как бы мы стали заниматься с такими детьми. Разумеется, иначе, по своей программе. Музыка, уроки сказок, лепка, рисование, развивающие игры (вместо математики), спорт.
Чтобы сеять, надо сначала расчистить поле детской души от плевел, взрыхлить, удобрить, дать почве продышаться, а уж потом бросать в нее зерна знаний.
Могли бы выстроить библиотеку, ребята с радостью бы бросились. Историю бы устроили натуральную - с макетами древних поселений, битв, победных шествий. - Борис Никитич запнулся и умолк. - Да кто нам доверит, мы не академики, не кандидаты наук, мы никто - отставной козы барабанщики… Создадут комиссию, тридцать три богатыря, остепененные, в латах и доспехах выйдут из-за стола и на нас… А мы с тобой так и попятимся, раки-забияки. Книгу-то пишешь? - Борис Никитич заметил, что я сникла.
- Пишу. Да толку чуть. Будто не тем занята. Совесть меня мучает.
- А кого она не мучает?! - Борис Никитич вскочил со стула, зашагал по классу. - Наша Таня (Татьяна Михайловна, педагог по живописи) год проработала в детдоме. Дети ее обожали. Почему она ушла? Потому что начальство с нее требовало плакатов, а она хотела стены с детьми расписать в коридоре. Всего-то крамолы!
Помнишь, она при тебе рассказывала, как уходила, а дети облепили забор и кричали: "Тетя Таня, не бросай нас!" Тебе острых ощущений недостает - спи на гвоздях!
Спать на гвоздях не пробовала. Но жить с больной совестью, с ощущением невыполненного долга, неоправданного предназначения, может быть, еще невыносимее, чем спать на гвоздях.
Перегорела лампочка
Искусство, как и жизнь, не функционально. Положив себе реальную цель и твердо следуя ей, мы постепенно превращаемся в функционеров.
Ставя перед собой "посильную" задачу, мы делаемся мастерами.
"Непосильная" задача рождает творца. Как и все мысли, эта не новая.
Смотрю в окно с девятого этажа - передо мной машинка: отсюда, с кресла, вознесенного в небо, я сейчас вижу мир. Все, что рядом, - потолок, стены, чашка с чаинками - не имеет значения. Подо мной кромка дугой изогнутого леса - шестнадцати этажные башни теснят лес к горизонту. Напротив - верхняя часть башни, высокий параллелепипед с ячейками-балконами. В одной из них, где-то на одиннадцатом этаже, стоит человек и курит. Человек, вознесенный над лесом и домами, находящийся в небе вместе со мной. Издалека он похож на ширпотребовскую статуэтку курильщика с дырой вместо рта, куда вставляют сигаретки.
Если бы я писала картину - я бы нарисовала дом, лес и небо обобщенно, цветными плоскостями, а одинокую фигурку курильщика - предельно скрупулезно. Если бы я сочиняла рассказ, то меня бы заинтересовало, почему человек холодным осенним днем курит на балконе.
Может, он уходит в небо, чтобы избавиться от давящего пространства комнаты, заставленной полированной мебелью, с которой жена ежеутренне сметает пыль шерстяной тряпкой.
В конце концов этот курильщик - не более чем зацепка. Как чеховская чернильница: "Дайте мне чернильницу, и я напишу рассказ".
Привычных вещей не существует. На столе в кухне - граненый стакан. Перед ним - яйцо. Оно отсвечивает, удивительно преломляясь в гранях стекла. Я кладу яйцо за стакан и в совершенном эллиптическом теле происходит неожиданная перемена: яйцо вздыбилось, вцепилось острыми шипами в стаканьи бока.
Соприкасаясь, предметы перестают быть самими собой, фактически оставаясь неизменными.
В отличие от стакана и яйца, дети контактируют с миром активно - не на "созерцательном", а на "деятельном" уровне. Для них одушевленность предметов - непреложная истина.
Недавно в классе перегорела лампочка. Пригласили монтера. Стоя на столе и орудуя одной рукой, "великан" вывинтил старую лампу, вместо нее ввинтил новую. Спрыгнул со стола…
- Не забирайте лампу, - попросила я монтера, еще не зная, зачем она мне.
Новая лампа осветила наш стол - плацдарм для фантазий и игр. Старая же - осталась у меня. Я посмотрела сквозь нее на Виталика и засмеялась - Виталик выглядел полосатым скособоченным матрацем, одно ухо Виталика вытянулось вдоль стены, а зеленый глаз, прикрытый ресницами, был как замшелая гора.
Дети окружили меня - не терпится узнать, что же там смешное, внутри лампы. Посчитались в считалку, выстроились - смотреть в лампочку. Наводят ее друг на друга, на потолок, откуда брызжет яркий свет, на полки о скульптурами, стенды с монотипиями.
- Хорошо, что вы ему оказали "не забирайте", а то бы… - Виталик качает головой… - а то бы…
- А то бы что? - спрашивает Арам.
- Не понимаешь, - Вселенный светильник, вот кто! - Виталик в изнеможении плюхается на свой стул. - У него лампочки с чужих планет. Меркурий, Юпитер…
- Внутри? - указывает Арам на лампочку, снова попавшую в мои руки.
Виталик молча кивает. Только что он видел планеты, звездчатые и полосатые, что за дело - внутри они или еще где!
- Таких моя мама выбрасывает сколько хочешь. А на что они, если в них свет кончился, - пожимает плечами Анечка.
- Стой, не двигайся! - Навожу лампочку на огромные банты на макушке.
- Что у меня там? - таращит и без того круглые глаза Анечка
- У бантов нет голов - говорит Арам.
- И если поставить лампу на пластилин, то она будет, как луна которую сжали тисками.
- Луна не стоит, а плавает, - уточняет Катя. - Бедная лампочка, никому на свете не нужная… Ее сдадут на мусор…
- Она не бедная, если ее куда-нибудь поставить, она засветит, как миленькая, - заявляет Арам. У него одна идея - как применить лампочку. И я ухватываюсь за такую подпорку.
- Пусть у нас будет вокзал. Ночь на вокзале. Поезд идет. А она своим светом указывает дорогу к станции.
Знал бы монтер, деловито сменивший лампу, что с его легкой руки мы окажемся на ночном вокзале!
Железная дорога - любимая игра детей. Одно "скатывание рельс" чего стоит! Рельсы со шпалами быстро покрывают стол. Затем вагоны, паровоз - его лепит Арам, спец по паровозам. Аня замахнулась на "весь вокзал". Маленькими, но крепкими пальцами размазывает темный пластилин по картону - ведь ночь! Сверху появляется белая лепешка - лампочка, потом платформа, тоже темная. Объем возник совершенно случайно - ночью все темное, а если к темному (фону) прилепить темное, то образуется передняя, выступающая часть рельефа. Но почему люди на платформе черные?
- Потому что лампочка пе-ре-го-ре-ла, - Аня стоит на своем: на никчемности этой лампы. - От нее света нет, одна видимое'
- А видимость-то какого цвета?
- Видимого, - не задумываясь отвечает Арам.
- Не-ви-ди-мо-го. Ты разве воздух видишь? - У Ани резкий голос.
Как-то раз мы только расселись, слышим из-под стола:
- Я рхавчина, я старая страшная ржавчина.
И верно, у Ани сделался голос самой настоящей ржавчины.
Пассажиры (тоже в рельефе) стоят, как на параде, лицом к нам.
- А поезд-то где?
- Там, - Аня указывает вверх.
- Что же они стоят, отвернувшись от поезда? Им же ехать надо, они ждут не дождутся, как сядут на свои места, раздвинут занавески…
- Они уже приехали.
- Чего ж домой не идут?
Я задаю наводящие вопросы для того, чтобы Аня точнее представляла себе то, что делает. Может, наконец, слепит кого-нибудь в профиль или, наоборот, замажет глаза, нос и рот - люди встанут спиной к нам.
- Когда им надо будет, они и уйдут, - отвечает Аня. - Их, кажется, никто не гонит!
Виталик лепит пассажиров. Все человечки у него выхода карикатурными: тощими, длинноносыми, в огромных ботинках. Интересно: с одной стороны - безудержный фантазер, с другой - реалист, с третьей - пародист. В руках троих пассажиров здоровенные чемоданы. Они отваливаются вместе с руками.
- Возьми проволоку, - советую. - Так они свои сокровища вместе с руками на платформе потеряют.
Виталик пытается вствить проволоку внутрь тонюсенькой ручки, но пластилин не держится, падает.
- Проволоку пластилином облепи - вот и все.
- Руки что, выкинуть по-вашему? - возмущается Виталик. - Раскидаетесь руками.
- В темноте ничего не видно, - вздыхает Катя. Она вошла в образ и уже воображает себя на темной платформе.
Как-то раз я принесла из дому стеклянный шар, которым удерживают рыбацкие сети. Ураганное море иногда выкидывает такие шары на берег. Я нашла свой шар в 13 лет. Говорят, он приносит счастье.
Так вот, сначала мы рассматривали шар, ощупывали. Обнаружили, что он круглый, стеклянный, прозрачный, что внутри у него пусто, что у него нет ни конца, ни края и, поскольку у него нет ни одного острого угла, он катится свободно, а выпирал бы хоть один угол, он бы им о поверхность цеплялся и катиться бы не мог.
- Ну а теперь фокус (накрыла шар красной тряпкой). Какой он теперь?
- Круглый.
- Почему?
- Потому что был круглый.
- А если бы мы не знали, что под тряпкой, как бы мы догадались, что там шар?
- Пощупали бы, - сказал Арам, - под тряпкой.
- Тогда вот что (выключила свет). Какой теперь шар?
- Никакой! - закричали хором.
- Арам, - обратилась я к самому рассудительному - Какой шар?
- Никакой.
- Почему никакой?!
- В темноте ничего не ви-и-дно-о-о, - расплакалась Катя.
Пришлось прекратить эксперимент.
- Какой формы лампа? - спрашиваю.
- Стеклянной, - отвечает Анечка.
- Как груша, - перебивает Арам.
Виталик выбыл из беседы. Возится с руками и чемоданами. Если он поглощен делом, он никого не слышит. Арам всегда все слышит, что бы мы ни делали.
Выхожу с лампочкой за дверь.
- Наш свет похитили! - кричит Аня, та самая Аня, твердившая, что в перегоревшей лампе "нет света". - Из-за вас наш поезд попадет в аварию.
Возвращаю похищенное. Наша станция вновь освещена, и наконец-то пришел поезд. Виталик с грехом пополам приделал руки с чемоданами к своим "пародиям", усадил их в Катин вагончик. Девочки водрузили даму с бантами на лепешку с колесами (борта закрыли бы все красоты), лампочка освещает путь, к тому же предусмотрительный Арам соорудил светофор - можно ехать.
Что у нас вышло? Макет железной дороги.
В нем нет пластического единства формы и содержания, фигуры разномасштабны, рельсы расползлись по всему столу, где-то в самом углу оказался одинокий вагон, не приставший к составу. Анин "весь вокзал" прикреплен под лампой. И все-таки это скульптура. Скульптура будущего. Может быть, появятся такие скульптурные ансамбли, которые заменят нынешние стандартно-убогие детские площадки; может быть, архитекторы изобретут целые города, взяв за основу детские макеты, их поразительную свободу, незапрограммированность и даже разномасштабность. Конечно, из железа не сделаешь живой паровоз с округлыми плечами, но вдруг появятся материалы, позволяющие, где возможно, обходиться без прямых углов? Что-то похожее уже есть - детский городок "Диснейленд".