Отметим также, что такой тип траура, который помогает матери освободиться от боли и гнева, воображая идеальную жизнь так и не родившегося на свет ребенка, переживается ею в абсолютном одиночестве, она не может разделить этот опыт даже с отцом ребенка. И не только потому, что не верит в способность другого понять ее переживания, но и потому, что не желает делиться своим горем. Может показаться, что речь идет о каком-то исключительно редком случае, но, по свидетельству переживших траур, разделить с кем-то свою боль и скорбь, излить свои чувства другому удается крайне редко. Именно потому, что траур часто переживают как мучительный и одинокий поиск выхода из нестерпимой ситуации, а саму потерю ребенка – как "открытую рану" (о, как это нарциссично!), причиняющую постоянные страдания. Но для женщины, которая его переживает, траур в любом случае свидетельствует, что ее отношения с этой жизнью еще не закончены.
В романе "Элегантность вдов" (1995) Алисы Ферней на протяжении нескольких поколений женщины с примерным достоинством переносят трагическую потерю своих мужей и детей, что отвечает девизу этой многочисленной семьи: "нас Бог создал не для того, чтобы мы прожили бесполезную жизнь". Женщины искренне любят своих мужей, которые отвечают им взаимностью, дети служат тому живым подтверждением; но именно они становятся причиной страданий, так как, теряя их, женщины сталкиваются со смертью. Дар жизни передается здесь из поколения в поколение, несмотря на траур. Рассказывая о самой старшей героине – Валентине, которая потеряла пятерых из восьми детей, автор подробно описывает телесные изменения в ней – наглядные свидетельства той внутренней психической работы, которая происходила в ее подсознании во время траура после того, как умерла ее третья дочь: "в течение долгих месяцев она постепенно менялась, ее словно подтачивало что-то изнутри, и это сказывалось на всем ее облике: изменилось выражение ее глаз, изгиб бровей, она по-другому складывала губы, изменился цвет ее лица (то бледный, то, наоборот, потемневший и серый как мрамор). Даже ее силуэт, казалось, с каждым днем все большее и больше истаивал в складках траурных одежд. И, наконец, ее лицо приняло то ужасное выражение мрачной неподвижности, будто к нему навсегда приросла маска страдания. Только глаза продолжали лучиться светом на этом лице. Ее сердце было преисполнено доброты, но весь ее облик выражал противоположное".
Так, в самых разных литературных формах, от рассказа до романа, описываются различные фазы траура, переживаемого матерью: чувство вины, гнев, угрызения совести, поиски смысла жизни или знаков провидения, чувство несправедливости, мысли о том: "почему он (или она), мое дитя, а не я?" или "почему именно мой ребенок?". Часто бывает, что женщину неустанно преследуют воспоминания, вызывающие постоянную тревогу и психосоматические проявления, "более острые, чем сама утрата" (как пишет Николь Лоро в "Трауре матерей").
Страдание, возведенное в культ
Даже когда отец активно присутствует в отношениях матери и ребенка, мать все-таки бывает обречена на одиночество в своем трауре. Смерть может вызвать разрыв не столько тройственных, сколько парных отношений, особенно, если речь идет об очень близких отношениях, в том числе о материнском всевластии; одновременно реальном и воображаемом. Так, в романе "Палома" Алина Шульман спустя шестнадцать лет после пережитой трагедии, рассказывает о своей единственной дочери, умершей от рака в возрасте восьми лет: "Мне хотелось, чтобы в нашей истории были только мы вдвоем: ты и я, и чтобы мы вели диалог за закрытыми дверями, как элегию для двух голосов. И я создала вокруг нас вакуум. Чтобы никто не мешал мне любоваться тобой, моим ребенком. Чтобы я одна могла смотреть на тебя, мое дитятко. Чтобы дольше сохранить тебя в своей памяти, мое дитя. Позвольте мне верить в исключительность нашей любви! Иначе как смириться, как выжить? Я готова подделать запись о гражданском состоянии и твердой рукой вписать, что моя дочь родилась от неизвестного отца, или даже совсем без отца, чтобы никто больше не смог усомниться: я – не только единственная наследница, но и единственная родительница моего ребенка".
Перед лицом смерти мать, погруженная в скорбь, предстает в данном случае "матерью в большей степени, чем женщиной", так как стремится продлить ситуацию платонического инцеста. Она замыкается в своем страдании и наслаждается одиночеством, заполняемым ощущением власти над отцом ребенка, которого она исключает даже из воображаемых отношений. Болезненные переживания замещаются отношениями с покойным ребенком, в которых мать наслаждается ощущением всемогущества, но которые не позволяют преодолеть страдания. Подобный культ страдания, при котором длительное время исключается вмешательство любого третьего и любой ценой поддерживаются отношения с умершим ребенком, по мнению Шандора Ференци, не позволяет усопшему занять свое место в прошлом, хотя для него не осталось места и в настоящем. Единственное отличие от платонического инцеста заключается в том, что от этой ситуации страдает не мертвый ребенок, а живые дети – в особенности другие дочери, так как чувствуют себя исключенными из эмоционального мира матери, даже если она по-прежнему остается моделью для самоидентификации.
Когда читаешь о материнском трауре, то редко встретишь рассказы от лица матерей, которые неспособны или сознательно не позволяют своей скорби со временем утихнуть. Писать о трауре – значит уже несколько дистанцироваться от своего горя, а именно это и не готовы сделать большинство женщин. Кроме того, на уровне "индивидуальной патологии" проявляются многочисленные "злоупотребления памяти", которая, по выражению Цветана Тодорова, действует на уровне "коллективного торможения". Эту мысль подтверждают исследования воспоминаний о содержании в концентрационных лагерях. Воспоминания о травмирующих событиях, ставшие объектом описания, бесконечно отсылают к прошлому (создавая нечто вроде индивидуального "обелиска памяти") и порождают привыкание к "статусу жертвы". И человек, которого угнетают воспоминания и который не в силах подавить их, считает это своего рода привилегией.
В подобных ситуациях мы вновь сталкиваемся с "неполноценными матерями", депрессивными или просто подавленными, которые эмоционально отталкивают ребенка и вдобавок взваливают на него чувство вины, когда упрекают живую дочь в том, что она заняла место усопшего ребенка. Другие родители, застывшие в прошлом и отказывающиеся принимать неотвратимость смерти, когда рождают другого ребенка, зачастую обременяют его миссией заменить покойного: ситуация тем более патогенная, когда этот ребенок того же пола, что и умерший. (Но это характерно не всегда и не для всех детей, которые родились после смерти брата или сестры. Напротив, своим рождением они могут пробудить в родителях новый импульс к жизни, способность передавать и восстанавливать историю). Похоже, чем меньше мать осознает ограниченность своей власти над ребенком, тем меньше ее способность пережить траур по нему и, тем более, выйти из этого состояния и вновь совершить рывок к жизни, что подтверждает старую истину: потерять можно только то, чем, как нам кажется, мы обладаем. Над кем же еще, как не над остальными детьми, в частности над дочерью, мать может ощущать свою безграничную власть, удвоенную подсознательной уверенностью в собственном бессмертии, которую так поколебала смерть ее ребенка?
Глава 28
Траур по отношениям
Причиной душевной скорби может стать не только смерть кого-то из близких. Другая вполне вероятная причина – конец отношений – реже осознается, но зачастую переживается не менее болезненно. Все матери, без исключения, переживают подобный траур: по мере того, как дочь становится старше, она все больше и больше отдаляется от матери, и в конце концов они обе должны отказаться от тех отношений, что связывали их, пока дочь была младенцем, ребенком или подростком.
Отказ от всевластия
Возможно, еще никто не задумывался о том, к чему приводит употребление во французском языке, да и во многих других языках слова "ребенок" для обозначения еще не ставшего взрослым человека и одновременно – потомства. И когда мать говорит, что сейчас придут ее дети, заранее мы не можем с уверенностью сказать, кто появится перед нами в следующую минуту: малыш или взрослый человек, который сам, в свою очередь, уже стал родителем.
Такая путаница кому-то может показаться забавной, если только она не приводит к разрушительным последствиям в отношениях между поколениями, и особенно между матерью и дочерью, учитывая ту близость, которая их связывает, и идентификацию дочери. Если мать продолжает воспринимать свою взрослую дочь так, будто она по-прежнему маленькая девочка, существует серьезный риск, даже если дочери удалось установить в отношениях с матерью некоторую дистанцию, что ей придется полностью отказаться от таких взаимоотношений, ставших невозможными в ее возрасте. Помыкающая дочерью и вызывающая у нее раздражение мать вынуждает дочь предпринимать все возможные шаги, чтобы уклониться от переставших быть справедливыми отношений. Необходимым условием для сохранения длительных и прочных отношений между матерью и дочерью, которые прекратить может только смерть, является психическая подвижность матери, которая обязана отказаться от своего реального или предполагаемого всемогущества и от своего влияния на дочь, вплоть до противоположной ситуации, когда дочь становится независимой, а мать начинает зависеть от нее.
Но любой матери трудно принять подобную модель отношений, особенно, если она привыкла отдавать, а теперь оказывается в положении человека, которому отдают (или, можно даже сказать, дарят свое время – "единственная очевидная мера наших чувств", как замечает Пьеретт Флетьо в повести "Фразы слишком коротки, дорогая" о последних днях жизни ее матери). В этом варианте возможность для маневрирования у дочери становится слишком узкой: в лучшем случае она может прибегнуть к смеху и юмору, в худшем – эмоционально отдалиться от матери или попросту сбежать. Если только она не замкнется в себе и не застынет навсегда в состоянии маленькой девочки, неспособной разрубить узел этих отношений, что необходимо для продолжения отношений с матерью. Иначе амбивалентные отношения возобладают, а за поддержку и зависимость от матери придется расплачиваться чувством ненависти, вины и самопожертвованием.
Что это значит – быть родителем ребенка, который стал взрослым, когда он больше не нуждается ни в заботе, ни в защите, его не нужно больше воспитывать, ни тем более перевоспитывать? Что означает "быть родителем ребенка", который больше не нуждается в своих родителях, но считается одним из самых больших достижений в жизни? Эту проблему крайне редко освещают как художественные произведения, так и специализированные научные или научно-популярные труды, предназначенные для широкой публики. Впрочем, в большинстве семей родителям приходится смириться с этой ситуацией, так как если ничто ее не прерывает, она длится гораздо дольше, чем собственно детство. Каждый справляется с ней, как может. Идеальная модель поведения отсутствует, в то время как существует множество представлений относительно младенческого возраста, когда у детей (и особенно у дочерей) возникает желание завести ребенка, и они будут вести себя, как их мать обходилась с ними, но – никогда "как мать со своим взрослым ребенком".
Цветан Тодоров превосходно описал этот "парадокс родительской любви": "Любовь родителей к своему ребенку представляет собой нечто парадоксальное в самой своей основе. Если отец и мать любят ребенка, они должны желать, чтобы он стал самостоятельной личностью, которая впоследствии не будет нуждаться в них. "Успешная" родительская любовь в результате, как бы это не было болезненно, должна отдалить от них собственное дитя. Индивидуальная память, несмотря на то, что в человеке все еще до некоторой степени присутствует животное начало, не позволяет ему испытать прекрасный опыт разделения и чувство общности по отношению к детям (например, мать – обезьяна по прошествии некоторого времени перестает отличать своих детенышей от чужих). Этот парадокс человеческой родительской любви сказывается в том числе, когда ребенок становится взрослым, и потребность в поддержке сменяется у него потребностью в самопознании. Родители часто оказываются лишены благодарной роли защитника и не получают той благодарности, которая могла бы стать основой для сохранения их собственного психического равновесия. Именно в этом и состоит синдром "пустого гнезда". В наиболее благоприятных случаях отношения взаимности приходят на смену предшествующим асимметричным отношениям, но нельзя сказать, что это равноценная компенсация. Потеря детей по той причине, что они перестают быть детьми в определенном смысле, невосполнима. Общность с ребенком уже никогда больше не будет такой, как в детстве".
Художественные произведения (как мы в этом убедились на различных примерах: "Пианистка", "До конца", "Осенняя соната" и т. д.) очень точно передают состояния матерей, которые не желают изменяться и жаждут, чтобы их дочери навсегда оставались маленькими девочками, которых они буквально уничтожают или душат своей любовью, провоцируя бесконечные кризисные ситуации – излюбленные темы мастеров кино или слова. К счастью, реальность, похоже, более разнообразна, нежели художественный вымысел. Если матери все – таки удается преодолеть собственное сопротивление, то лишь ценой внутреннего психического, иногда болезненного переустройства. Тогда мать получает возможность выстроить такие отношения с дочерью, которые, не перечеркивая прошлого, позволяют установить компромисс с настоящим и сохранить их достаточную пластичность, и они никогда не станут тягостными. Случается, что дочери, став женщинами, сами могут преподать матери урок и наставить ее на путь истинный. Именно об этом рассказывает Франсуаза Малле-Жорис в романе "Двойное признание", создав портрет своей престарелой и деспотичной матери, от которой она, став матерью в свою очередь, сумела освободиться. С достойным подражания спокойствием она смогла избавиться от подавляющего влияния матери, царившего в их отношениях долгие годы.
Но этот путь слишком сложный и подходит далеко не всем. Если мать должна отказаться от своего превосходства, она не может сохранять свою приоритетную роль в старении, иначе может возникнуть это "смешное соперничество", о котором рассказывает Пьеретт Флетьо ("Фразы слишком коротки, дорогая"): "Я старею", – говорит она. "Я – тоже", – возражаю я. – В ответ она пожимает плечами: "Ну и что?" – и вот я уже в ярости. Вскоре мы разыгрываем новую версию старой сказки. "Свет мой, зеркальце, скажи, кто на свете всех старее, всех несчастней и дряхлее? Моя мать или я?". Вот почему дочерям так редко удается найти и показать своей матери способ, а тем более потребовать от нее, иногда даже путем угроз или шантажа, чтобы она изменила свое поведение. Не говоря о том, что существуют случаи старческого невротизма, когда, как особо подчеркивает Франсуаза Дольто, матери "предаются своим танцам, как ведьмы в "Макбете" – наглые, извращенные и развращающие тех, кто вынужден из вежливости терпеть их и почитать вместе с ними все их мертвые ценности".
"Драма старения", как замечает Ц. Тодоров, "состоит не только в том, что вы нуждаетесь в других, сколько в том, что другие не нуждаются больше в вас". И дочери, видя, как стареет их мать, должны приложить немало усилий, чтобы освободиться от своей зависимости и отказаться признавать материнское превосходство, какие бы формы оно не принимало. Пьеретт Флетьо рассказывает ("Фразы слишком коротки, дорогая"), как ее стареющая мать, рассматривая свою прическу, настойчиво просит "вернуть ей женственность". "Она просит об этом, конечно, иносказательно, в завуалированной форме, что меня так раздражает и умиляет одновременно, и подвергает мое сердце суровому испытанию, все сильнее затягивая меня в быстро закручивающуюся эмоциональную воронку". Какой бы ни была мать – "матерью в большей степени, чем женщиной", или "женщиной в большей степени, чем матерью", или ни той и ни другой, или она совмещает в себе оба типа, рано или поздно она будет нуждаться в своей дочери, а та перестанет нуждаться в ней. Ребенку трудно себе представить, что его родители когда-то сами были детьми, и также трудно вообразить, что они будут когда-нибудь старыми, то есть что асимметричные отношения матери и дочери перевернутся и станут полностью противоположными, от чего "выиграет", если так можно выразиться, дочь, ставшая независимой от матери, когда мать, напротив, все больше испытывает потребность в ней.