Разумеется, все это достаточно условно, но безусловным фактом является то, что теперь – измененная так – конфигурация нашего интеллектуального пространства уже сама по себе является фактором некоего системного внутреннего искажения. Мы превращаемся в заложников этого знания, которое прежде, образно говоря, открывало нам глаза на происходящее (на самом деле), а теперь уже не обладает прежней силой "прозрения", не вызывает прежнего эффекта осознания (видения). То есть в каком-то смысле, став частью мира нашей интеллектуальной функции, эта реконструкция как бы теряет и свою прежнюю силу – девальвируется, профанируется, превращается в "очевидность", выпадающую таким образом из фактической работы интеллектуальной функции как таковой.
Она – эта "схема" ("модель", "теория") в некотором роде закостеневает, превращается в памятник самой себе, что, по существу, лишает нашу интеллектуальную функцию контакта с фактической реальностью. И мы уже даже не можем ответить на вопрос – о чем мы говорим на самом деле, когда говорим, например, о "дарвиновской революции"? Сама эта реконструкция фактической реальности, прокручивая, по существу, через себя содержание, образно говоря, перегорает, подобно звездному объекту, расходует свой энергетический ресурс, превращаясь, таким образом, то ли в остывающего "белого карлика", то ли в активно коллапсирующую внутрь самой себя "черную дыру".
Вот почему так важно понимать, во-первых, необходимость перманентно осознавать несоответствие представлений о реальности самой фактической реальности, а во-вторых, абсурдность попыток найти "окончательное знание", прийти к "последнему ответу", "познать что-то навсегда". Наш интеллектуальный аппарат по самой природе – исследовательский инструмент, а не устройство для производства и хранения вечных и окончательных истин. Подвергать свои представления о реальности постоянному сомнению, регулярному пересмотру и радикализации – это в высшей степени важная задача. То, что вдруг стало казаться нам "таким понятным", "таким очевидным", в действительности просто утеряло контакт с фактической реальностью. И поэтому мы, понимая это методологически, должны прибегать к этой постоянной и целенаправленной рекурсивной способности нашей интеллектуальной функции – способности возвращаться к пройденному и пересматривать его заново, в каком-то смысле – буквально переделывать.
Новая "схема", новое "прозрение", возникающие при таком подходе – через сомнение, вопрошание (о том, что происходит на самом деле) и радикализацию, – вовсе необязательно отменяют предыдущее знание, признают его полностью ошибочным, развенчивают как ложное. Но совершенно точно – этот новый взгляд, обусловленный нарождением новой реконструкции фактической реальности, заставляет нас и само это устоявшееся знание увидеть теперь иначе. В случае с "дарвиновской эволюцией", например, такой "схемой-прозрением", перестроившей наши устоявшиеся к определенному моменту представления об эволюции, стала идея "эгоистичного гена", не просто "выдвинутая", а в каком-то смысле буквально обнаруженная Ричардом Докинзом. Сама эта идея уже была, в некотором смысле, имплицитно скрыта в дарвиновском учении (в конце концов, как-то же нужно было объяснить механику "отбора" на генетическом уровне), но представление, которое рождает в нас "теория Дарвина", и представление, данное нам "теорией Докинза" – это представление о двух, в каком-то смысле, разных реальностях.
Но если "дарвиновская теория" под воздействием "докинзовской", по существу, превращается в "белого карлика", то, например, "психоаналитическая теория" претерпевает куда более значительную трансформацию, приводящую, скорее, уже к состоянию "черной дыры". Да, изначальное "прозрение" Зигмунда Фрейда было и в необходимой степени радикальным, и – очевидно – оказалось эффективной реконструкцией фактической реальности "истерических расстройств".
Фрейд выдвигает инварианты "бессознательного" и "вытеснения", показывает, что некие наши переживания, не будучи осознанными в должной степени, способны порождать такие психические эффекты, как "истерические конверсии", "невротические страхи" и т. д. К этим специфическим инвариантам "второго уровня" были добавлены соответствующие содержательные универсалии – "сексуальные влечения", социальная, по происхождению, но интроецированная субъектом "цензура", "принцип реальности", "перенос", "сопротивление" и т. д. и т. п.
Но дальше он совершает методологическую по существу ошибку, утверждая, в каком-то смысле, эти инварианты и универсалии "второго уровня" в качестве инвариантов и универсалий "первого уровня". Вторым уровнем в его теории становятся "сновидения", "оговорки", "ассоциации" и т. д. – именно их З. Фрейд предлагает считать содержательной реальностью психической травмы, что является достаточно грубым теоретическим допущением и никак не согласовывается с фактической реальностью. Третьим уровнем становится сложная сеть теоретических представлений о влечении сына к матери, страхе кастрации, господствующих в нас силах "влечения к жизни" и "влечения к смерти", что, в совокупности и в конечном итоге, раздавливает изначальный, так сказать, "инсайт" реальности, сворачивая всю эту систему реконструкции фактической реальности в "черную дыру" некогда популярных представлений.
Заключение
Не только нелепо, но и невозможно создать подлинно научную дисциплину, которая была бы лишена внятной практической направленности. Данный прагматизм, впрочем, это не столько вопрос целесообразности, сколько самого существа науки – не обращаясь непосредственно к практике, мы не можем адекватно реконструировать фактическую реальность, а лишь создадим "еще какие-то", в череде других, представления о реальности, что, как мы понимаем, лишено всякого смысла. Таким образом, практика необходима научной дисциплине вовсе не для обоснования ее затрат на соответствующие исследования, а потому что только практика и может поверять состоятельность наших моделей фактической реальности.
Таким образом, нам не следует думать о методологии просто как о "методологии познания" или даже о "методологии мышления" как такового (в общепсихологическом смысле). Мы должны понимать под методологией фактические способы создания инструментов, обеспечивающих нам наиболее эффективное взаимодействие с фактической реальностью. По сути, речь идет о способах создания таких интеллектуальных объектов, которые позволяют нам с максимальной эффективностью реконструировать фактическую реальность. Причем именно сама успешность соответствующего методологического инструментария, используемого при решении конкретных задач, и является единственным критерием целесообразности той или иной модели реальности.
Действительность – это всегда и только интеллектуальные объекты, а все, с чем мы в принципе имеем дело, – это интеллектуальные объекты. Из этого следует единственный вывод: методология работы с интеллектуальными объектами – и есть наша цель.
Когда я садился за этот текст пару недель назад, казалось, мне предстоит свернуть гору. Но вот текст написан, я оборачиваюсь назад и вижу, что мне удалось сдвинуть с места лишь маленький камушек. Понятно, что впереди по-прежнему сплошные горные хребты… Но я утешаю себя – теперь, по крайней мере, понятно, из чего они состоят.
Илья Егорычев
Философское послесловие
Мне посчастливилось быть знакомым с автором лично, поэтому я знаю не понаслышке, насколько щепетильно Андрей Курпатов относится к тому, чтобы его называли не философом, не психологом и даже не доктором, а именно методологом. И именно так называет себя и он сам. За этой щепетильностью стоит последовательное стремление к достоверности, желание всегда оставаться в максимальном контакте с реальностью и мыслить, по возможности, только ее. Поэтому под методологией всегда понимается методология мышления как совокупность интеллектуальных практик, позволяющая соответствующим образом озадаченному человеку не случайным, а зачастую гарантированным образом получить ответ на вопрос: что происходит на самом деле? Озадаченность при этом является здесь ключевым моментом, поскольку автор убежден, что его методология способна помочь дать осмысленный ответ на этот вопрос только под конкретную задачу. Можно сказать, что центральным тезисом, вокруг которого выстраивается вся его методология, является следующий: да, у нас нет доступа к реальности, но реальность есть. И именно потому, что реальность есть, в каждом конкретном случае мы можем озадачиться тем, что в ней сейчас происходит, можем ее помыслить и, что самое важное, – всегда можем сделать это лучше.
Конкретность решаемой задачи, таким образом, радикально отличает методологию от философии, которую, несмотря на все старания Гегеля, уж в чем, в чем, а в конкретности упрекнуть действительно сложно. И всё же я рискну назвать автора методологии подлинным современным философом, поскольку его работа представляет собой в точности то, чем современной философии, по преимуществу, и надлежит быть – теорию познания.
Вопрос о соотношении бытия и мышления является одним из труднейших философских вопросов, поскольку традиционное понимание логики как инструмента познания реальности, относящегося поэтому скорее к мышлению, чем к самой реальности, порождает фундаментальную проблему соответствия этой самой реальности любым способам ее репрезентации в мышлении. Данная проблема, известная в философии как проблема истины или "основной вопрос философии", по-прежнему остается открытой. Философам хорошо знакома одна из самых ранних попыток решения этой проблемы, принадлежащая Пармениду: το γαρ αυτο νοειν εστιν το και ειναι (одно и то же – мыслить и быть). Вообще говоря, греки нередко оказывались правы в том, что касается современных научных взглядов на мир. Так Демокрит утверждал, что всё состоит из атомов, а Анаксимандр полагал, что человек необходимо должен был эволюционировать и настаивал на его происхождении от морской рыбы. Однако тезис Парменида оказывается самым, так сказать, контринтуитивным, поскольку отождествляет сущности, на первый взгляд представляющиеся слишком уж различными. Науке потребовалось довольно много времени как для того, чтобы подтвердить остававшиеся бездоказательными метафизическими спекуляциями заявления Демокрита и Анаксимандра, упомянутые выше, так и для того, чтобы опровергнуть кучу высказанных теми же греками нелепостей.
И вот в современной философии, с ее возможностью опереться, наконец, на результаты других частных наук, кажется, наступает время, когда тезис Парменида может быть строго обоснован. При этом нас не должна удивлять его кажущаяся контринтуитивность – дело в том, что требование наглядности тесно связано в нашем сознании с представлениями о реальности, а последние, как неоднократно подчеркивает Курпатов, необходимо радикально отличать от ее мышления (мыслить реальность – именно так, без предлога – и есть та цель, на которую направлена методология Андрея Курпатова). Современная наука в этом смысле совершенно солидарна с автором и от наглядности отказалась относительно давно – правдоподобным признается любое суждение, рационально обосновано средствами некоторой сколь-угодно формализованной теории, и которое при этом согласуется с опытом (хрестоматийный пример – принцип неопределенности, принятый квантовой механикой). Схожие и весьма существенные изменения претерпела и традиционная логика – интенсивно развивающаяся предельно абстрактная область математики, называющаяся теорией категорий, неожиданно оказалась чрезвычайно продуктивной при исследовании различных формально-логических систем. В частности, категорный анализ логики позволяет получить довольно нетривиальное решение проблемы "непостижимой эффективности математики", а, следовательно, и логики в естественных науках, которую, при соблюдении ряда условий, можно считать по сути тождественной "основному вопросу философии". Используя теорию топосов, удается показать, что логика является частным случаем геометрии и в некотором смысле имманентно присуща миру.
Сведением логики к геометрии, однако, поставленная задача ее онтологического обоснования решается не до конца – необходимо также показать, что мышление, или – шире – сознание человека, действительно способно корректно отвлекать от мира эту его имманентную структуру. Предлагаемая Курпатовым методология призвана решить именно последнюю задачу – ведь существование подобной методологии эквивалентно наличию некоторого, свободного от конкретного содержания, единого алгоритма, которому следует наша с вами "интеллектуальная функция" всякий раз, когда правильно отвечает на вопрос: что происходит на самом деле? Таким образом, методология действительно обосновывает мыслимость мира. Теперь из соображений удобства я переформулирую пармени-довский тезис следующим образом: мир мыслим, если и только если он реален. Такую равносильность иногда еще называют критерием или необходимым и достаточным условием. Так вот необходимость в начале двухтысячных годов пытался показать Ален Бадью в своей фундаментальной работе "Логики миров". Во всяком случае, с моей точки зрения, им была проделана гигантская философская работа по приданию содержательного и по сути онтологического смысла формальному математическому (теоретико-категориальному) результату. У Бадью этот результат приобретает вид утверждения: мир – это топос Гротендика, однако в теории категорий это всего лишь теорема, имеющая форму гипотетического суждения, и состоящая в том, что если категория С есть категория полных Ω-множеств, то функтор из нее в категорию множеств Set является пучком. Я вполне отдаю себе отчет, что приведенная формулировка звучит полной абракадаброй для любого нормального человека, но тем не менее я настаиваю на том, что стараниями того же Бадью эта абракадабра и в самом деле может быть понята как первая часть тезиса Парменида, а именно, как всё еще как гипотетическое, но уже гораздо более осмысленное утверждение: если мир реален, то он мыслим. "Реальность" же мира, которой соответствует та самая полнота Ω-множеств, Бадью вынужден постулировать. Он так это и называет: главный постулат материализма.
Хочу еще раз подчеркнуть, что как реальность, так и мыслимость мира нужно понимать очень ограниченно. Например, отождествление мыслимости с пучком – это довольно стандартный ход в категорной логике. В его основе лежит возможность представить любой предикат как некоторую оценочную функцию, которая каждому элементу из некоторого множества объектов мира сопоставляет то значение интенсивности ("степень истинности"), с которым данный объект удовлетворяет данному свойству или отношению. Оценочными шкалами при этом служат специально устроенные множества, которые и принято обозначать через Ω. По некоторым причинам в качестве таких множеств удобно брать подходящее частично-упорядоченное множество. Таким образом, удается значительно разнообразить выразительный ресурс формализованной системы, которая в данном случае и имитирует мышление.
Реальность мира тоже можно считать определением. Оценочные функции, о которых я сказал выше, могут быть, вообще говоря, устроены очень по-разному. И среди них есть такие, которые максимальное значение на оценочной шкале Ω могут приписать не более чем одному объекту рассматриваемого множества. Такие функции можно назвать атомарными (или атомами), поскольку по данному предикату они как бы пытаются выбрать в мире какого-то представителя, являющегося для данного предиката своего рода эталоном. Говорят, что атомарный предикат реален, если его удается единственным образом заменить функцией сравнения с таким эталоном. Например, суждение "этот цвет красный" я могу свести к суждению "этот цвет похож на цвет вот этой розы". Реальность мира будет означать, что мы всегда можем так сделать. И постулат материализма у Бадью звучит именно так: каждый атом реален. То есть, строго говоря, Бадью не удается доказать, что мир – это топос Гротендика, но с учетом всего сказанного, его рассуждения кажутся весьма правдоподобными.
Удивительно при этом, что Бадью не замечает, что утверждение, обратное тому, которым пользуется он сам, также является теоремой теории категорий: если нам дан пучок F из некоторой категории порядка Ω в категорию множеств Set, то в категории Set всегда можно указать такое зависящее от F множество AF, которое является полным Ω-множеством. Но это есть не что иное, как достаточность, или вторая часть парменидовского тезиса: если мир мыслим, то он реален. Только в данном случае ситуация гораздо более строгая, поскольку Андрей Курпатов, в отличие от Алена Бадью, наличие своей методологии, а следовательно, и мыслимость мира, вовсе не постулирует – он ее строит! Чем, собственно, и завершается доказательство тезиса Парменида, сколь ни парадоксальным казалось бы нам наше представление о том, что мыслить и быть суть одно…
Доктор философских наук
Егорычев Илья Эдуардович
Список использованных изображений
1. Анатомическая схема зрительного пути обезьяны (источник: Felleman & Van Essen, 1991)
2. Искупительный храм Святого Семейства, Барселона (источник: fotostrana.ru)
3. Чертеж-схема храма Святого Семейства (источник: projectivecities.aaschool.ac.uk)
4. П. Пикассо, "Автопортрет" (1972)
5. П. Пикассо, "Портрет женщины" (1955)
6. П. Пикассо, "Голова женщины" (1934)
7. Э. Мунк, "Крик" (1893)
8. Источник: V.S. Ramachandran, "The Tell-Tale Brain: A Neuroscientist"s Quest for What Makes Us Human", 2010
9. Эксперимент по сенсорной изоляции в Университете Мак-Гилла (источник: Jo Godefroid, "Les chemins de la psychologie", 1988)
10. Эксперимент Д. Лилли, камера для сенсорной изоляции (источник: Jo Godefroid, "Les chemins de la psychologie", 1988)
11. М. Караваджо, "Святой Иероним" (прибл. 1606)
12. Схема бинокулярного зрения (источник: Jo Godefroid, "Les chemins de la psychologie", 1988)
13. Оптическая иллюзия "комната Эймса" (источник: rstb.royalsocietypublishing.org)
14. Оптическая иллюзия: "яйца или ямки?" (источник V.S. Ramachandran, "The Tell-Tale Brain: A Neuroscientist"s Quest for What Makes Us Human", 2010)