Описанное выше понимание Львом Семеновичем роли языка (знака) в становлении человеческого сознания и деятельности реализует его более общий тезис о культурно-исторической природе человеческой психики. (Здесь хотелось бы подчеркнуть, что сам термин "культурно-исторический" может употребляться и употребляется двояко. Во-первых, для обозначения определенного периода в развитии взглядов Выготского и его школы – того периода, к которому относится статья Льва Семеновича "Проблема культурного развития ребенка", написанная совместно с Лурия книга "Этюды по истории поведения" и монография Леонтьева "Развитие памяти". Во-вторых, в более широком смысле, когда имеется в виду общая идея Выготского о роли исторически развивающейся человеческой культуры в становлении и функционировании индивидуальной психики, – именно в этом смысле говорит о культурно-историческом подходе А.Г. Асмолов в ряде своих работ последних лет.)
Сказанным не ограничивается значение Выготского для психологии XX века. И следующей проблемой, неразрывно связанной с очерченной выше проблематикой деятельности и знака (языка, значения), является роль социальной, коллективной деятельности в психическом развитии ребенка.
Чтобы раскрыть подход Льва Семеновича к этой проблеме, необходимо прежде всего понять, что он вкладывал в само понятие психического развития.
Для него характерно понимание "развития как процесса, характеризующегося единством материальной и психической сторон, единством общественного и личного при восхождении ребенка по ступеням развития" (4, 248). Периоды плавного, почти незаметного внутреннего изменения личности ребенка сменяются периодами резких сдвигов, конфликтов. Микроскопические изменения, "накапливаясь до известного предела, затем скачкообразно обнаруживаются в виде какого-либо возрастного новообразования" (4, 249). Как известно, Выготский выделяет 5 таких скачков, или "кризисов": кризис новорожденного, кризис одного года, кризис 3 лет, кризис 7 лет и кризис 13 лет. К началу каждого нового возрастного периода складывается специфическая "социальная ситуация развития". Это "совершенно своеобразное, специфическое для данного возраста, исключительное, единственное и неповторимое отношение между ребенком и окружающей его действительностью, прежде всего социальной" (4, 258). Именно эта социальная действительность – "основной источник развития".
Мы определяем тестами или другими способами уровень психического развития ребенка. Но при этом совершенно недостаточно учитывать, что ребенок может и умеет сейчас, важно, что он сможет и сумеет завтра, какие процессы, пусть сегодня не завершившиеся, уже "зреют". "Подобно тому, как садовник, определяя виды на урожай, поступил бы неправильно, подсчитав только количество созревших фруктов в саду и не сумев оценить состояние деревьев, не принесших еще зрелого плода, психолог, который ограничивается определением созревшего, оставляя в стороне созревающее, никогда не может получить сколько-нибудь верного и полного представления о внутреннем состоянии всего развития..." (4, 262).
Ребенок может решить задачу совершенно самостоятельно, и обычно учитывается только такое, самостоятельное решение. Но может быть и так, что ребенок нуждается для решения в наводящем вопросе, указании на способ решения и т.д. Тогда возникает подражание, конечно, "не механическое, автоматическое, бессмысленное, а разумное, основанное на понимании подражательное выполнение какой-либо интеллектуальной операции". Подражание – это все, "что ребенок не может выполнить самостоятельно, но чему он может обучиться или что может выполнить под руководством или в сотрудничестве..." (4, 263). Но ведь "то, что сегодня ребенок умеет делать в сотрудничестве и под руководством, завтра он становится способен выполнять самостоятельно. ...Исследуя, что ребенок способен выполнить самостоятельно, мы исследуем развитие вчерашнего дня. Исследуя, что ребенок способен выполнить в сотрудничестве, мы определяем развитие завтрашнего дня" (4, 264).
То самое, что ребенок может сейчас выполнять лишь в сотрудничестве, а завтра уже самостоятельно – это и есть знаменитая зона ближайшего развития.
Эту зону создает обучение, которое должно "забегать вперед развитию". Оно "приводит в движение целый ряд внутренних процессов развития, которые сейчас являются для ребенка еще возможными только в сфере взаимоотношений с окружающими и сотрудничества с товарищами, но которые, проделывая внутренний ход развития, становятся затем внутренним достоянием самого ребенка" ( Выготский Л.С. Умственное развитие ребенка в процессе обучения. М. – Л., 1935. С. 16).
Для психолога (и, разумеется, педагога) здесь важны три момента.
Первое. Каждая психическая функция, пишет Выготский, появляется на сцене дважды. Сперва как коллективная, социальная деятельность, а затем как внутренний способ мышления ребенка. Между этими двумя "выходами" лежит процесс интериоризации, или, как любил говорить Лев Семенович, "вращивания" функции вовнутрь.
Второе. Раз так, значит, и сам процесс обучения (да и воспитания) должен представлять собой коллективную деятельность. (Именно в этом направлении шли многие педагогические поиски 20 – 30-х годов, включая А.С. Макаренко.)
И третье. Смысл работы учителя в том, чтобы направлять и регулировать деятельность учеников через коллективную деятельность, через организацию сотрудничества учеников друг с другом и учителя с учениками.
Совершенно очевидно, что эта концепция Выготского есть глубинная теоретико-психологическая основа педагогики сотрудничества и развивающего обучения. И в этом одна из главных заслуг Льва Семеновича не только перед общей и педагогической психологией, но и перед всем российским образованием.
Вернемся ненадолго назад, к рассуждениям Выготского о диалектике развития ребенка, и обратим внимание на одну его формулировку. Он говорит, что новообразования критических (конфликтных) периодов не сохраняются в дальнейшем в неизменном виде "и не входят в качестве необходимого слагаемого в интегральную структуру будущей личности" (4, 254).
Что же такое для Выготского эта интегральная структура личности?
Конечно, само понятие личности существовало в психологии и до Выготского. Но его понимание личности было в каком-то смысле уникальным.
Во-первых, для Льва Семеновича "личность – первичное, что созидается вместе с высшими функциями". А сами эти функции – "перенесенные в личность, интериоризованные отношения социального порядка, основа социальной структуры личности... Индивидуальное личностное – не contra, а высшая форма социальности" (Выготский Л. С. Конкретная психология человека // Вестник МГУ. Серия 14, Психология. № 1. 1986. С. 59, 54). (Здесь много общего с мыслями С.Л. Рубинштейна тех лет.) Иначе говоря, личность для Выготского есть та основа, вокруг которой строится вся психика человека, включая деятельность и сознание, то в конкретном человеке, что является непосредственным продуктом, кристаллизацией его социальной жизни. "Раз человек мыслит, спросим: какой человек... При одних и тех же законах мышления... процесс будет разный, смотря по тому, в каком человеке он происходит" (там же, 59).
Во-вторых, цитируемая статья Выготского не случайно названа "Конкретная психология человека". Это термин Ж. Политцера, французского психолога-марксиста, у которого взято и еще одно важное понятие – "драма". Выготский вообще ценил Политцера очень высоко. Идея личности как драмы важна потому, что вместе с ней в психологию личности вторгается идея диалектики, внутренней борьбы, сложной динамики, слияния и взаимопереходов психических процессов, функций и состояний.
В-третьих, мир для Выготского не есть – пользуясь известным выражением Дж. Брунера – "мир символов": познавательные процессы – только часть процессов интериоризации, они подчинены личности, определяющей и регулирующей их.
В собственно психологическом плане личность для Выготского – это, по его же терминологии, динамическая смысловая система, включающая мотивационные, волевые, эмоциональные процессы, динамику действия и динамику мысли. "В процессе общественной жизни... возникают новые системы, новые сплавы психических функций, возникают единства высшего порядка, внутри которых господствуют особые закономерности, взаимозависимости, особые формы связи и движения" (6, 328).
Таким сплавом, такой единицей высшего порядка для Льва Семеновича и является личность как единство интеллекта и аффекта. Их отношение – "не вещь, а процесс". (И, вероятнее всего, перестановка акцентов в последних работах Выготского с деятельности на это единство интеллекта и аффекта, первоначально вызвавшая протест его харьковских учеников, означала собой как раз переход к личностной парадигме, – первым его правоту признал АВ. Запорожец еще в самом конце 30-х годов, а позже к той же позиции пришел и А.Н. Леонтьев.)
Положения Выготского о приоритетности личности и о ее принципиально динамическом строении, специфическом для конкретного человека (и для определенного этапа его развития) нашли дальнейшее развитие у его учеников. Это, например, тезис Леонтьева о личности как системном и сверхчувственном качестве индивида, а главное – понимание личности как процесса постоянного самоопределения человека в мире, опять-таки чрезвычайно существенное для психологической и педагогической трактовки сущности образования. У А.Н. Леонтьева есть положение об исследовании личности как исследовании того, что, ради чего и как использует человек врожденное ему и приобретенное им. А.Г. Асмолов говорит о личности, которая сама выбирает деятельность и образ жизни (ср. у Г.М. Андреевой тезис о "личностном выборе деятельности"). Б.С. Братусь понимает личность как психологический орган, координирующий и направляющий процесс "самостроительства" человека.
Системно-динамический подход Выготского к понятию личности неразрывен с еще одной принципиально важной его идеей. Она была сформулирована еще в самом начале его научной деятельности (1924 год) и прошла через всю его научную биографию. Вот она: "...Надо воспитывать не слепого, но ребенка прежде всего. Воспитывать же слепого и глухого – значит воспитывать слепоту и глухоту и из педагогики детской дефективности превращать ее в дефективную педагогику" (5, 71). Иными словами, коррекционная педагогика и клиническая психология имеют дело не с отдельным дефектом (страданием), а с целостной системой психики, личности и деятельности пациента. Только опираясь на эту целостность, мы можем эффективно осуществить реабилитацию пациента. Надо обращать внимание не на то, чего у него нет, а на то, что у него есть и от чего мы можем оттолкнуться, чтобы восстановить нарушенные функции. Кроме дефектологов, эти мысли Выготского чрезвычайно успешно развивал его сотрудник А.Р. Лурия, сумевший до основания перестроить всю мировую нейропсихологию.
В одной из самых последних работ Льва Семеновича, докладе "Проблема развития и распада высших психических функций", мы находим четкое психофизиологическое обоснование указанной целостности. Для каждой высшей психической функции, говорит Выготский, требуется сложная дифференцированная объединенная деятельность целой системы центров. И – в другом месте – он требует "замены структурного и функционального анализа, неспособного охватить деятельность в целом, межфункциональным и системным анализом, основанным на вычленении межфункциональных связей и отношений, определяющих каждую данную форму деятельности" (1, 174).
Мы выделили, конечно, только основные, ключевые идеи Выготского, определившие тот вклад, который внесен им в мировую психологию XX века. И в заключение хотелось бы высказать несколько общих соображений.
Первое. Говоря о научном наследии Выготского, необходимо рассматривать его взгляды не как статическое целое, а в динамике их развития и перехода от одного концептуального понимания к другому. Выготский 1924 года и Выготский 1934 года не идентичны. "Классическая" культурно-историческая теория, мысли Выготского о деятельности и развивавшаяся Львом Семеновичем в последние годы системно-динамическая концепция личности, конечно, не просто являются разными гранями его наследия: можно и нужно проследить внутреннюю логику перехода от одного этапа его научной биографии к другому.
Второе. Психологические взгляды Выготского могут быть поняты лишь в определенном философском и общегуманитарном контексте. Этот контекст отнюдь не исчерпывается марксистской философией, хотя Выготского нельзя понять вне этого круга идей. Поразительно, насколько близок был Выготскому по целому ряду принципиальных позиций, например, Михаил Михайлович Бахтин – упомянем только его понимание значения как функции знака и как потенции смысла, его идею "смыслового преображения бытия" и понимание "мира действия" как мира предвосхищаемого будущего, его мысль о сознании, становящемся действительным в знаке, в социальном взаимодействии, его понимание деятельности в ее двуединстве – как культуры и как "единственности жизни"... Прямые параллели с Выготским можно обнаружить у Густава Густавовича Шпета. Даже у такого, казалось бы, далекого от Выготского философа, как Павел Александрович Флоренский, можно обнаружить множество пересечений с мыслями Выготского. А на Алексея Алексеевича Ухтомского Лев Семенович прямо ссылается. Еще один замечательный мыслитель, во многом близкий Выготскому в 20 – 30-е годы, – это Сергей Леонидович Рубинштейн.
Третье – это справедливо не только в отношении Выготского, – его психологические взгляды следует рассматривать во взаимодействии с взглядами его предшественников и последователей, как часть единого потока философской и психологической мысли. История науки учит нас, что автодидактов, гениальных самоучек, начинающих с "нуля", не бывает – во всяком случае, когда речь идет о фигурах масштаба Выготского. Между тем корни взглядов Выготского по существу остаются не проанализированными. С другой стороны, какую бы позицию мы ни занимали в отношении школы Выготского, бесспорно, что не только ее взгляды (или, если угодно, взгляды Леонтьева, Лурия, Гальперина, Запорожца, Эльконина – это одна школа, но в то же время плеяда вполне самостоятельных ученых, развивавших разные аспекты наследия Выготского, и порой развивавших по-разному) восходят к Выготскому, но и самого Выготского можно до конца понять, только представляя себе, как его позиции были развиты и преобразованы его учениками и последователями.
Поэтому завершим эту статью словами Даниила Борисовича Эльконина из его записных книжек (цитирую их по своей книге "Л.С. Выготский". М., 1990. С. 42):
"Не забыть: если бы Л.С. был жив и я смог бы, как это часто бывало, за чашечкой кофе в кафе "Норд" задать ему вопрос, то я спросил бы его: "А ты понимаешь, что своей теорией интериоризации ты отрицаешь то понимание психики и сознания, которое существовало до сих пор в так называемой классической психологии? Отрицаешь изначальность, заданность "души" и всей душевной жизни, отрицаешь, что человек рождается пусть с несовершенной и неразвитой, но все-таки душой, что она уже есть в нем и что носителем ее является мозг. Ты, наоборот, утверждаешь, что "душа" человеческая, человеческое сознание (психика), существует объективно вне нас как явление интерпсихическое в форме знаков и их значений, являющихся средством организации совместной, прежде всего, трудовой деятельности людей, и что только в результате этого взаимного воздействия людей друг на друга возникает интрапсихическое в форме тех же знаков и значений, но направленное на организацию своей собственной деятельности. Душа не задана человеку изначально, а дана ему во внешней, чисто материальной форме!"
Но тогда я был молод и, как мне сейчас представляется, не понимал всей грандиозности той задачи, которую на моих глазах решал Л.С.".
А.А. Леонтьев
О целях, задачах, структуре и методике составления "Словаря"
Как уже указывалось выше, литература по взглядам Выготского совершенно неохватна. При этом, даже если взять только отечественных авторов, представление их о системе научных воззрений Выготского очень различно – по существу, у них получаются разные Выготские. Тем более своеобразно видение Выготского зарубежными исследователями, во многом определяемое их исходной теоретической позицией – например, необихевиористской или когнитивистской. Поэтому, чтобы составить себе объективное представление о сущности теоретической системы Выготского и о том, как она изменялась и развивалась на различных этапах его научной биографии, совершенно необходимо вернуться к самому Выготскому, выслушать не только чье-либо мнение о нем, но и его самого.
Отсюда и родилась идея "Словаря" Л.С. Выготского – то есть идея собрать воедино всю его концептуально-терминологическую систему, представить взгляды Выготского через его собственное толкование научных понятий и терминов, причем на различных этапах развития его научных воззрений. Такой словарь не только окажет большую помощь исследователям наследия Льва Семеновича в России и за рубежом, но и будет чрезвычайно полезен в процессе обучения студентов-психологов – и как источник (едва ли можно ожидать, что студент одолеет все огромное научное наследие Выготского!), и как справочник.
Мы видим настоящий "Словарь" как первую попытку в серии будущих аналогичных словарей наследия других выдающихся отечественных (а может быть, и не только отечественных) психологов. В частности, нам кажется очень желательным создание аналогичного "Словаря" С.Л. Рубинштейна и "Словаря" А.Н. Леонтьева. Что касается зарубежных психологов, то прежде всего возникают имена Жана Пиаже и Курта Левина, в наибольшей степени повлиявших на отечественную психологию и достаточно хорошо представленных русскими переводами; можно обратиться в этом плане и к такой значительной фигуре, как Эрих Фромм.