В процессе терапии я как-то стал призывать Рене изо всех сил лупить кровать и пронзительно визжать при этом: "Оставьте меня в покое!" Ей удалось это сделать только в ответ на мои энергичные призывы и при моей сильной поддержке, но, начав, за минуту или чуть больше она довела себя до настоящей истерической вспышки. После того как взрыв окончился, Рене затихла, свернулась калачиком в углу кровати, подобно сильно напуганному ребенку, и вся трепетала от страха. Затем по мере повторений этого упражнения в процессе терапии она стала постепенно приходить в себя и более прочно ощущать связь с собственным телом и своим естеством. Мы выполняли также упражнения по заземлению, упоминавшиеся в предшествующей главе, которые укрепляли в ней ощущение связанности с жизнью. Голос, которым она обычно разговаривала, звучал вроде бы молодо и легко, и она хорошо управляла им. Но это был голос, исходивший только из ее головы; в нем почти не слышался резонанс, порождаемый телом, а значит, в нем было мало чувства. Использовать свой голос в качестве одной из форм самоутверждения оказалось для нее исключительно трудным делом. Когда она визжала: "Оставьте меня в покое", - то это был голос тела, шедший от ее чувств, но он не был связан с ее эго или с ее головой. Такова природа истерической реакции. Она воплощает в себе расщепление личности. В результате выходило так: когда Рене просто разговаривала, действуя при этом только посредством своей головы, в этом не было ни малейшего телесного чувства. Когда же она истерически визжала, в этом полностью отсутствовало самоотождествление с эго.
Пронзительный визг по самой своей природе всегда содержит в себе некоторый элемент истерии, поскольку является неконтролируемым выражением чувств. Человек может очень громко кричать, вполне контролируя себя при этом, но он не в состоянии сохранять над собой контроль при пронзительном визге. О визжащем человеке иногда говорят, что он кипит, как самовар, а подобная формулировка означает, что его эго полностью сокрушено и задавлено происходящим эмоциональным взрывом. Такая реакция представляет собой катарсис в том смысле, что она способствует разрядке напряжения. В указанном отношении визг функционально подобен срабатыванию предохранительного клапана в паровом котле, который тоже начинает пронзительно свистеть, когда давление пара под крышкой становится чрезмерно большим. Человек будет визжать, как правило, тогда, когда боль или стресс, порождаемые какой-то ситуацией, становятся для него невыносимыми. Если кто-то не может начать визжать при таких обстоятельствах, то он вполне может сойти с ума и навсегда остаться безумцем. Плач - точнее, рыдание - также способствует снижению напряжения и его разрядке, но плач обычно наступает тогда, когда травматическая или ранящая ситуация уже завершилась. С другой стороны, пронзительный визг является попыткой отвратить сиюсекундное травматическое воздействие или, по крайней мере, ограничить его силу. Это, несомненно, агрессивное выражение чувств, в то время как плач представляет собой попытку тела облегчить боль, ставшую следствием какого-то вредоносного воздействия. И пронзительный визг, и горькие рыдания являются непроизвольными, рефлекторными реакциями, хотя в большинстве случаев индивид может самостоятельно инициировать или прекратить указанную реакцию. Иногда она выходит из-под контроля, и человек издает визг или истерически рыдает так, что для окружающих выглядит не способным остановиться. Но после того как запас бешенства израсходован, он все-таки непременно застопорится. В нашей культуре существует табу против неконтролируемого поведения, поскольку оно нас пугает. Кроме того, оно трактуется как признак слабости характера, инфантилизма. И в некотором смысле это так и есть, поскольку когда человек визжит или плачет, то он возвращается к какому-то предыдущему, более инфантильному типу поведения. Однако такое отступление в прошлое может оказаться необходимым, чтобы защитить организм от деструктивного, или, иначе говоря, разрушительного, эффекта вследствие сдерживания и подавления своих чувств.
Способность терять над собой контроль в подходящее время и в подходящем месте есть признак зрелости и должного владения собой. Но в этой связи можно задать следующий вопрос: если человек сознательно решает отказаться от такого контроля и капитулировать перед своим телом и испытываемыми чувствами, то действительно ли он теряет над собой контроль? С другой стороны, каким контролем над собой располагает индивид, который впадает в ужас от одной мысли о пронзительном визге и настолько заблокирован по отношению к плачу, что вообще не в состоянии выразить своих подлинных чувств? Способность отказаться от контроля со стороны эго включает также в себя и способность поддерживать или вновь восстанавливать указанный контроль, если это диктуется обстоятельствами или представляется необходимым. Когда пациент, выполняя биоэнергетическое упражнение и нанося при этом удары, сопровождаемые визгом, позволяет себе выглядеть совершенно вышедшим из-под контроля, то на самом деле он, как правило, полностью осознает, что именно сейчас происходит, и может прекратить все указанные проявления чувств по своему желанию. Это в значительной мере напоминает езду верхом: если всадник опасается "капитулировать" перед лошадью, если он пытается контролировать каждое движение животного, то совсем скоро обнаруживает, что на самом деле он вообще не располагает никаким контролем над происходящим. Всякий человек, который очень сильно боится отказаться от контроля, как правило, вообще никак не управляет ситуацией. Им самим управляет страх. И, напротив, по мере того как человек учится "давать волю" выражению сильных чувств с помощью голоса и движений, он теряет страх капитулировать перед своим подлинным Я.
Как мы хорошо знаем из житейской практики, грудные дети умеют визжать так громко и пронзительно, что их можно расслышать на большом расстоянии. Умеют они и плакать без всяких затруднений. Прямо-таки поразительно, насколько мощным может быть голос маленького ребенка. Когда мой сын был совсем малышом, он страдал от желудочных колик. Если у него случался приступ, то он, бывало, визжал настолько громко, что его удавалось расслышать за два квартала. Только мой попугай умеет визжать еще громче. Впрочем, когда эта птичка принимается орать, то дело выглядит так, словно все ее тело превратилось в звучащий инструмент. Колебания ее металлического голоса настолько сильны, что никакая сила не в состоянии их удержать, и это не удивительно - ведь известны такие мощные певческие голоса, что от них вдребезги раскалываются стаканы.
Одна из моих проблем состояла в неспособности свободно использовать свой голос. Глаза у меня от природы, как говорится, на мокром месте, и мне не составляет труда начать ронять слезы, но издавать рыдания - это для меня трудная штука. Больше двадцати пяти лет назад, после прохождения терапии у Райха, мне было ниспослано своего рода видение, объяснившее, почему мой голос лишен свободы. Во время проведения семинара по биоэнергетическому анализу двое из его участниц, которые сами были психотерапевтами, изъявили желание поработать со мною. Я колебался, но в конечном итоге решил согласиться. Одна из этих женщин, пока я лежал на полу, манипулировала с моими ногами и стопами, массируя их, чтобы снять часть напряжения. (У меня в ногах всегда существует значительное напряжение; мои икры страдают от перегрузки.) Вторая дама работала над моей закрепощенной и зажатой шеей. Внезапно я почувствовал очень резкую боль в передней части шеи, как будто кто-то провел по горлу ножом. Я немедленно сообразил: испытанное мною ощущение представляло собой физическое проявление того, чему моя мать подвергала меня психологически. Она регулярно, что называется, перерезала мне горло. На очень глубоком уровне я в бытность ребенком боялся обращаться к ней с какими-то словами, и этот страх сделал для меня затруднительным разговор с другими людьми, когда я стал взрослым. Большой объем усилии, предпринимавшихся мною на протяжении многих лет для преодоления указанной проблемы, помог в значительной мере справиться с этой трудностью.
Еще одна пациентка, которую я буду называть Маргарет, рассказала мне о многократно повторявшемся у нее сновидении, в котором после тех или иных перипетий у нее на лице оказывалась подушка и она чувствовала, как ее душат, а она умирает от удушья. Маргарет тоже пережила нечто подобное тому, что случилось с Рене, но не дошла при этом до самого конца. По всем внешним проявлениям она была в состоянии функционировать нормально, но всегда пребывала в состоянии глубокого беспокойства и страха, которые делали ее жизнь почти невыносимой. Маргарет подвергалась запугиванию со стороны матери даже в возрасте без малого пятьдесят лет, когда она обратилась ко мне за терапевтической помощью. Свою мать она описывала как женщину холодную, жесткую и стремящуюся командовать. Способ выживания, выбранный Маргарет в ее ситуации, состоял в том, что она эмоционально отключилась и вела жизнь почти без всяких чувств. Эта уже не очень молодая женщина существовала по большей части только в собственном мозге.
У Маргарет наблюдались значительные трудности при попытках целиком погрузиться в ту печаль, которую, она испытывала. Если она начинала плакать, то чувствовала подступающую тошноту и была вынуждена останавливаться. Прошло довольно длительное время, пока эти позывы к рвоте отступили и она смогла начать плакать. Но ее рыдания не носили непрерывного характера. Они были больше похожи на прерывистые подвывания - напрасные попытки распахнуть свою гортань и позволить боли вырваться наружу. При обычном разговоре голос Маргарет был тонким, плоским и "головным". У нее вошло в привычку говорить быстро и безо всякого эмоционального выражения. В том, что она произносила, был смысл, но отсутствовало чувство.
В стремлении оказать ей помощь я в то время, когда она старалась пронзительно визжать, слегка надавливал пальцами на боковые части ее горла, чтобы снять или хотя бы облегчить имевшееся там напряжение. Гортань Маргарет была настолько зажатой, что натуральный визг был почти невозможен. Но наша совместная работа на протяжении последнего года немного сняла это напряжение. К моему удивлению, она вдруг, вместо того чтобы, как обычно, стискивать и зажимать горло, распахнула его и позволила себе испустить полноценный звук. Когда он прекратился, она сказала мне: "Я никогда раньше не слыхала у себя подобного голоса". Это был голос того ребенка, который все эти годы был погребен в ее теле.
Дети рождаются невинными и лишенными каких-то запретов или вины применительно к своим чувствам. Для многих из них в младенческом состоянии блаженства на передний план выступают радостные чувства. Когда я смотрю на маленьких детей в возрасте от одного до двух лет и вступаю с ними в зрительный контакт, то вижу, как их глаза загораются, а на лицах появляется выражение удовольствия или даже восторга. Разумеется, вскоре его почти неизбежно сменит робость или смущение, но через парочку минут или даже раньше они снова начнут поглядывать на меня в надежде еще раз ощутить возбуждение и удовольствие от нашего визуального контакта. Потом они снова отвернутся, но ненадолго. Этой игрой ребенок может развлекаться длительное время, пока я сам не прекращу ее, потому что в дело вмешаются заботы и обязанности взрослой жизни, которые заставят меня уйти.
Приходилось мне видеть и взрослых людей, которые загораются от такого мимолетного зрительного контакта, но у них все это настолько скоротечно и так быстро заканчивается, что иногда единственное, что успеваешь уловить, - это их чувство стеснения и вины. Однако существует и очень много таких людей, чьи глаза вообще не в состоянии вспыхнуть, поскольку в них тот внутренний огонь души, который мы называем страстью, давно и безвозвратно угас. Об этом можно судить по темному отсвету на дне их глазниц, по печальному выражению лиц, по стиснутым зубам и скованности всего тела. Они потеряли умение радоваться где-то на заре своего детства, когда их невинность была вдребезги разбита, а свобода отнята. Сказанное очень хорошо видно на примере Марты. Это была почтенная особа пятидесяти одного года от роду, мать троих вполне взрослых детей, которая недавно развелась и впервые пришла ко мне потому, что ее жизнь, как она сама выразилась, оказалась лишенной смысла. Под этим она имела в виду то, что в ее жизни совершенно не было никакой радости и очень мало удовольствия. Марта говорила, что всегда чувствовала себя обеспокоенной, и была убеждена, что это ее нормальное состояние.
При нашей первой встрече я был поражен темнотой вокруг и в глубине ее глаз. В них не было ни следа какого-нибудь сияния, и в течение всей первичной консультации они ни разу не загорелись, даже на самый краткий миг. Эта женщина была невелика ростом, но пропорционально сложена. У нее были оживленные манеры, и, невзирая на горькую складку в районе губ и рта, она вовсе не вела себя как человек, пребывающий в депрессии. После многих лет нормальной совместной жизни с мужем, которому она верно служила, тот оставил ее ради другой женщины. Марта приняла развод стоически и продолжала по инерции вести свою пустую жизнь, пока не поняла, что нуждается в посторонней помощи.
Марта знала о себе, что была постоянно напугана. Она никогда не умела противостоять своему мужу. После расторжения брачных уз эта женщина потеряла всякое ощущение безопасности, да и до этого времени она никогда не была самодостаточной и не жила так, чтобы опираться только на саму себя. Теперь, когда Марта, помимо всего прочего, приближалась к менопаузе, она вдруг посчитала себя лишенной всяких надежд. Но она не соглашалась признаться себе в возникшем у нее ощущении полной безнадежности и бесперспективности. И еще: она никогда не плакала. Марта выжила после постигшей ее катастрофы, но она пополнила собой ряды тех многочисленных в наше время людей, которые в состоянии вынести все случившееся и выжить, но в их жизни нет ни капли радости.
Я слышал многих людей, произносивших с гордостью: "Я смог выжить". Могу понять и высоко оценить подобное чувство, если человеку довелось существовать в ситуации, реально угрожавшей его жизни, скажем, в нацистском концлагере или в другом подобном месте. Но ведь такого рода заявления распространяются и на вполне сносное настоящее, и даже на будущее. В сущности, произнося нечто подобное, такой индивид говорит следующее: "Я могу вынести это. Я в состоянии выжить в таких условиях, когда другие люди окажутся побежденными и погибнут. Я в силах противостоять любым враждебным или вредоносным нападкам". Но ведь если человек настроил себя не жить, а выживать, то он и не ждет никакой радости и не в состоянии реагировать на нее. Можно ли ожидать от рыцаря в доспехах, что тот станет бездумно кружиться в вихре вальса? Такая жизненная позиция, когда человек все время готовится к встрече с несчастьем или даже катастрофой, не располагает к тому, чтобы наслаждаться жизнью. Нечего и говорить о том, что те люди, которые сами себя считают выживающими и спасающимися, на самом деле не ищут никаких удовольствий и не хотят их. Впрочем, хотеть удовольствия и быть открытым для него - это две совсем разные вещи. Если самым главным в жизни является выживание, то человек никоим образом не открыт удовольствиям. Если кто-то находится во всеоружии для отражения возможной атаки, то он, конечно же, не может быть открытым для любви. Ощущение открытости перед лицом жизни заставляет таких людей чувствовать себя слишком ранимыми, и страх снова заковывает их в защитную скорлупу.
Марта была у своих родителей самым младшим ребенком из троих детей, причем все они были девочками. В этом доме царила атмосфера потенциального насилия. Родители все время скандалили, главным образом из-за денег. Она вспоминала следующий инцидент, имевший место, когда ей было около пяти лет. Мать с отцом особенно громко орали друг на друга в гостиной, и очередной скандал завершился тем, что отец вдруг пнул и перевернул кофейный столик с сервизом и был готов перебить на мелкие осколки всю посуду в китайском будуаре, если бы сестры Марты не остановили его. Сообщая об указанном неприятном эпизоде, она не упомянула, что сама была сильно напугана случившимся. Я убежден, что она и не почувствовала страха, поскольку находилась в шоке. Впрочем, по поводу случившегося она заметила, что "это было весьма неожиданным".
В такой атмосфере Марта ушла в себя и замкнулась. Она рассказывала, что привыкла играть в полном одиночестве, спрятавшись под обеденным столом, где была надежно укрыта от посторонних взглядов низко свисавшей с него скатертью. Это укромное местечко она считала своим домиком. Но оно не было ни храмом, ни крепостью. Марта никогда не чувствовала себя целиком свободной от страха. "Я жила в состоянии постоянного беспокойства по поводу того, что может произойти, - вспоминала она в беседе со мной. - В нашем доме не бывало радости или света. Настроение всегда было тягостным, словно при исполнении трудной и нудной повинности. Преобладала всеобщая тяжкая печаль".
В своем неизменном состоянии дискомфорта и даже дистресса Марта не получала ни от одного из родителей ни понимания, ни симпатии, ни поддержки. Когда в шестилетнем возрасте ей пришлось отправиться в школу, это было для нее нечто ужасающее. И что же? Мать привела девочку к школьному зданию и сразу повернулась уходить, а когда Марта стала плакать и упрашивать ее остаться, та проигнорировала ее мольбы и все равно покинула дочку. Марта припоминает, что она провела весь тот первый учебный день стоя где-то в уголке и не переставая плакать.
Меня поразило детство Марты, проведенное ею словно под сенью темной, угрожающей тучи. Стремление к выживанию диктовало ей, что нужно взять себя в кулак и поскорее отправляться в мир, поскольку нельзя ведь провести всю жизнь сидя под столом. Едва успев окончить среднюю школу, она, что называется, выскочила замуж за человека, которого нисколько не любила. Марта выучилась тому, как совладать с жизнью: если делать то, что от тебя ожидают окружающие, то тебя не будут больно задевать. С раннего детства она привыкла быть хорошей маленькой девочкой. Оказалось, что муж был во многом очень похож на ее отца - такой же злой, грубый и бесчувственный человек. Но она знала, что сумеет выжить.
Обращение к психотерапевту означало, что Марта хочет получить от своей жизни больше, чем простого выживания. "Получить больше" означало, что она должна самым радикальным образом изменить свое отношение к жизни, а это потребует от нее гораздо большего, нежели одной только решимости. Если прежнее отношение давало ей возможность выжить, то отказ от него означал, что выживание оказывается под вопросом. Хотя текущая ситуация Марты была такова, что реальная угроза выживанию отсутствовала, отказ от оборонительной позиции и открытие себя жизни порождало те самые чувства ранимости и опасности, которые были ей хорошо знакомы в детстве. Невзирая на свои довольно немалые годы и неординарность натуры, под всей благопристойной и даже благополучной внешней оболочкой моя пациентка продолжала оставаться напуганной маленькой девчушкой. Она по-прежнему страдала от беспокойства, испытывала ощущение дискомфорта и не чувствовала себя в безопасности.