И даже тогда ситуация ни в коей мере не будет исчерпана: мы должны быть в состоянии осознать непосредственное значение любого изменения в ассоциировании или в любом наборе специфических реакций, т. е. имеет ли оно какую-либо актуальную защитную функцию. Если обсессивный пациент постоянно настаивает на углубленных интерпретациях, якобы, "чтобы все было ясно", и в то же самое время не любит оставлять вопрос "висящим в воздухе" и должен "его закруглить", мы можем вполне обоснованно считать это свидетельством акцентуированной инфантильной анальной характеристики, используемой в интересах его сопротивления анализу. Кстати, когда аналитик испытывает подобную навязчивость, например, чтобы осуществлять четкий объем работы каждый день, завершать каждую аналитическую сессию завершенным объяснением, то мы можем подозревать аналогичный интерес. Применив наши наблюдения в целях интерпретации, мы затем добавляем их к той информации, которую мы постепенно собираем об относительной важности различных стадий в развитии пациента. Это мы делаем не просто из научного интереса, а надеясь, в конечном счете, установить точки фиксации или оценить регрессии. Как мы уже видели, иногда очень трудно установить, является ли интерес регрессивным или вызван фиксацией, и нам часто приходится искать побочные источники информации, например, симптоматику, для ответа на этот вопрос. Даже тогда иметь возможность сказать, что "нечто имеет оральную (или анальную) фиксацию", – это во многом вопрос научного интереса, и информировать пациента об этом в каких-либо терапевтических целях бесполезно. Важность выявления фиксации относится единственно к нашему собственному пониманию того воздействия, которое такая фиксация имела для последующего развития пациента. Само по себе неважно, что нечто имеет оральную фиксацию, важно, что в силу оральной фиксации пациента садистический компонент его последующих объектных отношений стал патогенным. Если вернуться к рассматриваемому нами вопросу – рассмотрения являются полезным аналитическим упражнением и помогают нам "соотнести" определенный аналитический материал и сделать диагностические выводы, но они не могут заменить аналитическую интерпретацию. Мне представляется, что склонность обвинять пациентов в фиксациях относится к классическим признакам контрсопротивлений. После такой преамбулы мы можем перейти к осуществлению в отношении аналитика того, что были не в состоянии сделать в отношении пациента, – систематическим образом рассмотреть, насколько его индивидуальное развитие может отражаться на его отношении в анализе.
Если мы начнем с самых примитивных слоев организации Эго и развития либидо, то сразу же столкнемся, с одной стороны, с различными отношениями всемогущества со стороны Эго, а с другой – с реакцией немедленного "получения", характерной для оральной организации. Вы вспомните, что Джонс в своей работе о "комплексе Бога" указал на удовлетворение примитивных отношений Эго, к которым стремится психолог. Предположение, что пациенту не станет лучше, является покушением на величие любого терапевта, самым мягким правильным наказанием за которое было бы исключение из общения или изгнание. На самом деле, не так уж редко бывает, что семейный доктор, или консультант, или общий психотерапевт удовлетворяет такой мстительный импульс, рекомендуя "перемену чего-либо" или морское путешествие. Для аналитика подобной компенсации не существует: все, что он может сделать, – это критически оценивать свое собственное всемогущество, помня, конечно, что всемогущество, которое мы обычно наблюдаем, является в основном компенсаторной реакцией на фрустрацию, на зависимость от объектов и на чувство неполноценности, как свидетельствуют системы всемогущества обсессивных невротиков.
Обратимся к либидинозным аспектам оральной фазы – они могут наблюдаться во многих ранних реакциях пациента на аналитическую ситуацию и ассоциирование. Это относится не только к его собственному потоку слов и представлений, но и к интерпретациям аналитика, к которым он относится как своего рода материнскому молоку и постоянно требует его в возрастающих количествах. Представляется несомненным, что у аналитика, в свою очередь, могут быть аналогичные трудности. Одной из сложных проблем в анализе является решить, когда говорить, а когда молчать, другой проблемой – как много или как мало сказать. Имеется, как вы можете представить, положительная тенденция давать молоко в избытке, при этом можно одновременно идентифицировать себя прежде всего с матерью, а своего пациента – с собой, как с ребенком. Существует также возможная негативная тенденция при лишении кормления, которая склонна усиливаться в связи с анальным развитием. Это ситуация, когда являешься одновременно родителем и успешным, но мстительным соперником. Но что, если пациент отказывается дать нам оптимальное количество ассоциативной пищи для ума или пытается смешать ее с избыточным количеством словесной мякины? Тогда в любом случае мы должны остерегаться любой агрессивной склонности брать то, что хочется, или при неудаче устанавливать закон возмездия. Я не могу удержаться от мысли, что метод работы с неподдающимися пациентами, заключающийся в установлении фиксированного времени окончания анализа и следовании ему безотносительно к состоянию пациента, в некоторых случаях основывается на (оральной) формуле бандита с большой дороги: "Ваши ассоциации – или ваша аналитическая жизнь!"
Но, конечно, такой бандит с большой дороги, помимо требований волшебного жизнеобеспечения от своего окружения, старается удовлетворить очевидное анально-садистическое влечение, и, когда мы имеем дело в интерпретативном и ассоциативном смысле с такой проблемой "давания и принятия", мы можем рассмотреть более поздние модификации данного паттерна. Свидетельство идентификации пациентом аналитической ситуации с уринально-эротической или анально-эротической ситуацией обнаружить нетрудно: "поток" ассоциаций, "производство" "материала" либо сгущение и того и другого, как в образе, использованном одним пациентом, – "поток золотых суверенов". Этот пациент представлял свои ассоциации в виде струи мочи, разбрызгивающейся на капли, которые затвердевали и падали в качестве монет. То же самое с аналитиком: при позитивных уринарных тенденциях он будет склонен быть более общительным, при негативных анальных тенденциях – более сдержанным.
Легко увидеть, что когда догенитальные предпочтения уступают место генитальному главенству, устанавливается связь, при которой необходимость самовыражения относится к генитальному достижению. Данная стадия тоже может отражаться в контрпереносе. Но на самом деле аналитическая ситуация такова, что подобного рода самовыражение аналитика постоянно пресекается или сводится к более редкой и сильно адаптированной форме, а именно к техническим интерпретациям. Достаточно интересно, что пациенты склонны бессознательно относиться к подобным интерпретациям как к некоего рода сексуальному нападению. Бессознательно гомосексуальные очень чувствительно относятся к тому, что они переживают как имплантирование идей в их психику. Гетеросексуальные ситуации представляются похожим образом, а пациенты, чье бессознательное представление о половом акте является садистическим, постоянно стремятся к некоему "активному" вмешательству со стороны аналитика. Несмотря на все это, практически каждый день и на всем его протяжении аналитик вынужден слушать – его желание достижений должно быть на неопределенное время отложено.
Между прочим, у меня создалось впечатление, что сейчас аналитики менее склонны слушать в столь же длительно воспринимающей манере, как в прошлом, и это в том или ином контексте (необходимость ранней интерпретации, интерпретация переноса, анализ "агрессии" и т. д.) делает интерпретации даже на ранних стадиях анализа более частыми или более многословными. Технические аспекты данной политики будут рассмотрены позже. Сейчас мы можем просто отметить, что если аналитик отходит от умеренных временных интерпретаций, то он не только нарушает ситуацию слушания, но и затрудняет возврат к ней. Поэтому он должен заранее решить, какой политики будет придерживаться.
Обращаясь теперь к позиции Эго на ранних стадиях либидинозного развития, мы можем сказать, я думаю, что она заключается в муках слияния и разделения различных инстинктивных компонентов, особенно тех, в которых важную роль играют агрессивные инстинкты. Такие инстинкты уже на ранней фазе тесно связались с либидинозными влечениями, вызвав орально-садистическое слияние, и они достигают своего максимального развития и выражения на анально-садистической фазе. После этого агрессивные компоненты демонстрируют более определенное расщепление, когда одна часть остается привязанной к либидинозному потоку, придавая генитальным импульсам свою агрессивную наступательность, а другая часть придает Эго реактивную энергию. На данном этапе, чтобы позволить осуществить перенос энергии либидо от ранних систем к последующим, устанавливаются связи между анально-эротической и генитально-эротической системами. Это происходит вследствие развития эдипальной системы объектных отношений и проявляется, как смог показать Фрейд, в символической связи, с одной стороны, между фекалиями-пенисом-мужчиной-получателем ребенка, а с другой – между фекалиями-ребенком-женщиной-производителем ребенка. В то же самое время составляющие сексуальные импульсы, хотя все еще и сохраняют уровень автономии, начинают позволять своим характерным тенденциям становиться на службу растущего Эго. Например, анально-садистические энергии, соединенные с импульсами любопытства, не только добавляют силы ранним генитальным образованиям, но через бессознательный процесс сублимации ведут к стремительному развитию интересов Эго.
Теперь мотивация психоаналитического исследования приобретает больше движущей силы от сублимации данной группы внутренне связанных инстинктов, чем от любой другой. При этом самый обычный источник контрсопротивления должен быть найден в неудачной сублимации объединенных импульсов анального садизма, генитального садизма и садистического любопытства. Мы могли бы на самом деле выразить этот факт в рабочем правиле для аналитика. Когда сомневаешься относительно трудностей своего пациента, подумай о своем собственном вытесненном садизме. Как мы уже отметили, пациент быстро находит в аналитической ситуации садистическое значение, и можно с уверенностью предположить, что когда несублимированный садизм аналитика соединяется с несублимированным инфантильным любопытством, он может далеко зайти в оправдании реакции пациента. Сам факт, что защиты пациента фрустрируют импульсы аналитика к "исцелению" и тем самым ослабляют его реактивное образование против инфантильного садизма, служит всего лишь увеличению его агрессивных контрреакций. Нигде психологическое рассмотрение не является столь полным, как в аналитической ситуации, и ничто так не рассчитано вызвать садизм аналитика, как невыносимая фрустрация его любопытства, вызванная сопротивлением пациента.
Помимо того, что существует много положительных признаков садистического интереса, очевидно, что метод выражения такого интереса со стороны аналитика будет зависеть от его основного психического отношения к пациенту. Если пациент будет объектом, или – более точно – если пациент будет идентифицироваться с объектами собственных садистических импульсов аналитика, то его реакции будут отличаться от тех, которые проявляются, когда он идентифицирует себя со своим пациентом и компенсаторно оберегает от садистической агрессии. В первой группе мы наблюдаем общую тенденцию "провести пациента через это", т. е. опять же склонность использовать аналитическую теорию как оружие, с помощью которого заставлять пациента интеллектуально подчиняться. Склонность впадать в теоретические аргументации с пациентом относится к той же группе, что и упорная склонность завершать сознательно отвергнутую интерпретацию другой такого же рода. Если интерпретация не достигла цели, то лучше ее оставить; в любом случае она скользнет мимо психики пациента, не принеся вред. Если она правильна, то нет необходимости ее повторять, а отвержение пациентом в данном случае просто означает бессознательное "да". В целом склонность к чрезмерной интерпретации является показанием к внимательному аналитическому рассмотрению собственного психического состояния. В данной связи часто высказываемая точка зрения, что, чтобы анализ был успешным, пациент должен пережить период инфантильной депрессии или – более широко – что он должен вновь испытать болезненные травмы со всей их изначальной интенсивностью, обязана во многом контрсопротивлению, если, действительно, не простому вытесненному садизму. Хотя адаптационная ценность этого (при умеренности) не может отрицаться, никакого внутреннего блага в психической боли нет.
Вместе с тем, если у аналитика имеется неоправданная склонность к защите от идей садистической агрессии, то это будет проявляться в некоторой чрезмерной заботливости по поводу реакций пациента, в склонности "облегчать ему путь", выступать с ненужными заверениями, помогать пациенту выходить из затруднения прежде, чем последний осознает, что существовало какое-либо затруднение. В противоположность чрезмерной интерпретации мы можем обнаружить склонность упускать моменты для законных и необходимых интерпретаций и в особенности приукрашивать интерпретации негативного переноса. Но, возможно, самый двусмысленный метод выражения контрсопротивления заключается в использовании аналитиком молчания. Внешне пассивное отношение, оно может использоваться как контрнападение, и легко видеть, что многие пациенты воспринимают это именно таким образом.
Здесь кто-то может справедливо возразить, что нет ничего, что аналитик может делать или не делать и что не могло бы быть интерпретировано в терминах контрсопротивления, и если мы продолжим в данном направлении, то окажемся в техническом тупике, в котором свобода действия аналитика будет парализована. На это можно ответить, что если аналитики утверждают, а они действительно так утверждают, что в период невроза переноса все, что пациент думает, говорит или делает, может при необходимости или удобстве быть интерпретировано как перенос, тогда определенно все, что аналитик думает, говорит или делает в период контрпереноса, может быть при необходимости или целесообразности самоистолковано как контрсопротивление. Отставив этот невозможный для ответа аргумент, давайте более широко рассмотрим проблему использования аналитиком молчания. Как предполагалось ранее, необходимо, чтобы пациент осознал, что его психика действительно бессознательно сопротивляется и что его молчание является признаком такого сопротивления. Поэтому в ряде случаев для него необходимо будет пройти через длительное молчание без помощи. На самом деле, чем раньше наступит один из таких законных моментов, тем лучше. Но вначале, когда по поведению пациента мы определяем, что он прибег к молчанию, мы находимся под обязательством побудить его говорить. Этого можно достичь либо с помощью обычных междометий, либо открытым призывом сказать, о чем он думает, либо вопросом, нет ли у него на уме чего-либо, что вызывает у него затруднения или стресс, либо объяснением аналитического смысла молчания на анализе. Высказав такое ободрение, заверение или интерпретацию, повторять этот процесс нам не нужно. Либо, если любые предварительные шаги остались безуспешными, мы можем решиться проинтерпретировать молчание в терминах последнего выявленного источника сопротивления. Мы должны просто ожидать событий. Предположив теперь, что затруднение было преодолено, но что в последующем молчание имело место в связи с той же самой группой представлений, мы можем обойтись без заверений и перейти непосредственно к интерпретациям. Но при условии, что мы чувствуем, что наша интерпретация была исчерпывающей, последующая задержка, относящаяся к тому же набору идей, может быть оставлена без помощи для самостоятельной речевой проработки. Если, однако, есть основания полагать, что был затронут свежий уровень, мы законно можем принять ту же самую последовательность действий – побуждение, интерпретация, молчание. Таким образом, пациент будет испытывать все разновидности отсутствия речи, а аналитик избежит сходства со стереотипной процедурой, которое иногда очень неудобно. Неизменно встречать молчание молчанием – значит готовить молчаливое противостояние, которое будет подтверждать взгляды упрямых или агрессивных пациентов, что анализ является некоего рода психологическим боксерским поединком, который может быть выигран по очкам. С другой стороны, они являются именно тем типом пациентов, которым необходимо продемонстрировать, что они пытаются превратить анализ в драку, что на самом деле является выдающимся свидетельством их негативного переноса.
Возвратимся к проблеме контрсопротивления: что отличает аналитическую технику как таковую от удовлетворения контрпереносов и контрсопротивлений – это ее приспособленность к бессознательным требованиям пациента. Показания для самоинспекции: в случаях, когда мы постоянно действуем стереотипным образом либо когда мы не можем сразу же оправдать наши интервенции или молчание достаточными аналитическими причинами. Мы не сможем далеко уйти в неправильном направлении, если всегда будем не только знать, почему мы вмешиваемся или молчим, но также и какой результат мы надеемся достичь такими своими действиями. Третьим показанием является то, что мы не можем удовлетворительно объяснить себе, почему пациент все еще испытывает затруднение. Данные условия допускают изрядную широту изменения нашей процедуры в трудных или исключительных случаях при условии, что мы полностью понимаем значение наших вариаций в технике, а также результаты, к которым они могут привести.
Я осознаю, что в этих весьма приблизительных формулировках я пренебрег одним важным аспектом аналитической техники. Подобно тому как обычный терапевт может в результате накопления опыта чувствовать опасность и реагировать на показания к вмешательству почти "инстинктивно", так и у аналитика вырабатывается ощущение понимания в своей работе, которая позволяет ему достаточно точно рассчитывать время для вмешательства или воздерживаться от него в соответствии с обстоятельствами. Более того, тот факт, что его бессознательные процессы пришли в унисон с бессознательными процессами пациента, позволяет ему соответствовать процессам пациента без сознательных усилий. Сейчас, однако, мы рассматриваем не только ситуации затруднения при анализе пациента, но и ситуации затруднения в психике аналитика. Поэтому я позволил себе несколько преувеличить потребность аналитика в понимании и оценке собственных систем вмешательства. Тем не менее, я думаю, правда, что даже если идеальный аналитик действует, исходя из инстинктивных ощущений, у него все же не вызовет больших затруднений изложить перед нами те процессы, которые вызвали его действия.