Когда Алексису исполнился год, мать прислала ему письмо, которое ему прочитали. Она написала сыну, как сильно хочет его видеть.
Отец продолжает навещать мальчика по воскресеньям и намеревается попросить, чтобы для сына подыскали временную приемную семью, которая проживала бы недалеко от его квартиры.
Когда Алексису исполняется год и три месяца, в его взгляде уже нет ничего необычного. Его глаза не кажутся уже такими огромными, а взгляд таким странным, как прежде.
Поскольку я никогда не говорила с матерью Алексиса и ничего о ней не знала, мне было довольно трудно представить себе жизнь Алексиса до того, как он попал в ясли. Я знала лишь, что его мать страдает депрессией и психическим расстройством, хотя Алексис и не был объектом ее бреда. Ноя могла предположить, что в ее поведении было немало странностей и что, ухаживая за детьми, она старалась как можно меньше их касаться.
Перемены, которые произошли в жизни Алексиса из-за смерти сестры, очень повлияли на него. Своевременно сообщив ему о причине произошедших в его жизни разрывов, назвав и объяснив болезнь матери, я, естественно, не избавила его от страданий. Но после этого Алексис больше поверил в собственные силы и стал больше стремиться к независимости, в которой теперь так нуждался.
КАК СТРОИТЬ САМОГО СЕБЯ
Историю Луи (пять лет) и его младшего брата Шарля (четыре года) мне рассказали две воспитательницы из Службы социальной помощи детям. Луи и Шарль во время этого разговора не присутствовали. Старшая по возрасту сотрудница Службы не могла скрыть своего волнения, так как сама оказалась втянутой в эту драматическую историю около трех лет назад. По этой причине она и попросила, чтобы я приняла ее с коллегой по Службе до моей встречи с детьми.
Мать этих мальчиков, которую бил их отец, неоднократно обращалась к судье с жалобами на мужа. Однако судья не давал должного хода ее жалобам. Однажды, когда муж жестоко избил старшего сына, эта женщина забирает детей и убегает вместе с ними из дома. Ее мать и брат отказываются приютить ее с детьми. После нескольких дней скитаний она помещает детей в ясли. Но документы оформляются в такой спешке, что судья по делам несовершеннолетних забывает подписать ордер на временное помещение детей в ясли. Оба мальчика при этом переживают тяжелое потрясение. После того как Луи (два с половиной года) и Шарль (полтора года) несколько дней скитались с матерью в поисках крыши над головой, их теперь впервые в жизни грубо разлучают с матерью. В данной ситуации было решено, что только таким способом можно помочь этой женщине защитить детей от отца…
Отец же, который внушает смертельный страх своей жене, теперь грозится убить ее, если она не скажет, где прячет детей. Она же наотрез отказывается это сделать, но сама старается как можно чаще навещать детей, одновременно пытаясь найти жилье и работу. Поскольку она не владеет свободно французским языком, плохо читает и пишет, она обращается к адвокату, чтобы он помог ей развестись с мужем.
Судья по делам несовершеннолетних отбывает на каникулы, ее заместительница не хочет брать на себя ответственность за забывчивость судьи и не подписывает ордер на временное помещение детей в ясли. В итоге никто так и не решается сказать отцу, где находятся его дети, так как помещение их в ясли не было закреплено законным путем, и он имел полное право забрать их оттуда, если бы пожелал.
Месяц спустя отец встречает жену на улице, набрасывается на нее с ножом и наносит ей несколько ран, в результате которых она умирает. Когда его арестовывают, он не оказывает полиции никакого сопротивления.
В тот же день воспитательницы приюта сообщают детям о том, что их мать умерла, а отец арестован. Оказавшись в тюрьме, отец тут же объявляет голодовку, чтобы добиться свидания с детьми. Сотрудница Службы социальной помощи убеждает его прекратить голодовку. Его первая встреча с детьми состоится четыре месяца спустя после убийства их матери, прямо в суде. Отец говорит сыновьям, что это он убил их мать и за это сидит в тюрьме, хотя они узнали об этом, как только это произошло, да и отца они видят в окружении полицейских, так что сами могут обо всем догадаться…
Материнская родня, которая отказалась приютить несчастную женщину с детьми, поначалу изъявила готовность позаботиться о детях (из чувства вины? или мести?) но после беседы с судьей по делам несовершеннолетних отказалась от своего намерения. По решению судьи, право на ежемесячные свидания с детьми получили и отец, и материнская родня (однако, она ни разу не воспользовалась этим правом). Отец хотел поручить воспитание своих детей брату, но тот не имел права покидать место жительства, так как обвинялся в убийстве, совершенном на семейной почве.
Луи (два с половиной года), который поначалу казался воспитательницам очень спокойным ребенком, узнав о смерти матери, принялся с ножом в руках угрожать своей нянечке.
После полуторагодовалого пребывания в яслях Луи и Шарль, с согласия отца, были помещены в приемную семью. Когда ко мне впервые обращаются по поводу этих мальчиков, они уже год живут в этой семье. Одному из них уже пять лет, а второму - четыре. Приемные родители встречались с отцом Луи и Шарля и, проникнувшись к нему участием, сказали детям, что он "сделал это не нарочно". Суд присяжных приговорил отца к десяти годам тюремного заключения, без лишения родительских прав.
В Службе социальной помощи детям работают и защищают интересы детей женщины (судья по делам несовершеннолетних - тоже женщина), и отец Луи и Шарля постоянно терроризирует их своими угрозами и запугивает во время свиданий с детьми. Их очень тревожит, что же будет, когда отец выйдет на свободу. Срок его освобождения не кажется им таким уж отдаленным, и они боятся за свою жизнь и жизнь своих близких. Так что настроение у воспитательниц довольно подавленное, и они в моем присутствии долго спорят, будет ли отец их подопечных лишен все-таки родительских прав или нет.
Однако право отца на ежемесячное свидание с сыновьями соблюдается: детей на эти встречи в тюрьму сопровождает воспитательница. Если в день свидания на месте нет судьи или воспитательницы, свидание может быть отменено.
Живя в приемной семье, Луи хорошо развивается: он научился свободно разговаривать, но больше слушает, чем говорит. Физически он тоже окреп и перестал болеть. Он ходит в школу и довольно успешно осваивается в школьной обстановке, хотя побаивается смотреть на детей и взрослых и плохо ориентируется во времени и пространстве. Внешне Луи похож на мать (а младший брат - на отца), и как мы помним, отец избивал Луи, что возможно, и повлекло за собой некоторые отклонения.
Во время самого первого разговора мне показалось, что в нем в первую очередь нуждаются взрослые! Драма, которая произошла в семье Луи и Шарля, затронула и социальные службы - им тоже пришлось иметь дело с полицией и правосудием. И люди, которые продолжают общаться и работать с этими детьми, постоянно испытывают чувство вины и ответственность за их прошлое и будущее.
Мы договариваемся, что мальчики будут проходить курс лечения у разных психоаналитиков. Мне достается пятилетний Луи (которому в момент смерти матери было два с половиной года).
На первый сеанс Луи приводит воспитательница и в присутствии мальчика рассказывает мне его историю, в которую меня уже предварительно посвятила. На сей раз она излагает ее, используя довольно примитивные, но вполне точные выражения, понятные и ребенку. Кроме того, ей хочется смягчить факты и одновременно скрыть ощущение личной вины. Она искренне верит, что убийства можно было избежать, если бы обеспечили правовую сторону, когда брали детей под защиту, и вовремя проинформировали бы отца. Она добавляет, что мать этих детей похоронена в родных местах, а ее фотографию нечаянно порвали после того, как сломалась рамочка. Заменить эту фотографию оказалось невозможно, потому что родственники матери не хотят даже показать семейный альбом. Что касается отца, он не возражает, чтобы его сыновья посещали сеансы психоанализа.
Пока воспитательница говорит, Луи несколько раз втыкает нож для масла в кусок пластилина, прилепленный к крыше маленькой машинки "скорой помощи". Мне кажется, он воспроизводит сцену убийства, исполняя роль убийцы, но вслух при этом ничего не говорит.
Луи соглашается остаться со мной наедине, без воспитательницы. Я объясняю ему свои правила и профессиональные секреты: он может приходить ко мне, чтобы рассказывать о своих проблемах. Слушая меня, он лепит человечка, который не может стоять на ногах. Луи не дает ему никакого имени. Но он с серьезным видом соглашается приходить ко мне и впредь. Я вынуждена прервать этот разговор, который длится уже более часа.
Следующий сеанс будет коротким. Первый сюрприз: Луи приносит мне камушек, хотя я не помню, чтобы говорила с ним о символической плате за консультации! Не понимая, как это могло прийти ему в голову, я кладу камушек в ящик стола. Позже я узнаю, что психоаналитик его младшего брата попросил приносить такой камушек как "символическую плату" за сеансы, а братья, вероятно, обменялись впечатлениями. И Луи будет всегда приносить свой камушек, хотя мы с ним об этом не договаривались.
Следуя примеру Франсуазы Дольто, я часто прошу детей (необязательно во время первого сеанса) приносить мне камушек, монетку в пять сантимов или использованную марку в качестве "символической платы", давая тем самым понять, что ребенок по доброй воле приходит и оплачивает свой курс лечения, независимо от родителей или их представителей, которые платят за это деньги. Многие аналитики пытались практиковать подобную "символическую плату", но сочли ее бесполезной и отказались от нее.
Лично мне вопрос о "символической плате" представляется очень сложным. Ее нельзя рассматривать как простую "хитрость", позволяющую аналитику выяснить, вовлекается по-настоящему ребенок в курс лечения или нет. Для ребенка, особенно для детей из яслей, эта "символическая плата" обретает чрезвычайную важность: она означает, что ребенка воспринимают как субъекта, самостоятельно отвечающего за себя.
При этом невозможно аннулировать сеанс, если ребенок "забыл" свой камушек, но можно постараться вместе с ним понять, почему он его забыл.
Представьте себе ситуацию: ребенок сознательно забывает свою "плату", сеанс отменяется и ребенок счастлив. Он ясно дает понять, что не хочет, чтобы сеанс состоялся, стало быть, к его желанию должны отнестись с уважением (а не наказывать его!), потому что в данном случае речь идет о его собственном отношении к своим желаниям. Но при этом наверняка рискуешь быть неправильно понятым человеком, который сопровождает ребенка на сеансы. Представьте себе его недоумение, когда он видит, что через пять минут после начала сеанса ребенок почему-то выходит из кабинета. Естественно, он сам идет в кабинет, чтобы добиться продолжения сеанса.
Иногда ребенок даже не знает, может ли он хотеть что-либо для себя. Работа аналитика в этом случае заключается в том, чтобы помочь ему понять, что он живет на свете не только для того, чтобы удовлетворять прихоти своих родителей. А бывает, ребенок одновременно и хочет и не хочет посещать сеансы.
Введение "символической платы" требует ее строгого соблюдения, чтобы ребенок отчетливо понимал ее назначение. При этом ему нельзя позволять отходить от введенного правила (например, вместо камушка принести подарок или несколько камушков;. соглашаться на то, что он принесет свою "плату" в следующий раз и т. д).
Подобная "символическая плата" может играть воспитательную роль, если использовать ее как повод, чтобы объяснить ребенку этический принцип психоанализа и метод психоаналитика: например, если ребенок начинает чувствовать себя независимым от своих родителей, ему может захотеться, чтобы психоаналитик "заменил" ему одного из родителей. В этом случае врач не должен делать того, что хочет от него ребенок (то есть "не становиться" его родителем, потому что он все равно не может его заменить), и одновременно нужно потребовать от ребенка "платы", которая позволит ему не подчиняться полностью психоаналитику.
Другой пример, у ребенка плохой трансфер - он приходит, чтобы сказать: "Я хочу тебя убить" или "Мне не нравится приходить сюда". Если у него возникает потребность сказать такое, он может себе это позволить: ведь он платит за то, чтобы его слушали сеанс за сеансом.
Вручив мне свой камушек, Луи разминает пальцами кусочки пластилина и что-то лепит из него. Сегодня он первым делом просит меня написать его имя - это очень занимает его: во время предыдущего сеанса он вылепил человечка, которого никак не назвал. Ведь когда ребенок появляется на свет, никто иной как родители дают ему имя - оно означает не тело, а существование субъекта. Мне кажется, что попросив меня написать его имя, Луи - уже в самом начале курса - ясно дает мне понять, что он - субъект: безымянное тело, вылепленное им во время первого сеанса, подчиняется теперь слову. После этого он говорит:
"Я не иду сегодня в "Магдо" (когда он ходит в тюрьму на свидание с отцом, он идет после этого обедать в "Макдоналд". Его воспитательница в отпуске, поэтому он не может пойти ни в тюрьму, ни в "Макдоналд". Он просит написать ему день и час его следующего свидания на маленьком листке бумажки. Он не знает ни дней недели, ни месяцев. Он не умеет определять время. Из этого можно понять, что его мать с большим трудом ориентировалась в жизни. Потом Луи говорит, что хочет уйти.
- Ты больше ничего не хочешь мне сказать перед уходом? - спрашиваю я Луи.
- Об отце мы уже говорили, - отвечает он.
- Об отце, который в тюрьме?
- Да. Можно выйти?
- Тебе можно, а ему пока нет. Мы поговорим об этом, когда ты сам захочешь.
Я вспоминаю, что об отце Луи действительно говорили, но не с мальчиком. Об отце Луи мне рассказывали взрослые, но в его присутствии. А с самим Луи мы никогда об отце не говорили. Но вместо того, чтобы напомнить ему об этом, я довольно неуклюже пытаюсь объяснить разницу между мальчиком и его отцом: отец - в тюрьме, а он - нет. И он может пользоваться своей свободой: захочет - придет ко мне, чтобы поговорить об отце, а захочет - не придет.
Сеансы длились целый год и невозможно воспроизвести их полностью - день за днем. Но мне кажется полезным привести несколько ключевых моментов, характерных для этого курса. Работая с Луи на протяжении года, я не перечитывала записи, сделанные во время предыдущих сеансов. Но позже, когда я перечитала их все подряд, мне показалось, что эти записи отражают огромную работу, которую способен выполнить ребенок. Из них также видно, как нелегко обеспечивать такому ребенку постоянное понимание, чтобы помочь ему стать субъектом.
Апрель. Луи спрашивает меня, как зовут маленькую девочку, которая только что вышла из моего кабинета. Я отказываюсь назвать ее имя и объясняю, что это - профессиональный секрет. Я храню в секрете имена всех детей, с которыми работаю, а не только имя Луи. Во время этого сеанса он проделывает ножницами дырку в резиновой соске для бутылочки (на столе перед ним лежат разные предметы, с помощью которых он может что-то мастерить) и, не обращаясь ко мне, а словно во сне, спрашивает: "Наркотик - это для чего? Папа ел наркотик, когда я был маленьким".
Июнь. Луи играет с маленькими машинками, одна из них - полицейская машина, а вторая - "скорая помощь". Полицейская машина наезжает на "скорую помощь", и та переворачивается. Я говорю: "Полиция арестовала твоего папу, а "скорая помощь" увезла маму.
- Нет, ее закопали в землю.
- Это по вине твоего папы произошло несчастье, которое убило маму. "Скорая помощь" повезла ее в больницу, но она была уже мертвой. Твой отец сделал то, что запрещено законом. За это он и сидит в тюрьме.
Начало сентября. "Откуда все выходят?" - спрашивает меня Луи. Сначала я спрашиваю, что он сам знает об этом. Потом объясняю, что дети выходят из живота своей матери, а люди, сидящие в тюрьме, выходят из нее, когда отбывают наказание. В ответ он говорит: "Мой отец скоро выйдет". Позже, во время этого же сеанса, он берет кусочек пластилина, засовывает его в машину "скорой помощи" и говорит:
"Это моя мать лежит там".
Комец сентября. В начале сеанса Луи просит меня написать два слова на маленьком листке: пароход и самолет. В конце сеанса он берет конверт, кладет туда бумажку с этими словами и спрашивает, может ли он унести это с собой. Поскольку он не делал это своими руками, я разрешаю. И объясняю правило: если он сам что-то рисует, его рисунки должны оставаться в его досье. Это помогает изучить результаты работы, которую проделывает ребенок во время психоанализа. Ведь главное, для чего он сюда приходит - это не для того, чтобы что-то мастерить, а для того, чтобы говорить и быть выслушанным. Рисунки отражают на бумаге результаты общения ребенка с аналитиком. Поэтому рисунки остаются у нас, в досье, куда записываются и слова, которыми мы обмениваемся с ребенком.
В этот день он приносит с собой часы, подарок отца, которым он очень гордится. Это уже предмет совсем иного свойства, чем детские рисунки: это отцовский подарок и полезный в обиходе предмет.
Октябрь. "В прошлую среду я видел отца и обедал в китайском ресторане. Сейчас нарисую дорожный знак для учительницы", - говорит Луи. Он рисует круг, означающий, по его словам: "Не курить!". Он рвет его: "Это мужчины курят. Раньше мой отец курил, а теперь не курит".
Он еще дважды пытается нарисовать этот знак, который у него никак не получается: "Отец выходит из тюрьмы и заберет меня на каникулы". (Если бы можно было, порвав запрет, тем самым его отменить, тогда его отец, который преступил запрет, не сидел бы в тюрьме и увез бы его на каникулы. Вот о чем мечтает Луи!).
В конце сеанса мальчик кладет в конверт порванный рисунок, который собирался выбросить, и хочет унести его с собой. Я напоминаю ему правило (все его рисунки должны оставаться у меня в досье). Даже разорванный рисунок составляет неотъемлимую часть сеанса. Поэтому я не могу разрешить унести этот рисунок, даже если он намеревается выбросить его.
Ноябрь. Луи рисует уличный знак "Обгон запрещен" и спрашивает меня: "А ты ходила в ясли, когда была маленькая?" (сам он ходит последний год в ясли). Я говорю, что ходила. И мы обсуждаем с ним разницу между его яслями и моими.